Однажды в Берлине

Гарной дивчине Хоткинкиджо

Он таинственно поблескивал каплевидными стеклами пенсне в темном закутке за высокой спинкой кресла Великого Магистра, украденного ребятами рейхсмаршала в Лувре, где оно стояло все эти века, покрываясь пылью, неразгаданное легкомысленными лягушатниками, трясшимися над бездарными полотнами Пикассо и Кандинского, воочию являвших злокозненное упадничество выродившихся ублюдков, смешавших кровь гордых галлов и франков с нечистой грязью еврейских крыс, так и шмыгавших под его ногами. Ему не нужно было ничего говорить, я всегда ему указывал на бедный язык нашего несчастного племени, боровшегося за выживание в темных и сырых лесах Германии, пока другие развивали эстетическую дребедень однополой любви, облекая ничего не значащими словами свои хрупкие конструкции, с грохотом разлетающиеся от удара латной перчатки наемного ландскнехта, рушащиеся с шорохом от одних лишь завываний варварских орд волосатых нордических дикарей, спустившихся с серых холмов Готланда. Стоило ему произнести хоть слово, как калека кривился, выразительно отворачиваясь, бодрый лысячок Штрайхер закрывал глаза, а толстяк в небесно - голубой форме громко прочищал горло, отвлекаясь на холодный мрамор только что доставленной из генерал - губернаторства скульптуры.

- Кассель, - шептал он вечером, ежась под моими крепкими пальцами, разминавшими его тонкую, прямо - таки цыплячью, шею, - почему так происходит ? В голове у меня тысячи слов и сотни ярких образов, кажется, еще чуть - чуть и все станет ясно этим глупцам, но я не могу донести до них открывшиеся мне истины, слишком грандиозные, чтобы их можно было облечь в слова.

Я успокаивал его, всегда в эти моменты думая, что он - всего лишь сын школьного учителя, незадавшийся фермер, выращивавший цыплят, пока ему не повстречался Гесс.

- Ты - говно, - сказал тогда Рудольф, не отойдя от кокаина, - и всегда будешь говном.

Он безумно захохотал, отваливаясь на кокетливый плюш заведения папаши Бурхауза, но затем неожиданно вскочил, вытягиваясь в струнку. В дверь вошел, пригибаясь, невысокий человек в сером плаще. Гесс подбежал к нему и что - то зашептал на ухо, поглядывая блестящими глазами на готового зарыдать юношу в очках, названного говном. Махнул рукой, но, словно передумав, сам подошел к столику, таща невысокого с усиками за рукав.

- Гиммлер, - бросил секретарь невысокого, еще безвестного, подвизавшегося на посылках у Людендорфа и Дрекслера, усаживаясь за стол, - Генрих. Честен, трудолюбив, глуп.

Он заплакал. Я перешел к плечам, безвольным и жалким, втирая в них масло. Они тряслись неприятным наощупь студнем, словно у него под кожей был разлит какой - то алхимический раствор, заменяющий мышцы и кости. Он уже рыдал в голос. Привычно. Противно, но привычно. И это - рейхсфюрер !

Но через час он будет другим. Сядет, будто заглотив кол, в кресло с высокой спинкой, прижимаясь к вырезанным на темном мореном дубе символам, уставится бесстрастным питоном на здоровяка напротив, деланно отворачиваясь от прилизанного умника в английском костюме. Вздохнет, жалея о временах Гейдриха, и переведет ничего не выражающий взгляд на ухмыляющегося гиганта. Осмотрит его шрамы и отвернется к другому такому же, безмолвной глыбой сидящему в кресле чуть меньше размерами. Сморщится, дергая ноздрями, будто от австрийцев исходит еле заметный серный запашок, и беспомощно обернется ко мне. Как они спорили и лезли в инструкции ! Тыкали мне в лицо уставами и цитатами Фридриха Великого, но после Мореля так и не смогли ничего никому доказать, а я как стоял позади него на ночных совещаниях в Вавельсбурге, так и продолжал стоять за высокой спинкой кресла Великого Магистра, чья судьба, будто на смех, оставалась вне их зрения, как телесно, так и теософически. Подумать только : Великий Магистр Немецкого ордена Черного Креста Девы Марии пал от боевого топорика ордынского хана Багардина, второстепенного, даже не Чингизида ! Какая ирония.

Шелленберг бубнел о донесениях с острова, до сих пор беспокоясь о Гессе, Кальтенбруннер зевал, прикрываясь широченной ладонью, а Скорцени нескрываемо скучал, вслух возмущаясь надуманными причинами, оторвавшими его от любимой школы, не боясь его нисколько, овеянный славой и твердой репутацией любимца фюрера. Сейчас Отто встанет, тряхнет головой и выйдет, не спрашивая разрешения и нисколько не беспокоясь произведенным на него впечатлением. Под утро мы будем сидеть в беседке и под коньяк Скорцени признается мне, как устал от этих бестолковых собраний, потом вскипит и зловеще пообещает добиться у фюрера личного письменного приказа о праве игнорировать распоряжения рейхсфюрера. Разумеется, он никогда не добьется такого приказа, по - моему, даже и не заикнется ни разу, хотя никто не знает точно, о чем именно они разговаривали наедине с Гитлером, а эти беседы продолжались часами. Фюрер выгонял Мартина, Отто проверял помещение на микрофоны, Блонди спала под столом, а эта парочка сидела за чайным столом и разговаривала.

Я отводил Скорцени в его комнату, возвращался в просмотровую и вышколенный Гинце включал негромко потрескивающий проектор. На экране танцевала Марика Рёкк. Еще один день или ночь Тысячелетнего Рейха. Мартовские фиалки, рассмотревшие весной тридцать третьего причины и следствия того, что немногие из нас видели уже в девятнадцатом.