Ловец заблудших душ. Часть двадцать шестая

Золотое перо "Паркера" коснулось альбомного листа, и чернила впитались изящными строками хокку, созданными не на далёких островах, где женщине лучше не рождаться в год Тигра, а в тесной гримёрке одного из ленинградских театров, ещё не забывшей о блокаде, несмотря на то, что после войны миновало семь лет.

Касание зимы -

Прощальный снежный грим -

Сотру с лица разгулом непогоды.

Глаза лишь подведу -

В тон - кистью для письма.

- Эх, Лизок, - вздохнул пожилой актёр, отклеивая бакенбарды Порфирия Петровича, - завязывала бы ты с туземными виршами. Не ровен час, у шептунов требуха заюзжит - навесят на тебя ярлык "японской шпионки".

- Это же просто стихи, дядюшка, - откликнулась Лиза, рисуя рядом со строчками силуэт гейши и веточку цветущей сливы. - К тому же нынче не тридцать седьмой год, а пятьдесят второй - мир другим стал.

- Мир, душа моя, может, и другим стал, - ответил Вениамин Павлович, плотнее прикрывая дверь, - да человеки остались прежними. Кто раньше филёром не был, тот и сейчас услышит - промолчит. А ежели гнусь чужие жизни жрала, как капусту квашенную, под водочку, то и теперь в глаза тебе просияет, о благополучии испросит, а потом донос настрочит. Вот ты говоришь - просто стихи! А того же Серёжу Есенина до сих пор с оговорками, словно лакея к воротам Летнего сада, подпускают. А дальше - ни-ни! До войны и вовсе относились к нему, как к прокажённому, - загнали в лепрозорий дурных толкований, чтобы сгнил там заживо. Что ж в его поэзии чужеродного, скажи мне, девуля?

Он взъерошил седые волосы и вдохновенно прочитал, играя глубокими оттенками баритона:

Ну, целуй меня, целуй,

Хоть до крови, хоть до боли.

Не в ладу с холодной волей

Кипяток сердечных струй...

- Или вот это...

Я по первому снегу бреду,

В сердце ландыши вспыхнувших сил.

Вечер синею свечкой звезду

Над дорогой моей засветил.

Я не знаю, то свет или мрак?

В чаще ветер поёт иль петух?

Может, вместо зимы на полях

Это лебеди сели на луг.

- Вот такие пирожки с котятами! - он качнул на одной ножке обшарпанный стул, развернул его спинкой к собеседнице и уселся. - Сгинуть очень легко, если становишься не нужен сам себе. Понимаешь, детка, жить следует не ради "великой" цели, которая дрессирует тебя, словно пёсика из передвижного шапито, заставляя прыгать через обруч, когда хочется разлечься под кустом сирени и слушать воробьиные частушки; протягивать вежливо лапку, когда "шерсть" на сердце стоит дыбом и требует драки, чтобы не умереть от жалости к собственной персоне; выть под "Собачий вальс", когда лёгкие и связки предназначены для "Утренней серенады" Леонкавалло. Сколько не доказывай отдельному зрителю или целому обществу свою самоценность, всегда найдётся тот, кто плюнет тебе в лицо, чтобы остаться при общем мнении, или же решит, что ты - пролетарий-ударник, осознавший, как тяжело дехканину без многокилометрового канала. Исчезнуть легко, когда паника рвёт нервы, будто мороз металлические тросы, и твоё "Я" превращается в ломтик хлеба из лебеды и мучной трухи, который не насыщает, а лишь чуть соскабливает голодную резь со стенок желудка. Эх, ты, кошечка-мурлыка, с бархатным бантиком!

Лиза отложила ручку и встала. Положила тёплые ладони на лоб и затылок Вениамину Павловичу, убирая у того головную боль.

- Спасибо, мил-друг, - слабо улыбнулся актёр. - Опять ты мои заморочки повытаскивала. Сейчас бы ещё чайку горячего, да смотрю - остыл он, пока я "Страдания" на бис исполнял.

Девушка уставилась на гранёный стакан с чаем, и вскоре над его поверхностью поплыл пар и запахло крепкой заваркой.

- Сахарку, правда, нет, дядюшка. О, карамелька завалялась в кармане! Вчера наш "Раскольников" одарил вместе со взглядом "пылким и нежным"! - засмеялась Лиза. - Надо будет ему в ответ преподнести кусок ржавой селёдки на кузнецовском фарфоре. Полить постным маслицем и сверху - лучок репчатый - кольцами. Не люблю оставаться в долгу!

Дверь скрипнула, и в образовавшуюся щель проскользнула тощая женщина.

- О, Геката Михайловна! - приветствовал вошедшую актёр. - Чем порадуете простых смертных?

Валерия Михайловна, она же - помощник режиссёра, цепко оглядела обитателей гримёрки и хриплым голосом произнесла:

- Опять Вы моё имя исковеркали, глубокоуважаемый Вениамин Павлович! Понимаю, что не быть мне Афродитой или Киркой, - далека моя внешность от идеала. Но, всё-же, существовать по Вашей милости с прозванием тёмной колдуньи не хочется.

- Да, что Вы, любезная! - всплеснул руками актёр. - Кому, как не Вам, носить сие зоркое, видящее во тьме, открывающее чужие тайны, властное имя. Оно - Тень, облёкшаяся в плоть и цивильную одежду, чтобы утвердить право тех, кто долго был внизу, а потом переместился за стол, покрытый зелёным сукном и, растроИвшись, подобно башкам Цербера, начал определять, кому дать Сталинскую премию, кому - четверть века лагерей, а кому - серединку из буханки.

- Злой же Вы, - устало покачала головой женщина и опустилась на плюшевый диванчик. - Подозреваю, что моё комиссарство в Гражданскую для многих, словно родимое пятно в пол-лица, - как грязь не отмоешь, в трёх щелоках не вываришь. Так и останется до самой смерти. Только мы, тогдашние, за спиной у бойцов не отсиживались и икру с балыком втихаря не жрали. Да, что я о себе! По делу ж пришла. Директор за тобой прислал, Лизавета! Срочно, мол, требуется молодой специалист-гримёр.

- Странно, - насторожилась Лиза. - Позвал бы Светлану Олеговну. У неё опыта на сотню постановок хватит, а у меня за душой - один утренник для малышни из детского дома.

- Обожаемая тобой Сметана Олеговна, как окрестил её твой дядюшка, убыла в Вышний Волочёк. По причинам мне неведомым.

Неожиданно она улыбнулась, от чего её суровое лицо прояснилось и помолодело. С удивлением Лиза поняла, что перед нею по-настоящему незаурядная личность. Они вместе миновали коридор и поднялись на второй этаж. Валерия Михайловна, подхватив под руку осанистого актёра Велечку, уволокла его в буфет. А Лиза постучалась в кабинет директора. Вошла и сразу остановилась.

- Не робейте, гражданка Новицкая, я не кусаюсь, - с усмешкой сказал мужчина в отлично пошитом сером костюме, который подчёркивал выправку военного. - Премилый Мухортий Мохнатович, ох, извините, Михаил Матвеевич, решил, что наедине нам будет легче договориться. Как видите, я уже подпал под очарование прозвищ, придуманных Вашим дядей. Ха-ха!

Он лукаво улыбался, но Лизе померещилась ночь, чёрный "воронок" и грохот металлической двери.