Нарцисс и Алкивиад

Нарцисс

и

Алкивиад

Нарцисс

Разве есть кто-то, историю Нарцисса не знающий? Разве, глядя на нежнейший из всех цветов, кто-то не вспомнит прекрасного юношу-гордеца, отвергшего любовь нимфы Эхо, как рассказывает Овидий, или Аминия, как утверждает Конон? От Эхо остался лишь голос, а юный Аминий покончил с собой перед домом Нарцисса. Отвергнутые воззвали к богам, прося холодного гордеца наказать любовью к себе самому. Так это по слову великого изгнанника было.

Каждый, отринутый им, к небесам протягивал руки:

«Пусть же полюбит он сам, но владеть да не сможет любимым! »

Вот и думают, что боги призыв этот услышали и отвергнувшего любовь наказали. Только это не так! А думают потому, что не ведают главного: задолго до того, как его полюбили, Нарцисс в себя безумно влюбился. Да и как было ему не влюбиться?! Как было ему себя не любить, если сам бог великий его полюбил?!

Однажды, в летний день прекрасный гуляя, юный Нарцисс с друзьями далеко от дома забрёл. Друзья решили вернуться, а ему захотелось ещё побродить. Ходил-бродил Нарцисс, устал, лёг на тёплую землю в цветах и травах и задремал. В полуяви-полудрёме почудилось, будто под лёгкой одеждой кто-то касается тела его, гладя, лаская.

И — тихо флейта запела.

Встрепенулся, привстал — показалось: что-то прошелестело, наверное, ветерок ласково листьями поиграл. Подумал Нарцисс: что это было? Коль ветерок, то какое дело ему до его нежного тела. Хотел поговорить об этом — но с кем? Как объяснишь, тем более если ты от рождения не речист.

Время шло. Нарцисс в юношу превратился. Случай с ветерком помнил, но как-то не ясно. Прошелестел листьями, тела коснулся — и ладно. Мало ли что с человеком случается, когда явь от дремоты не отличает.

В другой раз решил с друзьями в метании копья соревноваться. Рядом с селением, под скалой оливковые деревья росли. За ними — пространство открытое, там и устраивали соревнования. Метали юноши, как принято, обнажёнными. Все — как на подбор, стройные, узкобёдрые, загорелые, ноги чёрным волосом густо поросшие, из чёрного вороха между ног мешочек свисает, птенчик с клювом плотно закрытым. Грудь широкая, руки с крутыми мышцами, мощная спина в дыни вздутые переходит. Не юноши — загляденье. Таких скульпторы изображают, на вазах рисуют. Тут бы Эху случиться или Аминию показаться: глаз не оторвать, у нимфы сразу бы замокрело, а у Аминия тотчас бы встал.

Далеко и точно метали. А Нарцисс дальше всех и точней. Устали метатели, собрали одежды, пошли на реку искупаться. А Нарцисс увлёкся, решил ещё метать, на реку не идти. Долго метал. Солнце высоко поднялось. Лёг, как был голый, в тени оливы уснул. Прошелестев ветвями, коснулся его ветерок, пробежал по вспотевшему телу, волосы на голове потрепал, волосатые ноги погладил, под мышки забрался, по груди, по животу пробежал, ниже спустился, долго играл, пока из вороха птенчик не вырос, стал твёрдым, мощным, словно цветок хищный, раскрылся.

Жажда стала мучить Нарцисса во сне, губы его приоткрылись, что-то похожее на сосок коровьего вымени во рту появилось, вокруг его губы сомкнулись, и стал сосать всё сильней и сильней, жажду молоком утоляя.

И — задорно флейта запела.

Проснувшись, ощутив влажное на лице, вытер — словно следы молока, и на ногах своих, и в ворохе белые следы обнаружил.

Прошло ещё времени не очень и много. Сверстники Нарцисса, друзья, товарищи игр, на губах которых, в отличие от Нарцисса, молоко обсохло давно, были все влюблены: любовницы у одних, любовники у других, у третьих и те, и другие. О страстях любовных рассказывают, красотой избранниц-избранников своих похваляются, силой любовной бахвалятся. Только у Нарцисса ни любовницы, ни любовника, всё больше один гуляет, копьё ходит метать. И всё чаще горестно вспоминает, как пил молоко, плотно губы сжимая.

Не раз видел, как его сверстники, разодетые благодаря щедрости покровителей, улыбками мёртвых рыб улыбаются, над товарищем насмехаясь. Развлекались грубо и необузданно, словно зверью подражая, так Нарциссу казалось. Противно было на потную возню их смотреть, разбушевавшейся плоти вонь обонять, слышать слова, которыми один другого они призывали, возбуждали и направляли, словно в загон овец загоняли. Но смотрел — не отворачивался, обонял — нос не зажимал, слушал — уши не затыкал. И даже — в этом самому себе стеснялся признаться — желание вместе с тошнотой изнутри поднималось. Но ощущал между собой и ими преграду: ни с кем, кроме божества, красотой своей не должен делиться. Красота, совокупившаяся с божеством, божественная. Красота, с земным совокупившаяся, — уродство. Если соединится с кем-либо из смертных, то осквернится. Потому от них держаться подальше. Неважно, что о тебе говорят. Считают гордецом? Пусть думают, что хотят.

Как-то лёг спать и не мог долго уснуть. С боку на бок ворочался, размышляя о том, что парки соткали ему чёрт знает что. То сядет, то встанет, то снова ляжет — никак сон не приходит. Наконец, под утро, ничком лёжа, уснул, в подушку лицом.

Приснился солнечный день. Кривоклювые птичьи штрихи на голубом холсте наблюдая, ощутил ветерок, шелестящий нежно, шею, спину, вздутые дыни и волосатые ноги ласково гладящий. Обнял его гибким теченьем, как выразился как-то Овидий, между вздутий прокрался, раздвинул. Сосок, на коровий похожий, проникнув в него, всё глубже и глубже прокрадывался, жгущее его желание возбуждая. Такого никогда не испытывавший, понял Нарцисс: это божественное блаженство, и, словно цветок пчелиному хоботку, навстречу раскрылся. Слились, став пчелой и цветком, целым единым. Восторженно ощущал: сосок сзади в нём, а его собственный, отвердев, вздулся, миг — и взорвётся. Так и случилось: его сосок молоком раньше того, что в нём, разразился.

И — громко радостно флейта запела. Кто на ней заиграл, губами плоть её охватив, душу вдыхая?

Проснулся любящий бесплотную мечту и призрак за плоть принимающий, перевернулся, ощущая, как выходит сосок из него, схватил за мизинец ноги блаженством его одарившего, тот, отлетая, одарил быстрым взглядом его, и понял Нарцисс: великое божество его полюбило.

Не раз оно к нему приходило.

Как было Нарциссу в себя не влюбиться?

Как было после божества нимфу или юношу полюбить?

Не слушайте историю с середины, ничего не поймёте!

Алкивиад

Ни о рождении, ни о смерти его ни вспоминать, ни рассказывать не хочу. Почему? Потому что великие учат: начало и конец рассказа следует отбрасывать и, уповая на благосклонность читателя, если случится, начинать с главного, по ходу решая, как рассказывать: стоя на земле, плотно в неё вжавшись ногами, или зависнув между ней и тем неопределённым, что принято называть небесами.

А когда казалось, что, стихнув, буря из цепких объятий вот-вот отпустит, волны щепку швырять перестанут, юное божество распластывало жертву свою и на уцелевшую мачту величественными парусами, раскорячившись, себя надевало, входя нежно и плотно, медленно на всю глубину погружаясь, окутывая розоватым запахом божественной плоти, но — миг, врывалась острая нота, призывный мускусный всплеск, а без него существу земному, которому далее подножия горы заказан путь на Олимп, божественная гармония света, запаха, всех чувств невозможна.

Пронзив и призвав, божество всеми парусами над жертвою лопоча, скользя вдоль мачты вверх-вниз, всё выше и выше к олимпийским высотам жертву свою воздымало, пока из раскоряченности, нежным волосом, мягким, влажным покрытой, из сгущающейся розовой духоты, из вздыбленной божественной плоти не вырывались жемчужины, летящие жертве на грудь, руки и в рот. И, словно прозрев, жертва видела перед собой стреляющий *** и ощущала свой, мокрый от малофьи, в тайной пещере юного божества, вход в которую окаймляли ласковые волоски. Возвратившееся зрение позволяло жертве выделить из прекрасного мира образ белоснежного божества с копной чёрных волос, из которой едва выглядывал маленький ***, всего минуту-другую назад бывший огромным, из звериной раскоряченности испускающий жемчуга.

Божество выбрало жертву, для совокупления с собою избрало, тем самым в жертву себя жертве своей принесло, всё смешав: кто жертва, кто божество, кто кому жертвоприношение совершает. Жертве себя отдавая, лаская её, в божественную гармонию посвящая, божество обращалось в юного афинянина, у которого в городе было немало любовников, их он миловал телом своим, запахом, жемчужинами и словами, постоянно напоминая то резким движением, то мускусным словом, что может проклясть: какая сладкая бесконечность, если за ней не следует горькая бездна? Никто не в состоянии был предсказать, чем божество пожелает акт любви завершить, с содроганием ждали, нанижется ли пещерой на одинокую мачту, свой божественный жезл жертве в лицо устремляя, или… Такое нередко бывало. Доведя до изнеможения жертву, божество садилось над ней, повергнутой навзничь, и ссало и срало на неё всей вонючей раскоряченностью своей, гнусными словами уничтожая. И хотя никого при божественном совокуплении никогда не бывало, весь город узнавал в тот же день, что с жертвой своей божество совершило: жемчугом в рот одарило или нассало-насрало.

Вот подумалось: может, не только тем, что на твоём ***, дрыгая жопой, тряся яйцами, прыгало божество, не только жемчужинами надо было гордиться? В конце концов, не каждый день оно ссыт-срёт тебе в рот.

В Афинах прекрасных и умело доставляющих наслаждение много. А божественный, чьи глаза прорисовывали кистью тончайшей, плоть из лучшей красной глины боги лепили, божественный лишь один. Его на сосудах глиняных рисовали. Потомкам — лишь черепки!

Имя божества — Алкивиад. Никогда в Афинах не было и не будет никого красивей его, никого более ласкового и жестокого. И хоть знаешь, что редко кто по числу любовников с ним может сравниться, впервые голым увидев, думаешь: это первый раз у него, ты его первый любовник. Никакие чужие взгляды и прикосновения к телу этому не прилипали. От лучащегося блеска его глаз никто никогда не сумел не воспламениться. Как сказал поэт:

Кто, увидев его, не вспенится страстью,

Сердце у того

Чёрное,

Из железа или стали

На холодном выкованное огне…

Память со временем сохнет и подгнивает, но самое замечательное всё же сохраняет свежесть и чистоту, словно случилось вот-вот. При его появлении словно маленькие ласковые радужные бабочки в дом залетали, ярче светильники разгорались, горчащее масло очищалось от горечи, кислое вино становилось слаще, мягче, нежнее. Входя и осматриваясь, он языком губы облизывал, потом засасывал под зубы нижнюю губу, словно готовясь нечто более существенное облизать и засосать. До и после был более чем словоохотлив, не случайно стал великим оратором. Но во время соития ни одно слово с его языка не сходило. Может, вся энергия уходила в движение, осязание, запах? Наверное, совокупление со смертными считал актом священным.

Если утром он приходил, день, длясь мгновение, был бесконечным. Если под вечер являлся, ночь была бесконечной, продолжаясь мгновение. С появлением божества время божественное, на Олимпе заимствованное, наступало.

Переступив порог, забывший, что он человек, уверовавший, что божество, меняя презрительную улыбку на сосредоточенно плотно сжатые ярко-красные губы, Алкивиад словно отделял весь мир с его суетной глупостью от того, что предстоит. Никаких предисловий, никаких вступлений — в любовь бросался, как в быструю воду, не раздумывая, без разбега и плыл стремительно, увлекая партнёра, белый пенистый след за собой оставляя, словно соединял берега реки, себя с ним, земное с небесным, прошлое с будущим. Акт соития был для Алкивиада сакральным всего со всем единением.

На людей смотрел свысока. Теперь понимаю, иначе и быть не могло, ведь юное божество видело собачью свору поклонников, готовых слизывать пыль с его ног, почитая за великое счастье. Тогда, думаю, не только мне приходило в голову за заносчивость его наказать. Только ни у кого не получилось. Божеству можно было только молиться, ни о чём ином не помышляя, увидев его счастливо широко улыбающимся лукаво, только-только для тебя одного с Олимпа сошедшего, где боги, повергнув противников и выборов право на эту плоть, вводили свои *** в его сладкую сраку и медово проёбанный рот, орошая его своей сладостно божественной малофьёй.

С юных лет его нрав был немыслимо переменчив. Нередко из дома убегал он к любовнику своему, среди них были люди влиятельные, даже архонты. А слегка повзрослев, менял их так часто, что горожане не успевали об этом даже слегка посудачить. Всё это сулило судьбу богатую на превратности, что и сбылось. А какая иная судьба могла быть у него, с ранней юности познавшего успех, восторг, восхищение? Сама богиня Афина до поры до времени его охраняла, сказочники рассказывают, что она ему ещё в нежном возрасте в первый раз подрочила.

Одним словом, было на земле у смертных, как у бессмертных на небе, а у тех на небе, как на земле у людей.

Рассказывают и о случаях, когда небогатые люди продавали всё, что имели, лишь для того, чтобы приготовить Алкивиаду дар, достойный его. Одарив такого любовника своим телом, Алкивиад дар возвращал, бывало, что-то к нему прибавляя.    

Меня он навещал несколько раз, несмотря на то что я был не слишком богат, и мои подарки не могли соперничать с дарами подлинных богачей. Конечно, когда на очередное моё приглашение он ответил отказом, замечу, вежливым, что было для него не слишком привычно, я очень страдал. Утешало лишь то, что следующим после меня покровителем избрал он Сократа, которого назвал своим божеством и которому был обязан своим подлинным воспитанием, ведь великий философ бичевал его испорченность, сбивал с него глупую спесь, впрочем, не отказываясь от наслаждений, которые юный любовник ему даровал. Только Сократа и слушал, хотя нередко сбегал от него, польстившись на невиданный по роскоши дар или на мучительные призывы влюблённого. Тогда Сократ за ним гонялся, как за беглым рабом, и, возвратив к себе, самыми жестокими словами увещевал.

Завидую? Конечно, завидую, ведь не на какую-нибудь, на сократову мачту он раскорячивал свои паруса, ведь именно она был стержнем, на которую нанизывал свою божественную красоту. Думаю, глядя на эту великолепную ёблю, завидовали и большие боги Олимпа. Что уж тут обо мне говорить.

Моя мечта: сыскать скульптора, который бы изваял это ослепительное божество юным лицом к лицу мудрому, парусом над любовником своим летящим, дарящим его таинственной улыбкой своей, нанизываясь нежной пещерой. Если бы не было это кощунством, я бы сравнил эту пещеру с той знаменитой, по стене которой пробегает тень великого божества. Только с кем этим сравнением в этом мире я могу поделиться? Где скульптора, достойного моего божества, отыщу?

Великое сладкое счастье святотатственного совокупления с самой живой красотой, с потеющим во время любви божеством сделало жизнь мою горькой, несчастной. Всю жизнь затем я искал божественную красоту, нигде не находя. Множество прекрасных душ и тел встречал после него, но божества не нашёл.

Не было в городе ни одного именитого и богатого, который бы, приготовив подарки, не добивался его пусть даже разовой благосклонности. В городе было множество юношей нежных, много в городе было юношей мужественных, но не было никого, подобного Алкивиаду, нежного и мужественного одновременно. Его желали и опасались. Желали, опасаясь, и опасались, желая. Но и тех, кого Алкивиад обласкал, блаженством неземным одарив, и тех, кого опозорил, граждане Афин помнили долго, после смерти их вспоминали. Конечно, это алкивиадово время было лишь мигом, хотя утверждают, что красоту, понятно, иную, сохранял всю свою жизнь.

Остальное время жизни его не только афинянам ведомо, но и спартанцам, и персам. Одни считают его великим стратегом, другие — великим предателем, третьи вспоминают роскошь, которой себя окружал, четвёртые — буйство, забавы дикие, уроженца Афин недостойные, пятые — жуткую смерть, которой, по-моему, не было и быть не могло: божества не умирают. Иначе почему я так явственно ощущаю его мускусный вызов, его божественную пещеру и жемчужины, в рот мой летящие?

Вот сейчас, когда ветер жизнь выдувает вместе с теплом, закрываю глаза: припухло обиженные губы, только-только мой *** охватывавшие, широкоплечесть и узкобёдрость — твёрдо и однозначно заявленная самцовость. Ослепляющая белоснежность под чёрной шапкой волос, курчавящихся, словно мелко взбитые облака, чёрное пушистое пятно у скрещения ног, белизну оттеняющее, завораживающие розовые пятнышки сосков и красноватое пятно на раскрытом вздыбленном божественном ***, сводящим существо земное с ума.

В чёрную чуждую даль уплывает наездник, поднимаясь-опускаясь вместе с седлом.

Горький мёд.

Медовая горечь.

Алкивиад.