Однажды в Британской Колумбии

Дите фон Тиз

Гиббон подбросил в костер затрещавшую ветку, щуря левый глаз. Копаясь в мешке, все тем же занудливым баском говорил и говорил, пока я зевал и тер глаза кулаками.

- А как помер он, так шершни в жопе у него гнездо организовали. Но пришли люди с фабрики и потребовали изгнать шершней, на месте же их дислокации образовать ячейку сознательных граждан.

Он говорил и говорил, а я уже ничему не удивлялся. Утром, когда мы пробивались сквозь поросшую вереском падь, распугивая отчаянных барсуков, устроивших танцы на кряже, он сказал, что Тотилла был, оказывается, несущественным, если сравнивать с Рекаредом, но Галла, перетрахав все народонаселение Равенны, навеки вошла в хроники Экзархата как первая претерпевшая от злоязычия современников. Закопав вчера в распадке Юлию Латынину, мы поставили на ее могиле гребнистый валун, помолчали немного и двинулись дальше, ориентируясь по солнцу. Вот тут - то Гиббон и тронулся. Конечно, звали его не Гиббоном, это обычное погоняло, привычное любому старателю или хищнику, от классических эпох пошли плясать по библиотекам Сеньки Тузики, Фильки Шкворни и, конечно, Мыльников, пресловутый Мыльников, наверное, уже ждущий нас на той стороне отрога. Мы договаривались, что в начале месяца он выйдет из Юкона, положив на весь путь неделю, мы и намеревались встретиться с западной стороны этого выступа, еще безымянного. Ничего, рано или поздно появится научный мудак, может, не один, пошарахается по буеракам, чувствуя себя первооткрывателем, да и наименует гору каким - нибудь именем очередного великого, даже не задумываясь, что десятки таких, как мы с Гиббоном, уже давно облазили все их белые пятна, а до нас тысячи поколений коренных охотились и собирали блестящие камешки в таежной глуши, заинтересовавшей научников сразу же за Морганом. Это мы собрались и двинулись налегке, прихватив котелок, зная по опыту, что обязательно встретим кого - нибудь и сожрем, не брезгуя человечиной, а научникам подавай салон - вагоны, примусы и сотню - другую послушных кули, тащущих верблюдами всю их поклажу из мелкоскопов, хренометров и прочей чепухи, лишь мешающей в тайге.

- Уварились волосы - то ? - спросил я, чуть отойдя поссать.

Гиббон заглянул в котелок и отрицательно помотал головой, снова залезая в мешок. Мы бросили с час назад в кипящую воду волосы попавшейся на узкой таежной тропе девки, даже неожиданной в тайге. Просто шла. Я сначала поперхнулся, думая, что попритчилось, но она была настоящей, живой и тощей. Гиббон обрадовал ее обухом топора, мигом оскальпировал и бросил останки торжествующим коршунам, отмечающим наш нелегкий путь от Адирондака. В прошлом году пианист из Альбукерке так и сказал, что есть люди, которых любят грифы, а вот нас с Гиббоном обожают коршуны, так как предпочитаем мы более северные места, где грифы просто не выживут. Теплолюбивые. Сволочи.

- Слушай, - задумчиво сказал Гиббон, вытащив из мешка аптечный флакончик с каким - то порошком, - а давай я его, - он потряс флакон, - к волосам захерачу ?

- А я тогда посру схожу, - одобрил я его трудовой почин, эмпирически подозревая некоторые сокращения сфинктера после такой добавки.

Утром я неожиданно осознал, что стал клопом.