Субару 4. 8

Не хотелось звонить. Какое-то мутное тоскливое нежелание ничего. Жизнь словно замерла - работать не зовут больше, ничего не происходит само по себе. Дел висит много, но все они зависят от ее инициативы. А ей не хочется проявлять инициативу, когда не уверена, как лучше, и чего желает сама. Домашние опять ждут ее решения: чем заняться, брать ли справку для школы после лёгкой простуды. Все переболели чем-то незначительным - ну, сопли, кашель. Она внимания не обратила, бегала в те дни, убирала супермаркет. Не хотела и дочь со школы снимать. Но муж не позволил:

- Сейчас такое время! Все знают, что я врач, а мой ребёнок пойдет в школу с кашлем! Моя репутация погибнет!

- Господи, да кашель может еще месяц держаться, что теперь, дома сидеть? Ни температуры, ничего... Впрочем, как знаешь. Мне некогда. - Она убегала на работу, расстроенная, что теперь точно придется идти с дочерью в поликлинику за справкой, сидеть в чихающей толпе очереди. Ну, а у мужа заодно прибавилось причин остаться дома еще недели на две... она давно перестала надеяться на его выписку...

Очередные смены появились лишь после ее настойчивых напоминаний. И теперь она шла туда, как на праздник и каторгу вместе взятые. Жизнь должна двигаться, она должна чем-то заниматься. Но этот марафонский бег, выгорание до последней капли, распухшие, одревеневшие от швабры, руки.

Перерыва, чтобы спокойно позвонить, - не было. Набрала его номер, когда возвращаюсь домой - брела по жёлтой осенней аллее, медленно переставляя, обутые в чёрные кроссовки, ноги. Терпеть она не может кроссовки, но на любимых ботильонах набойки стоптались за пару рабочих дней. Она жевала, купленный там же, на месте, свежий круассан. Нет смысла звонить. Тоска не отпускала. И все же она должна убедиться, что смысла нет. Вдруг она не права? Пять длинных гудков, и "Оставьте голосовое сообщение". Естественно. И он даже не думает перезвонить в течение ее долгого пути. Она успевает обсудить с мамой все события.

С голосовыми сообщениями недавно вышла любопытная вещь. В прошлый раз было то же самое, и она уже собиралась расстроиться, как вдруг увидела: "Этот абонент оставил вам голосовое сообщение". Как так? Ведь это она звонила, не он. Значит, голосовое, если и могло кому-то прийти - то ему от нее, но не наоборот. Значит, он звонил? Но, пропущенных вызовов нет. Она даже набирает "прослушать голосовую почту". Может, он просто послал ей сообщение таким образом, может, она не знает, что так можно? Услышала знакомый ворчливый голос: "Да, да, але! говори! Ничего не понимаю." Непонятно, как, но, выходит, - он ответил, а она слышала гудки. И, непонятно как, записалось голосовое. Ладно, если бы он перезванивал. Но, судя, по "Да, але", - это был ответ на ее вызов. Ничего не понимает она сама. Ах, ангел, снова ты принялся добродушно подтрунивать, раз не в силах дать полное счастье? Ну не может быть такой комбинации звонков и сообщений, не может! Это как если бы оператор сказал: "Вы потратили месячный лимит, и поэтому мы должны заплатить вам!" Такая же логика. Ничем, кроме сверхьестественного, не объяснить. Ну и хорошо. Главное, теперь она смело набирает его еще раз - можно, раз он ответил - просто что-то со связью. И ангел - спасибо родимому! - поспешил сообщить ей об этом.

Но то было в прошлый раз. А ныне ее настроение испорчено. Ну, сколько можно играть с ней подобным образом, честное слово, надоело уже! Ведь она всегда переживает - мало ли, что? Если все в порядке, рано или поздно он объявится, но - если нет?! И она не узнает...

- Может, не слышит, забыл где телефон, да мужики где только не оставят. Вышел из дома без него, а бабка не скажет про звонки, - утешала мама. Она сегодня была сердита на зятя, что он бросил их одних решать все проблемы, что не отвечает ей на гифки и поздравления в интернете. "Неродной", - говорила она. - Совсем ведь у нас, считай, мужиков не осталось. Поэтому, видимо, сейчас была особенно сильно "за" чувства дочери.

- Угу... Если бы это в первый раз, мам. Слишком часто это происходит именно со мной у него. Я же вижу, как при мне он всегда быстро отвечает на звонки. Только, если "не нужный сейчас звонок", - может не взять... - уныло. - Да, ладно. Сколько можно одно и то же? Устала я, сейчас хоть поговорить. Приду - домашняя "смена" начнётся. Не знаю, как люди работают по двенадцать часов. Наверное, одинокие, или у них все налажено дома, дети выращены. Невозможно все успеть, я же иногда и спать должна...

...

Утро. Кофе, яичница. Помыть. Приготовить завтрак дочке, оставить на плите. Проснётся, поест. Спортивки, кроссовки, толстовка; волосы в плотную косу (резинки и заколки бесполезны, слетят в течение первого часа). В подвале магазина жарко, пот льёт с нее ручьём, в зале и на улице, куда тоже приходится выбегать - прохладно, но при ее темпе движений не успеешь замёрзнуть. Господи, работодательница пишет в Вотсапе. Дочка проснулась, жалуется на живот. Пришлось задержаться, посмотреть живот, измерить температуру, дать но-шпу, просто пообщаться. Не открывать вотсап... пусть "эта" думает, что она уже вышла. Звонок. Максим... пусть звонит... зачем он так рано?

Все-таки сначала она вышла из дому, и спортивным шагом (солнце в лицо, легкое беспокойство о дочери, а так все прекрасно) помчалась в магазин, затем позвонила работодательнице, спросить, какого... чего ей было нужно (якобы только увидела сообщение, но уже в пути, без интернета). И лишь после этого набрала Макса.

- На работу бегу. Завтра у меня выходной.

- А я дома, ногу лечу... Во сколько, в семь?

- Да, давай...

Хм, теперь выходит, что она назначает свидание, а он подстраивается под нее. Связано ли с тем, что она работает, и это имеет для него значение? Такое же, как для нее самой - она чувствует себя куда более значимым человеком. Или просто у него период простоя - совсем нет пациентов? Интересно. Да, она безумно рада его звонку, и тому, что она настолько занята - не могла ответить, хоть и слышала. Но... Какое-то разочарование, опустошение, - она собиралась звонить ему с работы; ловить, добиваться, переживать. А теперь переживать не о чем.

Ногу лечит. Какая-то фигня с голеностопом, потянул связки, они воспалились. Она расстраивается. Раньше у него все проходило быстро. Травмы, бронхит, миозит. Он тоже жаловался порой, но его болезни не создавали тёмной ауры для окружающих, не виноватили ее, не мешали приятному времяпрепровождению, и имели свойство заканчиваться. Достаточно серьёзные, чтобы испортить жизнь - с одними только гипертонией и аритмией, постоянным приемом лекарств, - можно было поставить крест на любых нагрузках. Но он говорит о болезнях так, словно они - некие досадные мелочи. Заглотил таблетку - и в бой, и забыл. Как и она...

Нормальный человек в его возрасте должен бы считать: "Что вы, мне ничего больше нельзя, мне беречься надо". Вон, муж когда-то, еще лет в сорок, выдумывал себе ишемическую болезнь, кричал на нее, что она "смерти его хочет", раз пытается соблазнить. Сколько лет она жила в страхе,  после чего вдруг выяснилось при обследовании, что никакой ишемии у него не было. Ему показалось. Придумал. Травил ее этим, а она плакала... Обижался, что его недостаточно ценят и берегут. Зато теперь у него есть постоянная болезнь, о которой он рассказывает ежедневно, - ведь каждый день возникают новые подробности, и это должно быть очень интересно Лиле и всем остальным.

Максим жалуется на болячки по-детски открыто, но сам смеется над собой, просит погладить, а там становится не до болячек... как и ей. Если всю жизнь беречься, не рисковать, не заниматься ничем, что может оказаться "вредно и опасно": не любить, не садиться на лошадь, не плавать, не гулять в лесу, не ездить ночью, потому что тогда не останется парковочных мест, и прочая, прочая...) - зачем тогда жить вообще? У них и по поводу дочки всегда шла борьба - Лиле хотелось показать дочери мир во всех красках, какие возможны, а муж всего опасался, предпочитая "отказаться от прогулки, так как сегодня, кажется, луна не в том созвездии, раз я уронил отвёртку".   Максим постоянно ронял что-нибудь... и орал тоже, только - весело, даже от боли, даже, когда злился. Просто не придавал тому какого-то мрачного значения. Да, возраст, да, аритмия и давление. Но он плавает в ледяном озере, ходит без куртки в октябре, трудится на даче. Мышцы его, как стальные - иногда так сдавит невзначай, что Лиля пищит, а он извиняется. До настоящей боли, слава богу, ни разу не дошло, но объятия его порой на грани фола. И ей нравится это, черт подери! Хотя это тоже опасная игра...

Образ несколько меркнет. Он перестал казаться недоступным - пусть это всего лишь временно. Да еще уныло-домашнее: "Ногу лечу"... Неужели, правда, интересен лишь тот объект, который убегает, ускользает; который не понять? Но ведь и он - Стрелец. Ему тоже нужно охотиться. Как же быть, если оба станут убегать в разные стороны? Мужу вот даром не надо никаких убеганий - только злится. Сидели бы все дома, и докладывали друг другу каждую глупость, - он был бы счастлив. Впрочем, и это, возможно, лишь кажется. Все на свете стремится к своей противоположности, а человек - самое противоречивое создание. Лиля по себе знает.

...

Еле дождалась автобуса. Устала за два дня безумно. На работе испортили настроение, прицепились вдруг, что она уходит раньше, а должна, мол, двенадцать часов! Она и так, как проклятая, вчера, восемь отпахала. Без перерыва, без обеда. Народу было много, и, словно назло, то яйца падали, то сливы растаптывались, то собачки на поводках отпечатывали лапами, вымазанными в чем-то - лучше не думать, в чем именно, - следы. Лиля еще умудрялась улыбаться собачке, которая почему-то ее полюбила, и бегала за ее шваброй вместо того, чтобы слушаться хозяина. И вдруг крики: "Мы не засчитаем смену! Почему вы уже уходите?!" Она пыталась объясниться спокойно, мол, все вопросы к работодателю. Что она работает по найму, столько, сколько ей скажут; что ее могут за день отправить в два магазина. Но противная продавщица не отставала. Директриса обращалась с ней вежливо и не имела претензий, но она, к сожалению, уже закончила рабочий день. А эта орет и орет, не слушая Лилю. От усталости она не сообразила, что можно позвонить начальнице клининг-компании, и передать трубку продавщице - пусть бы объяснялись. Она просто ушла. Денег на счет не пришло. Начальница сказала, что все в порядке, и Лиля права. Но денег-то не было!

На выходных нужно к маме - машину продавать. Вернее, пока встретиться с покупателем. Может быть. Съездить в гараж. И обязательно - на кладбище. Сколько ни спрашивала она мужа, как лучше поступить с машиной, он тянул время, и ничего не решал. Оставить ли свою старую, и продать папину, или наоборот. Ни разу не соизволил он хотя бы взглянуть на машину, посмотреть, что есть в гараже. Приходилось просить чужих людей. Ваня сразу откликнулся на просьбу помочь с продажей - он работал в магазине запчастей, имел соответствующий круг общения. Но Лиля тянула время - попросит его, только если совсем больше никак. Ведь с ним придётся не только смотреть машину... Не сможет она использовать его помощь, если скажет, что они больше "не встречаются". Он с ней только из-за этого. А она не хочет его, не может, совсем...

Она должна успеть все. Она думает обо всем сразу, обрывками мыслей. Она начала заикаться, застревать на одном слове, ее речь трудно понять. Максиму сказала об этом. Стыдно было за свою речь. Каждая недомысленная мысль обрывается и переходит в другую тему; дважды повторяет слова и фразы, словно споткнувшись, - начинает заново. И вдруг осенило, что стыдиться нечего. Притворяться незачем. Она просто пожаловалась ему на это, добавив: "Вот сейчас, слышал? Я сказала: "Сразу после... сразу после прививки ничего не почувствовала". Повторяюсь. Как заикание." Осенило, что не стоит изображать из себя идеал, напротив, ему можно жаловаться на подобные вещи. Сообщать о том, что чего-то она не знает совершенно. Рассуждать о том, что знает, и как думает, - и он выслушает внимательно. Удивленно поделиться, что, оказывается, она иногда не знает, где поставить ударение в словах, которые никогда не слышала, а видела только в письменном виде. Ему все интересно, он обожает познавать новое вместе, радостно делится, и слушает ее, если чего-то не знал.

А сейчас она спит на ходу. Она не включает никакой музыки. Не до того. Не свалиться бы. В автобусе она читает сообщения, и продолжает думать о том, как поступить с работой. Конечно, спросит совета у него... Он выскажет свое мнение, но не станет навязывать его. Чуть не проезжает мимо остановки. Какое у нее было место, сколько субару ехало навстречу - без понятия. Главное, ее субару на месте - серебрится светлым боком в темноте, ждёт ее.

- Сказала бы, что в восемь придёшь, а не в семь, я бы не мчался...

- Я... не могу знать, во сколько придет автобус. И вообще, я сегодня говорить не могу. Остановку чуть ни проехала. Вообще неживая. Новолуние ещё вдобавок. Я устала, я к маме хочу! Отвези меня к маме, не хочу домой возвращаться! - Как во сне, как сама с собой говорит.

- Поехали. Сегодня можно. Правда, во сколько мы приедем?

- Нормально. Переночую, а утром на автобусе. Ты ведь сразу обратно поедешь?

- Нет, я тогда на дачу заеду, у меня там дела есть.

На самом деле, конечно, она не представляет, как завалиться к маме в двенадцатом часу, и что сказать мужу. Но - придумает ради такого. Мама в любом случае будет рада ее приезду, хоть в три ночи, - в конце концов, Лиля откроет своим ключом.

Казалось, он говорит вполне серьезно, задумавшись про дела на даче. Но затем вспоминает, что "с радиатором что-то нехорошее, кажется, течет, и за город выезжать опасно". Врёт?

Позже он долго будет разглядывать внутренности субару под капотом; светить фонариком, спрашивать ее, не идет ли пар со стороны. Еще позже, на следующий день, она узнает, что в двенадцатом часу ночи на той трассе столкнулись четыре КамАЗа; что там ремонтировали дорогу, и шел дождь.

В прошлый раз они говорили о кельтах, об Авиценне, о Хайяме, об Эдгаре По... Сегодня ей не до Хайяма.

- Тебе лечь надо, отдохнуть.

Диван застилается пледом. Он обнимает ее сзади, как она любит, неторопливо ласкает. Она поднимает руки, выгибает спину - и кофточка цвета топлёного молока скользит вверх. Аккуратно снимается белоснежный кружевной лифчик; настает очередь джинсов, кружевных трусиков, и коротких сапожек. Он уже в полной готовности, но не спешит. Вновь и вновь она ловит себя на ощущении "как в кино" - словно она смотрит со стороны какой-нибудь "Девять с половиной недель", или там, "Привидение", - намеренно снятую красивую эротику без малейшего ненужного, лишнего жеста, с невероятной слаженностью движений, - как выступление профессиональных танцоров. Ведь это выражение "как в кино" - потому и звучит именно так, что в жизни - по-другому. Но в фильмах актёры играют роли, не испытывая (как правило, ибо исключения бывают всегда) чувств. Может быть, это означает, что они неискренни? По-всяком случае, он? Хотя, тогда и она должна лишь играть роль. Откуда взялась эта слаженность движений, изначальная, и возрастающая от раза к разу? Ни с кем прежде она не чувствовала столь сильно - и ни с кем не ощущала этого драйва танца, желания поглядеть со стороны, потому что никогда прежде ей не виделось это действие таким красивым. Даже если с ней были стройные юноши - они всего лишь выполняли однообразные действия, приводящие к лучшему или худшему результату, изредка меняя их, особенно, если результат не удовлетворял, а сам момент смены тактики выглядел рекламной паузой. Отчего с ним становится столь гибкой и ловкой она сама? - она ведь не изменилась, та же, что прежде. Отчего, зачастую неловкий, момент раздевания (сколько лет они с мужем, например, живут, жили... и с Ваней  так же, - всегда их напрягали ее застежки, стягивание трусиков - как досадная помеха, как отдельная неэротичная, более того, мешающая процессу, работа), - с ним становился красивейшим, слаженным ритуалом? Белье скользило, как по волшебству, тесные многозастежечные джинсы, плотные колготки, узкие сапожки (кто-то другой с этими вещами просто не справился бы, предоставив раздеваться ей самой) - стягиваются с нее так, как разматывается лёгкий шарф балерины - нежно, легко, завораживающе, согласуясь с ее танцем, не замедляя его ни на долю секунды. Руки превращались в лебединые крылья, обхватывали, трепетали; шеи выгибались; лица, перевёрнутые, запрокинутые в темноту, соединялись друг с другом непостижимым образом -так только рисуют на картинах; так не обнимаются, не целуются живые люди! Когда-то, до него - если ее прижимали лицом к груди - ей было неудобно, она не знала, куда деть нос; вообще всегда старалась высвободить голову, повернув вправо, ибо влево ей было менее удобно. Господи, с Максимом таких вещей не существовало в принципе, потому что она могла дышать, полностью уткнувшись в его грудь, растворившись в нем, и ей всегда было, чем дышать. Они сливались лицами, не поворачивая головы вбок, не думая, куда "деть нос" - им было удобно, они были чем-то единым в этот момент. Он мог, находясь в ней, гладить ее голову, волосы, массировать спинку и целовать ниже спинки - все одновременно. И лишь потом, после, сообщить, что болит нога так, что ему стоять трудно... В общем, и она вспоминала о головокружении, тошноте, и прочем - после...

- Ещё, еще! О, боже, как хорошо!

Как он умудряется столько говорить в процессе? О чем он? Более того, о ком он?

- Я ее чувствую! О, я ее чувствую! Она здесь! Я ее чувствую!

Ей хочется услышать что-нибудь, вырвавшееся против воли, что-нибудь о чувствах к ней - раз он сегодня столько говорит. И она слышит нечто, оборванное на полуслове, "моя", "какая ты чудес..." - слышит куском сознания, улавливает по буквам. Или ей просто кажется? Принимает "желаемое за действительное"? Она распластана, вжата в диван, ее волосы в его руке, ее голову он прижимает к себе в попытке стать сиамскими близнецами; ее колени плотно обнимают его. Она чувствует "приход" мгновенно, в  сладком расслаблении отпускает чувства на самотёк, не стараясь ничего ускорить и усилить - так оно будет гораздо сильнее. "Ре-у-тов, т-ы... с-с-сов-сем... ч-ок-ну-лс-ся!!" - она хрипит тихим шёпотом, по буквам. Вряд ли он слышит, а может, и слышит. Сейчас она может хоть что проорать. Тем более, что она уже падает в бездну, и уже не может произносить хоть сколько-то членораздельные звуки...

- Все, все... больше так не будем, последний раз, - привычная его шутка.

Раньше она на нее дергалась. Сейчас и глазом не ведёт.

- Конечно. Последний раз. Потому что я больше никогда не встану с этого дивана; с ним меня и похоронишь. Это были мои последние слова. Сделай мне чай, я просто не в силах встать.

Ей вправду так кажется. И до того в отключке была, а теперь...

- Это вирус. Сейчас много в городе, - он включает чайник, слова долетают не все.

- Муж проверялся, вчера мазок пришел отрицательный.

- Да я тебе не про корону! Обычного орви в городе много.

- Мне просто надо выспаться, это не вирус.

- Ну, так дак так. Все равно не слушаешь. Не дослушиваешь до конца, перебиваешь постоянно, как бабушка!

("Пожалуй, старушка-то не столь и вредная, а? И бедная Рита...")

- А ты - как муж! - яростно. (Вот и поговорили. Обменялись любезностями. Двусмысленность фразы может обернуться очередным непониманием, но он не улавливает.) - Тот вечно требует дослушать до конца длинную тираду, начиная рассказ от "когда появились динозавры", чтобы через час произнести то, что я и без него знаю! И нельзя слова вставить. А потом уже, как в анекдоте: "Позднячок, папа, в твоём супе муха плавала!"

- Ну, больной человек, и сидит дома, хочет, чтобы его слушали. Относись к нему как к больному родственнику.

Максим начинает утешать, но все-таки защищает и мужа. Как все у всех похоже... А у нее начинают закрадываться жуткие сомнения... Единственное - с Максимом они, хоть и спорят, но обсуждают эти вещи. Неприятно, но спокойно.

Она уже сидит в кресле. В силу полуобморочного состояния не помнит, не понимает, к чему он говорит. На что разозлился...

- Это с мужем ты можешь так... А со мной так нельзя. Никакого матриархата, запомни! Я рос в патриархальной семье...

- Ни фига. А как же феминизм?

Она говорит про феминизм автоматически, офигевая от его откровений. А спросить ей хочется нечто другое: "К чему это? Неужто, вы, сударь, зовете меня замуж, раз поясняете, как я должна себя вести; как именно мы будем жить?" Изумление - и от смысла сказанного, и от того, что он вообще это сказал - столь сильное, что она не соображает, как реагировать. В самом деле, раньше он просто не воспринимал ее всерьёз, отшучивался. Какая ему разница, матриархат там, или что другое, если она для него - игрушка, развлечение под настроение? А теперь стал обижаться,   раздражаться, и даже высказал свою систему взглядов на брак, требуя запомнить. Зачем? Что изменилось? В то же время... его система ужасна и неприемлема... И, в то же время - жила ведь с ним когда-то жена - тоже врач, умная, прогрессивная, - и неплохо жила. И, может... а ну их, нафиг, матриархат с феминизмом... вдруг это даже здорово - подчиняться тому, кому приятно подчиняться, и пусть все решает он? Хотя, вряд ли она так смогла бы уже на самом деле.

- А я ведь тебя чувствовал сегодня, - сообщает он непринуженным тоном, когда она допивает остатки чая. - Всю, целиком.

- В смысле, шейку матки, что ли? - она старается говорить спокойно и деловито. (Слава тебе, господи, "она здесь!" в самом деле относилось к ее матке, а не к приходу парящих над ними призраков)

- Ну да. Все сокращения, все движения... Шейка чувствуется, реагирует... Она стала полностью моя. Подстроилась...

- Хм...

Где-то она слышала такое, весьма патриархальное утверждение, что женские органы адаптируются под определённого мужчину, если он единственный, а еще лучше - первый... Подобная антифеминистская тема никогда ее не интересовала, казалось, это что-то из серии глупостей вроде телегонии. Вернее, это он так подаёт. В самом деле, наверное, есть такое, организм же пластичен. Просто она его безумно хочет, просто он такой классный, потому так и... в общем, надо поискать в интернете. Больше и обсудить не с кем. Начни она кому-нибудь про этакие высшие материи - не поймёт никто. Ведь до встречи с ним она сама бы лишь хлопала глазами на такое.

"Ну, мистер Рочестер, - произнесите теперь следующую торжественно-чувственно-патриархальную реплику. "Моя, только моя... Мисс Джен Эйр, я предлагаю вам руку и сердце!" (ведь все остальное давно "подстроилось" друг под друга...) Что же вы не продолжаете? Иначе к чему были сегодняшние выпады про патриархат, и про "как со мной можно и нельзя"? Эх, мистер Рочестер... Может быть, отчасти потому, что меня нельзя назвать мисс. Звать замуж миссис немного странно..."

Они торопятся, опять поздно. Такие короткие дни осенью.

- Кто тут поставил аккумуляторы?! - негромко вопит он, спотыкаясь о прибор в полумраке. - Сам поставил, знаю. Кстати, надо посмотреть, какие здесь стоят. От каких машин.

- Они отличаются чем-то?

- Да, этот вот - от субару. Чёрный - от другой машины.

В слове "субару" она слышит пароль тайного общества. Она чувствует, что он понимает ее эмоции, ее восприятие. Конечно, она давно и не раз прокололась: поглаживание дверцы машины, слова: "Эта лучше! Я о субару...", и песня.   Но именно сейчас слышит в его голосе то, что он знает, и произнёс сейчас это слово нарочно.

- От какой другой? У тебя две? Или от Ритиной?

- Да нет... Просто раньше, до субару, была другая машина. Аккумулятор остался. Можно сдать и обменять на новый теперь.

- Так это всегда можно было, вроде бы.

- Нет, не всегда. Лет десять назад только так стало...

В последние тёплые дни она успевает два раза съездить к маме. В первый день они вдвоем едут на кладбище, а затем Лиля встречается с покупателями, наконец-то попадает в гараж. Кусая губы, смотрит, как двое чужих парней выкатывают папину машину, делают на ней круг. Она входит в гараж. Там все пропитано его духом. Запах резины, бензина, масла, земли, старых курток, гнилой картошки. Все вычищено уже, остался лишь запах. Она выносит к помойке кожаные куртки - кому-то могут пригодиться. Пытается спуститься в подвал по жутко крутой лестнице - непременно нужно еще руками держаться,   иначе никак. Зачем? Там ничего нет. Просто так. Чтобы знать, как спускался он, что чувствовал. Прогнившая ступенька выворачивается из под ног, и Лиля испуганно возвращается на поверхность. Не хватало еще шею свернуть... Может, и к лучшему, что продают машину. Нет, она не зла на нее. Машина не виновата, что стала почти последним прибежищем; напротив даже. Но слишком много эмоций. В гараже - давит, неприятно. Машинку жалко. Но ездить она не умеет. А деньги нужны. И вдруг, все-таки, не самая счастливая машина? Хотя ей так не кажется. Ей кажется - она не справилась с задачей, не смогла, струсила. Во всех смыслах струсила: что скоро будет совсем нечего есть, а муж так и не задумывается об этом; струсила, что не сможет водить. Но учиться водить надо все равно. Теперь, теоретически, она, наверное, может взять несколько уроков... хоть и расточительство. Только опять - если учиться, то надо сразу ездить, иначе будет то же самое. А пока что ездит муж...

Через сутки она снова приезжает, чтобы оформлять сделку вместе с мамой. Конечно, покупатель, вроде бы весёлый и не страшный парень, знакомый друзей, но... лучше она поприсутствует. Дрожащими руками она пересчитывает сумму, испытывая потрясение. Не такая уж, в общем, потрясающая сумма, но, за последнее время, для нее... да еще наличными. Вдвоем с улыбающимся парнем они выходят из машины, возвращаются в банк, где ожидает мама. Половину она тихонько сует ей в сумку, чтобы положить на счет, половину - с выступившими слезами, не веря происходящему, отправляет в банкомат на свою карту.

И все-таки грустно. Мама посылает ее в магазин за продуктами, и, разумеется, с улицы она набирает Реутова. Не может не позвонить... Сообщает ему, когда будет свободна, назначает встречу, и добавляет, что у мамы сейчас, говорит о машине. И тут же ругает себя последней дурой. Разве он спрашивал, где она, чем занимается? Она ведёт себя навязчиво. Хотя - она ведь тоже не спрашивает его о здоровье бабушки, скажем. Он просто говорит, а она слушает. Почему она не может поступать так же?

...

Все невыносимей возвращаться домой. Вот мужу ей ничего не хочется рассказывать. К слову, он не проявляет интереса. Возможно, из ревности мужской, что обошлись без него; не падали в ноги и не умоляли заняться продажей. Или из деликатности денежного вопроса. Правда, деликатность не мешает ему растратить почти все средства, полученные, наконец, за больничный. Лиля в ужасе кусает губы, слушая, сколько осталось после погашения его кредита. На что они жили бы, не продай она машину? На что он рассчитывал? Или - поступает так ей назло?

...

- Ой, кто пришел! - встречает ее Максим. - Я уж думал... Ну, давай, рассказывай!

- Что рассказывать? Все уже сделано.

И все же он вытягивает из нее все подробности сделки, цену, состояние машины, пробег и прочее. Когда Лиля сообщает о дополнительном комплекте колёс, отданных "за так", впридачу, - Максим начинает волноваться и сокрушаться. Ей тоже не понравилось, как это вышло. Ведь, если бы летнего комплекта не было - машину все равно купили бы? Она, наверное, поспорила бы, но мама сказала, что "ему ведь надо сейчас ездить, не будет же он на шипах". "Это его проблемы", - говорила Лиля, но ее не послушали. - "Колеса тоже денег стоят".

- Там просто резина, или с дисками?

- С дисками, - убитым голосом ответила Лиля.

- Ох ты... Какие колеса, литые или кованые?

- Не знаю...

- Ну, чёрные, или серебристые, с красивым узором? Типа, как у меня?

- Да я видела их мельком! Нет, кажется не чёрные. Но и не с особо красивым узором.

Вот и всплыл вопрос, который ее всегда интересовал просто так, да недосуг было поинтересоваться. Отчего у некоторых колёс середина черная, а у большинства теперь - серая...

- Все, я понял. Скорее всего, литые с колпаками. Колеса же от тысячи пятьсот каждое... и машину можно было дороже...

- Вот приехал бы, и помог! Или раньше сказал! Что теперь говорить?

- Я говорил. Про цены. Про колеса я не знал.

- Я сама не знала. Для меня это неожиданно вышло. Я в гараже-то не была сама; только с ними и зашла.

- Да, про колеса не говорила. Ну, цена, конечно, зависит от комплектации.

- Вот именно! Они думали, там больше наворотов. Зато, кто знал про колеса - это муж... Мама ему сто раз звонила, оказывается, спрашивала, предлагала посмотреть, заменить, может, или забрать. Нет, он даже не заинтересовался. Ни колёсами, ни инструментом в гараже.

- Ну ладно, может, и нормально все. В общем, средняя рыночная цена. За колеса, конечно, обидно.

...

- Что у нас сегодня по плану? Прослушивание музыки? - смеется. - Правую шестерку сделать, штифт поставить...

Он легонько массирует ей плечи,   притягивая к себе. Она лежит у него на груди.

- Ты не хочешь. Я чувствую, что ты не хочешь. Пока, во всяком случае.

Да, она не хочет, она слишком устала за последние дни. И волшебства не случается - ей приятно лежать в его объятиях, но и только. По каким признакам он чувствует ее желание, или отсутствие? Неизвестно. Но она не сомневается в этом. Так было с самого начала, именно это ощущение взаимного желания и бросило их друг к другу. Теперь он подтверждает словесно то, что ей давно известно, хоть и не понятно.

- Сейчас я возбужусь, и ты сразу почувствуешь, и тоже захочешь...

, The show must go on, - произносит он вслед звучащей песне.

- The show must go on, - откликается она. Она поняла, что он хотел сказать, услышала задумчивость в интонации. Поняла, к чему относится реплика. И подтвердила ее.

Очередная сумасшедшая ночь. Ну, да, если считать ночью девять-десять вечера. Если смотреть по погоде - глубокая и кромешная. С пяти часов темнеет теперь. Осень.

- "Что такое осень - это камни, Верность над чернеющей

Невою.

Осень вновь напомнила

Душе о самом главном,

Осень, я опять лишён покоя. ..." Как там дальше? Кто поет, я забыл?

Надо же, сейчас ее не раздражает его исполнение. Может быть, потому что песня хорошая.

- "Осень, в небе жгут корабли. Осень, мне бы прочь от земли. Там, где в море тонет печаль, Осень - тёмная даль.

Что такое осень - это ветер

Вновь играет рваными цепями. Осень, доползём ли,

Долетим ли до ответа:

Что же будет с родиной и с нами?" - подхватывает она. - Шевчук.

- Точно!

- А дальше я не помню.

- "Не отрекаются, любя..."

- "Не отвлекаются, любя", - смеется она. - "Русское радио".

И тут же начинает сама:

- "Ведь жизнь кончается не завтра.

Я перестану ждать тебя,

А ты придёшь, совсем внезапно.

Не отрекаются, любя..."

Оказывается, она не стесняется его. Перекликиваются кусками из песен, смеются. Так же, как с дочкой, когда одни дома. Только это редко случается.

Она чувствует себя отупевшей и эгоистичной. Почти ни с кем не общается. Вспоминает фразу из вебинаров: "Если родные стали жаловаться на ваш эгоизм, можете себя поздравить - вы начали жить для себя, а не для них". На нее никто, конечно, не жалуется. Ибо она успевает делать все, о чем ее просят, проявлять внимание и заботу. Чудом каким-то. Она даже продолжает знакомиться и болтать с молодыми людьми в интернете. Единственное - ей становится скучно моментально, и она не чувствует вину за прекращение переписки. Либо ей перестают писать, не чувствуя ее интереса, что также абсолютно не расстраивает. Вертится в голове образ, когда-то мимолетно нарисованный старым профессором, преподающим анестезиологию. Он рассказывал о профессии медсестры, работающей в палате ИТАР. "Я не люблю, когда наши медсестры возвращаются из декрета. Была умная, собранная девушка, готовая к любой экстренной ситуации. А родит, посидит дома, вернется... Вроде и не сказать, что полностью отупела и потеряла навыки. Но... она как в эйфории, у нее постоянно перед глазами лицо ребёночка, она невпопад глупо улыбается... работать невозможно." Лиля ощущала себя этой самой сестрой. Отупела. Глупо улыбается. С ней говорят, а у нее перед глазами - глаза Максима, в голове - их разговоры. Рассуждения о любви и смысле жизни, об истории, о физиологии, о философии. О быте: машинах, продажах, ремонте квартир, еде и готовке. Об инстинктах и чувствах животных, о музыке, друзьях, отношениях, фильмах, книгах, работе. Далеко не во всем они совпадают, порой спорят весьма сильно. Иногда радуются похожести. В чем-то он разочаровывает, но это нормально. Такова се ля ви... Она настолько наполнена им, что на другое не остаётся мыслей. Обсуждать его ни с кем уже не хочется. Слишком много пришлось бы рассказывать. Да и зачем? Лучше она поговорит с ним самим. Разве что с Нелей, к которой вернулся ее Борис, продолжают делиться какими-то моментами. А в целом, у нее перед глазами "лицо ребёночка"...