Смышляев

СМЫШЛЯЕВ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Можно сколько угодно долго рассуждать о том, чего нет, но рассуждать об имеющемся, мало сказать, занятие пошлое, не угодное ни Богу, ни чёрту, а о человеках и говорить не приходится. Покуда человеки не осознают этой истины, спрос с них такой, как с попа, по пьяни пропевшему покойнику долголетия.

Но Смышляев был такой, каким был, конкретным, как обыкновенные канцелярские счёты, только потому неупоминаемые, что вышли из обихода, как и те, кто ими пользовался. А на тех, кто ещё сохранился, глядят, как на египетские пирамиды, но не с восторгом, а недоумением.

Смышляев был неприлично молод и прилично глуп. Однозначное недоумение по этому поводу / когда глупость воспринимается с пониманием, а молодость с удивлением /, может показаться странным. Однако же к странностям привыкаешь и не озабочиваешься их объяснением. И тому есть причина. Для каждого из нас чужая глупость ближе к сердцу, тогда как молодость, нами забытая, кажется преступлением, не скажу против человечества, поскольку не люблю громких фраз, но, что нестерпимо, против нас самих.

С чего бы это, не знаю. Ведь сам был молод. Но как-то незаметно молод, а Смышляев бросается в глаза, словно букетик фиалок на бюсте красавицы, к тому же глупостью покоряющий тех, кто считает себя умным.

Эта противоречивость в натуре Смышляева вгоняет в ступор, неспособных в ней разобраться. Но поскольку Смышляев, несмотря на молодость, а, может, и вопреки, занимает положение, до которого иные, добравшись до старости, не посягнули на самую нижнюю его ступеньку, кажется им ошибкой, по невозможности её исправить, непростительной.  

Смышляев был затрапезный паренёк без жизненных принципов и карманных денег. Десятилетнее образование его, прерванное на восьмом году обучения, вследствие любовной интрижки с учительницей физкультуры, преподававшей в школе первый год, сразу же после окончания спортивного вуза. Как это случилось, и кто кого совратил, осталось тайной, однако, само случившееся, утаить не удалось, ибо для любопытных ушей и глаз не нужны ни слуховые аппараты, ни бинокли.

Учительница, не впервые познавшая мужчин, но впервые осознавшая горечь расставания, с плачем удалилась в свою альма-матер, ибо оказалась там по причине лёгкости обращения с мужчинами, не забывшими услуги девушки, а потому своими телами, прикрывшие её отступление.

А у Сёмы Смышляева заступников не случилось. И, несмотря на унизительное материнское моление взять сына на поруки, ибо справиться с ним в одиночку не в состоянии, его вычеркнули из школьной ведомости в назидание тем, кто подобно ему грешил, но, подобно ему, не попался.

Но то, что было для матери трагедией, для него прорывом к свободе. На улице, заменившей ему дом, чувствовал себя прекрасно. И хотя не обладал преимуществом физической силы,   столь необходимой среди уличной колготни, не чувствовал себя ущемлённым, благодаря сноровке, изобретательности, одинаковой, как в жизненных обстоятельствах, так в мышлении и в выдумках. С конвейерной ловкостью рождавшей множество идей не столько на свою, сколько на головы других.

Несколько незабываемых недель, проведённых в постели расторопной учительницы, не только создали ему незыблемый авторитет среди ребят, но и девчонки, были готовы на всё, что придумает его воображение, например, за поощрительную улыбку и, тем более, руку, случайно оказавшуюся на их талии. «Падение» с ним, казалось  престижней и мягче, чем вознесение с другим.  

Время было послевоенное, голодное. Женщины вообще, а девчонки, а частности, были тощи, неказисты и глядели на брюки оголодавшими глазами, тогда, как голод физический, переносился легче. Но, возможно, им так казалось. Сёмка пристроился на главпочтамт разносить телеграммы. Работёнка, о которой можно только мечтать. Зарплата не бог весть, но прокормиться можно. Зато свобода передвижения оправдывала его нахождение в городе, в любом месте и в любое время. К тому же, благодаря неутомимости ног, часы, отведенное на доставку, сокращались до минимума, расширив до максимума использование свободного времени.    И всё это благодаря своему старому «велику», тому, кто забыл, напоминаю, что так назывался велосипед, на котором всегда были новые шины, и хорошо смазанные педали.

С ростом благосостояния трудящихся, но не Сёмки, выразившейся в обилии телеграмм, которыми обменивались трудящиеся, особенно ночью, появилось служебное такси, и, проехавшись на нём несколько раз, Сёмка сообразил, что к чему, да и таксист оказался не промах, отчего оба стали закадычными друзьями.

Смысл их согласия был прост, неуловим и прибылен. Сёмка по-прежнему днём и ночью шуршал шинами «велика» на тротуарах, привычно доставляя, во всякое время суток, телеграммы адресатам, тогда, как таксист, занимался более приличествующей для себя работой с клиентурой, щедрость которой была проверена, а надежность доказана. А в конце смены, делился добытым с сообщником. Насколько честным был дележ, не занимало Сёмку. Полученное вполне его устраивало, так что, к обоюдному согласию они приходили без помех.

Теперь женщины не представляли для него проблемы. Практически он не ведал простоя. В ночь дежурства, избавившись наскоро от производственного груза, Сёмка погружался в глубокое раздумье, какую из трёх, облюбованных им кандидаток, осчастливить своим присутствием. Леночка —  соломенная вдовушка, по её собственному определению, поскольку супруг китобойничал в составе известной флотилии «Слава», старшим над чем-то, а, может, над кем-то. По возвращении неделями не выпускал её из постели, а, при попытке встать, падала навзничь обессиленная, что давало повод доблестному китобою доказать, что советские моряки, не просто лучшее в море, но и на суше. Поэтому его короткое присутствие в домашней постели было для супругов праздником, к сожалению, всегда кончавшегося размолвкой, одинаково изнуряющей, однако по разным причинам. Но стоило плавучей базе исчезнуть за горизонтом, как супруга забывалась до такой степени, что Сёмка иной раз приговаривал ей с укором, что, не надеясь сравнить его с китобоем, превращает в поверженного кита.

Не понимая сёмкиного лепета, считала, что тот бережёт свои силы для других. Но это были почти семейныё конфликты, поскольку привычка приводила к терпению, а сравнение – к пониманию. Да и Сёмка старался, хотя бы частично, брать реванш за подавляемое чувство унижения. Как только «Слава» брала курс на далёкие воды, Смышляев, заранее осведомленный, что доступ к телу снова открыт, не бежал на зов, считая излишнюю заинтересованность недостойную мужчины, а выжидал удобный момент, когда просьба будет повторена, а то и перейдёт в мольбу. Во-первых, чтобы не выглядеть слишком утомлённым ожиданием, и во вторых, заставить истосковавшуюся забыть о гордости и думать только об одном. Мелькала даже мысль продолжить интригу в присутствии мужа, но опыт, не по возрасту богатый, подсказывал, что, пусть и малозначительное,   злоупотребление в угоду тщеславию, может обойтись дороже мимолётной демонстрации своего превосходства.

Он стал расчётлив, этот малец, сказывалось взросление, опережавшее возраст, тащившее его за собой, как на помочах. Взрослые мысли: работа — деньги  — женщины — помощь матери, глядевшей на него с недоумением, настоянном на страхе и восхищении, но, главное, на понимании того, что сын, в отличие от неё, не пропадёт в этой жизни.  

Он рассуждал здраво, ел много, спал... Ну, да, спал... Как же без сна, но когда? Не считать же сном несколько часов дневного храпежа, обычно завершавшегося тем, что вскакивал, испуганно оглядываясь, словно пытаясь сообразить место своего нахождения, плотно вздыхал и отправлялся на работу.

Более всего мать боялась, что запьёт, но как ни присматривалась, даже принюхивалась, целуя, ничто не подкрепляло её боязнь, и не успокаивало, ибо отсутствие доказательств было для неё не поводом для успокоения, а лишь предлогом для новых треволнений.

Она работала на машиностроительном заводе,   токарном цеху, штамповала гайки, и мастер цеха, Осколков Николай Дмитриевич, в просторечии Митяй, подолгу стоял у станка, наблюдая за её работой, а она краснела, и руки тряслись, и глаза, обращенные к нему с мольбой, только настраивали его на упорство, пока не признался:

– Ну, чего ты, дуреха, беспокоишься? Я к тебе сватаюсь.

– Что вы, Николай Дмитриевич, говорите такое, да ещё посерёд работы, я вот деталь с испугу запорола.

– С деталью сладится. Ты, гляди, жизнь не запори.

Так у Смышляева появился отчим.

Он был неказист. Как-то странно скукожен. Лицо слегка вытянутое книзу и, если бы придать ему чуть больше сосредоточенности и поменьше добродушия, особенно в глазах, словно просящих милости или пощады, вполне мог сойти за иконописного фанатика, бредущего сквозь непроходимые заросли религиозных завихрений.  

Осколков очень хотел понравиться пасынку, но вскоре осознал сложность задачи. Сёмка не имел ни к нему, ни к матери никаких претензий, понимая, что двигала ими не любовь, а страх перед одиночеством. И хотя сам тоже был одинок, но его преимуществом была молодость, ибо время было такое, что зрелость сразу же переходила в старость.

Но отчим мешал. В общем-то, «молодожёны» с утра до вечера были на работе, но, по выходным, Сёмка то и дело на них натыкался, злясь, что  без дела слоняются из угла в угол / так ему, во всяком случае, казалось /, а попытка переубедить его в обратном, кончилась взрывом, результатом чего было трехсуточное отсутствие, лишившее «молодожёнов» сна и отдыха.  

Сутки эти он проводил у женщин, которых, кроме покровительницы советских китобоев Лены, было ещё двое. Не успев отдохнуть от напористых атак жены промысловика, усталый, особенно после ночной смены, покорно исполнял свой долг, не думая о последствиях, неучтенных мальчишеской гордостью.   Одну из них звали Валентина… Валя, зато другую просто великолепно – Агнесса. И обеих сделал женщинами Сёмка.

Благодарность  обеих к нему была так огромна, что Семка, по своему содержанию, вложенном не воспитанием, а испытаниями, могущими привести к прямо противоположному ожидаемому, результату. Видимо, в нем  было нечто укоренившееся. Хитрый отчим, нутром ощущавший преимущество над собой пасынка, считал, что следует дать в руки нечто, соответствующее его энергии. Но что? Однажды, читая перед сном заводскую газету «Ленинский призыв», обнаружил, в самом дальнем уголке ее объявление, внезапно пробудившее в нем предчувствие, что просто обязан перед собой и еще, бог его знает, перед кем, дать, разбуженной фантазии, завершение. И он показал объявление Семке.

– И что? – не сразу сообразил Семка.

– А то, что работа интеллигентная, среди умных людей. Не упускай, пока молод.

–  Но мне нужны не люди, их вокруг хватает, а деньги.    

– Поверь, среди умных людей, научишься не только умно зарабатывать, но и тратить.

/Продолжение должно быть /

Борис Иоселевич