Зинка vs covid - 19 ч. 20

Предыдущая глава:

20.

Мы лежали обнявшись в постели и болтали о всякой всячине. Я как-то мимоходом упомянул мать, и Зина, воспользовавшись случаем, решила расспросить меня о ней.

– Шурка, а почему ты не любил свою мать? Извини, если тебе трудно об этом говорить, то не надо.

– Да нет, не трудно! Может быть,   ты посчитаешь меня черствым, толстокожим, но сейчас я редко о ней вспоминаю, и теплых чувств к ней не испытываю.

– Не понимаю, как это может быть. Ты ведь такой мягкий, ласковый, внимательный.

– Ты меня еще плохо знаешь!

– Ты хочешь сказать, что ты можешь быть жестким, грубым и невнимательным? – приподнявшись с подушки и глядя в мои глаза, с ужасом воскликнула она, – Всё, я ухожу от тебя!   Развод и девичья фамилия. Хотя, как я могу от тебя уйти из своей же квартиры? Лучше ты убирайся к себе, – шутливо добавила она.

– Да, кстати, ты не звонила Тамарке, не интересовалась по поводу моих документов?

– Она сама звонила,   – опустившись на подушку, ответила Зина, – сказала, что с ними все в порядке.

– Ни минуты в этом и не сомневался, – снова приобняв её, сказал я.

– Вот и убирайся в свою законную квартиру, – почти со смехом сказала Зина, – Не хочу иметь дело с грубияном.

– Что, прямо сейчас, или позволишь остаться до утра?

– Оставайся уж, и не только до утра. До первой провинности. Я могу быть и жесткой.

– Говори, да не наговаривай на себя.

– Нет, правда, почему ты её не любил?

– Да нельзя сказать, что я её не любил. Любил по своему, но она регулярно, методично, чуть не каждый день изводила и меня и отца. Как утомляли  эти её колебания настроения в диапазоне от любви до ненависти! Любое слово она могла трактовать как сказанное с намеком, чтобы задеть, обидеть её. Она могла визжать от радости, говорить, как сильно нас любит, что мы её самые близкие и дорогие,   а буквально через минуту, надумав что-то,   выливала на нас, "ушаты грязи". В чем только она нас ни обвиняла, всего не перечислишь. Убежав к себе в комнату, она придумывала новые обвинения, прибегала и вновь вываливала всё это на нас, рыдала, рвала на себе волосы, валялась на полу. И тут же, вскочив, рвалась к двери, грозила, что сейчас же выбросится из окна или в лестничный пролет.   В детстве я принимал эти её угрозы серьезно, хватал за руки, плакал, умолял не делать этого, удерживал, когда она взбиралась на подоконник.   Она позволяла снять себя с окна, рыдала, просила прощения, говорила, что такое никогда не повторится, что всё поняла, крестом клялась. А через неделю-другую всё повторялось.   Повзрослев,   уже когда учился в университете, я стал понимать, что это всё – демонстрация.

– Ничего себе демонстрация, – возмущенно перебила меня Зина,   – Ты же сказал мне там, на мосту, что она действительно выпрыгнула  из окна.

– Я говорил, что она не выпрыгнула, а выпала из окна. Когда мы нашли её там, внизу, у нее в руке был зажат кусок оконной рамы. Дом у нас старый, рамы гнилые. Она, видимо, хотела переступить ногами, потянула за раму и не удержалась.

– Жалко её! – со вздохом произнесла Зина, – все-таки, ты в любой момент мог прижаться к ней, поделиться своими мыслями.

– Да, щас, поделиться! Она только себя считала умной, никого не слушала, диктовала свою волю. Это –  можно делать, это – нельзя. С тем – можешь играть, с этим – немоги. Я же не ходил в детский сад, со сверстниками играл, только с теми, с какими она позволяла.   Если сказать учёно, она не дала мне нормально социализироваться.

А когда стал проявлять интерес к девочкам, тут вообще такое началось! Она не давала мне покоя своими телефонными звонками: «Когда ты придешь,   с кем ты? Чтобы к десяти был дома! » И так постоянно, могла за час десять раз позвонить.   «Если ты немедленно не придешь домой,   я на себя руки наложу! »  Как в такой обстановке можно было ухаживать за девочками? Да еще она постоянно следила за мной, лезла в мой телефон.   Помню, одна девочка мне сказала; «Твоя мамаша что, ненормальная? Она уже достала меня своими звонками! » В это время отец ушел от нас. Точнее, она его выгнала, в очередной раз приревновала к кому-то. Она часто его выгоняла, считала, что он не имеет права на эту жилплощадь.   Ну, он и ушел, снимал жильё в коммуналке. Когда она уж совсем доставала меня, я тоже уходил жить к отцу. В той квартире было много свободных комнат. Она считалась аварийной, люди умирали, комнаты освобождались, но продать их не могли по закону, и мы с отцом жили, как короли. Но отдыхал я от неё недолго. Уже через несколько дней она начинала звонить, петь свои старые песни: «Сынок, возвращайся, я всё поняла, прости меня, дуру старую, больше такого не повторится, богом клянусь! »  Ну, я и поддавался на эти уговоры, тем более с отцом  мы жили по-спартански, еду не готовили, питались«бомжпакетами», сосисками и полуфабрикатами, что довольно быстро приедалось. А у неё всегда на столе – первое, второе и третье, и выпечка разная. Первые дни по возвращении мы жили душа в душу, она всё лезла со своими ласками, обнимала, шептала на ушко: «сыночек, милый сыночек! » Но постепенно, всё опять возвращалось «на круги своя».

– Я так понимаю, что она просто хотела иметь в твоем лице сына-мужа, если опять вспомнить Фрейда,   – сделала неожиданный вывод Зина.

– Я только хотел это озвучить, – подтвердил я,   – но ты меня опередила, с языка, можно сказать, сняла. Но, не подумай, что у нас дело доходило до инцеста. Нет, как женщину я её не воспринимал. Она в последнее время вообще перестала следить за собой, за своей внешностью, располнела, играла роль брошенной жены. Когда я был еще подростком, то часто подсматривал за ней, когда она мылась. Двери в ванной были старые, рассохшиеся, со щелями. Ну и, конечно, онанировал по ночам, представляя её.

– Шурка, ты такие откровенные вещи про себя говоришь,   – чуть ли не подпрыгнув на постели, воскликнула Зина, – Как так можно?

– Зина, ты что, на необитаемом острове живешь? Да тот же Фрейд утверждает, что каждый мужчина  бессознательно желает убить своего отца и жениться на матери. Конечно, это утверждение не следует понимать буквально, но ведь действительно в пубертат мальчики часто засматриваются на своих матерей. Конечно она пронюхала, что я тайком делаю по ночам, нашла какие-то тряпки и долго допытывалась, занимаюсь ли я онанизмом. Причем, опять пустила в ход ласки, поцелуйчики, это своё «сыночек, сыночек…», а когда я расслабился и признался, она тотчас переменила позицию, обрушила на меня всю «тяжелую артиллерию» упреков и обвинений.   «Ты такой же похотливый самец, как и твой отец, занимаешься этой мерзостью...! »

– Шурка, ты в подростковом возрасте занимался онанизмом?   – Зина посмотрела на меня изумленно!

– Ну да, а что тут такого особенного? – с улыбкой ответил я, – Почти все мальчишки это делают, только не все признаются в этом. И не только мальчишки. Про девчонок не могу так категорично утверждать, но и они как-то ласкают себя «там». Это сейчас я знаю, что ничего стыдного в этом нет, а тогда? Она породила во мне много комплексов со своей «кривой моралью».

– Шурка, ты так откровенен со мной. Спасибо, конечно за доверие, но я как-то смущена даже.

– Да что тут такого особенного! В подростковом возрасте, когда гормоны попадают в кровь, все обращают внимание на то, что прикосновение к своему ещё не, – я призадумался, как бы назвать это, и, не подобрав подходящего слова, продолжил,   – писюну, и эти прикосновения или манипуляции с ним затуманивают голову. Да ведь ты же читала Иудифь и тоже призналась, что испытывала приятные чувства от прикосновения к своим грудям, к своей, – тут я снова задумался, как это место назвать, и не придумав ничего, закончил, – к  своей писе.

– Нет, нет, – возразила Зина, – Я этого не говорила,   это ты сам надумал.

– Не говорила, но ведь испытывала подобные чувства в детстве, лет в двенадцать, тринадцать?

– Ну да, конечно, но я не думала, что это –  онанизм.

– А потом, когда ты уже повзрослела,   то принимая ванную или моясь в душе, ты же ласкала своё тело?

– Я росла в деревне, у нас не было ни ванной, ни душа. Хотя, летний душ был, но за его шторкой трудно было уединиться. Мы каждую пятницу ходили с мамой в баню. Но и там не очень то расслабишься, не останешься наедине со своим телом.

– Значит, желание все-таки было остаться с ним наедине, ласкать его?

– Конечно, было, но это все равно не то, – слабо возражала Зина,   – Хотя, ты прав, когда я моюсь сейчас, намыливаю себя там, – она замолчала, тоже, видимо, подбирая название для этого своего места, и продолжила,   – ну, между ног, то испытываю, конечно, особые чувства. Но, – она слегка покраснела и смущенно выдавила из себя, – Совсем не такие, какие испытываю сейчас с тобой, как тогда, у озера. И вообще, Шурка, у меня сейчас такое чувство, что я и не жила до тебя, точнее, та «Я», которая была до тебя, вовсе и не я. Ты перевернул всю мою жизнь, все мои представления с ног на голову. И, – она ещё теснее прижалась ко мне,   – Сйчас я чувствую себя с тобой маленькой девочкой, будто ты старше и мудрее меня.

Полежали немного молча.

– Шурка, – продолжила свои расспросы Зина, – Арасскажи про свою  первую женщину!

– Про женщину или девушку? – уточнил я.

– Даже так? – удивленно воскликнула она, – А кто-то только что притворялся невинным мальчиком?

– Я не притворялся,   я действительно был невинным когда-то. Только, как утверждал Гераклит, «всё течет, всё меняется! »  Когда я поступил в университет, у меня появилось много друзей-однокурсников, ну и однокурсниц. Мы часто встречались у кого-то на квартире, пили пиво, танцевали. И вот, однажды я заперся в комнате с однокурсницей, мы даже попытались соединиться, но у меня ничего не получилось. Народ за стенкой шумел, какой-то пьяный чудак на букву «М» стал стучать в дверь, мы оделись и вышли. Ну, а потом мой приятель сказал, что он с ней переспал, и что она до него была девушкой. Вот такая грустная, а, может быть, и хорошая, поучительная история. Может быть, получись у нас что-нибудь,   я, как честный человек, должен был на ней жениться, потом пошли бы дети, и я бы не мог полюбить тебя. Ведь изменять своей жене нехорошо?

– Ну ты и фантазер, – рассмеялась Зина, – а  если по-чесноку, кто у тебя был первой женщиной?

– У отца моего однокурсника была маленькая фирма, и бухгалтером там работала женщина по имени Лена. Она была старше меня на десять лет!

– Ну, я вижу,   у тебя в отношениях с  великовозрастными любовницами наблюдается явный прогресс. Не удивлюсь,   если следующая была старше тебя уже на двадцать.

– Нет, никакой следующей не было, и, если ты намекаешь на себя, то ты для меня не любовница, а любимая женщина. Чувствуешь разницу?

Я положил свою руку Зине на грудь и нежно сжал её.

– Не отвлекайтесь, молодой человек, – захихикала она, но руку не сбросила.

– Все звали её почему-то Белкой, хотя волосы  у неё были темно-каштановые. Папаша моего приятеля частенько устраивал в офисе вечеринки, начинающиеся распитием шампанского и переходящие  потом в банальноебухалово.

– Шурка, ты что алкоголик?   Притворяешься со мной трезвенником? Спасибо, мне хватило бывшего мужа-алкаша. Всю душу мне вымотал, до сих пор отойти не могу.

– Да не пугайся ты, я вообще, практически не пью и не притворяюсь нисколечко.

– Ну, хорошо, поверю пока, но если замечу – сразу выгоню.

– Ну вот, второй раз за вечер выгоняешь. А минуту назад говорила, что я тебе нужен.

– Конечно, нужен, Шурочка, просто, когда дело касается пьянства, я не могу оставаться спокойной. Действительно, так меня по жизни эти алкаши достали.

– Так ты будешь слушать мои интимные откровения, или мне начать лекцию о культуре потребления алкоголя?

– Всё, всё, внимаю тебе, даже рот открыла – подложив под голову подушку, отозвалась Зинка и приготовилась слушать.

– Но я же не буду тебе рассказывать всех интимных подробностей: чувствую, что ты начнешь меня ревновать к Белке.

– Если честно, то уже ревную, но любопытство женское пока пересиливает.

– Тогда я коротко, тезисно. Она стала моей первой женщиной, и с ней я прошел сексуальный ликбез. И больше не приставай ко мне с такими расспросами. Давай лучше притушим свет, включим музыку и будем целоваться. Теперь только ты у меня любимая и единственная ЖЕНЩИНА!

Продолжение: