Снегири на яблоне. Глава 19. Кожаный ремень

Холод приморозил к земле вчерашние листья, ветер гонял по ней только что сорванные. Темень под тучами, не отдающими снег.

Внутри и снаружи Алмаса был одинаковый пейзаж: застывший, но неуспокоенный. На ходу парень ещё больше походил на слабоумного – напряжённым, не меняющимся взглядом под ноги. Мысли циркулярной пилой по кругу вскрывали череп: «Бежать-нет? Бежать-нет? » Самураи не зря принимают решение за считанное число вдохов и выдохов. Нерешительность уходит в штопор, рискуя не выйти из него. В пустых метаниях сорок-баро дошёл до такой стадии, когда противоположности неразличимы.

Свято веруя, что «движение – жизнь», Думитру в приказном порядке таскал его по округе. Старик хотел вымотать скатывающегося в апатию парня. Авось поможет, аппетит вернётся и вообще…

Алмас не сопротивлялся. Он всё принимал. Накинул ветровку и с чердака потопал вниз. Старик, ещё не привыкший к его покладистости, опасаясь её спугнуть, не докапывался по мелочам. Он не обратил внимания на эту летнюю куртку – один слой плащёвки. Верней, глянул лишь в том смысле, что вознёс горячую молитву: пусть она окажется краденой не у тех, мимо чьих окон мы пойдём!

Прогулка выдалась не особо весёлой. По предгорьям шли то вверх, то вниз ныряющей, старой улицей. Облетевшие деревья не препятствовали обзору, маршрут с высоты открыл путникам неожиданное количество пожарищ. Пригороды внизу лежали, как на ладони: чёрные трубы, обвалившиеся стены под мрачным небом…

Недалеко от фельдшерского пункта ни раньше, ни позже Думитру обратил внимание, как поджаты мертвенно-синие губы Алмаса. Тот уставился в промёрзшую брусчатку и дремал на ходу. Его гипнотизировали атласно-чёрные листья тополей на подстилке затоптанной листвы.  

– Что с тобой? – беспокойно спросил Думитру.

– Что?

Старик потрогал рукав его ветровки:

– На голое тело? На одну майку?!

Алмасу было всё равно. Заморозки? Он и торнадо бы не заметил.

До дома больше часа бегом, потом бойлер греть и печку топить, электрическая сломана.

– Ох… Знаешь, что, пойдём к Георгу. Тебе всё равно надо показаться, таблетки взять. Иди-иди, в фельдшерской есть душ горячий. Иди! Я позвоню Йоганну, пальто какое-нибудь для тебя одолжу…

Хитрый вираж имел двойное дно: пусть вымоется наконец! Это становилось невыносимо. Смены одежды не скрывали запах месяцами не мытого тела. Злодей за всё лето ни разу не окунулся целиком, не переоделся у него на виду. Старику надоело гадать о причинах. «Окей, – подумал он, – какие бы ни были у парня комплексы, в фельдшерской душевой ему никто не помешает. Какие там у него татуировки? Пусть дальше скрывает. Главное, чтобы комиссар не видел». Думитру и сам планировал отдохнуть, и ему охота было согреться. Им с Георгом, как виноделам и самогонщикам, в копании друг друга особенно приятно пропустить по стаканчику.

***

Приёмный покой окутывала типична атмосфера сельского заведения, что почты, что медпункта, что библиотеки. Сплетни за домино и лёгкой выпивкой. Знакомые всё лица: сам фельдшер Георг, Йоганн, комиссар, торговец из питомника саженцев, оставивший грузовичок под окнами… О неспокойных временах свидетельствовали перемены в штате: вооружённая охрана в уголке предпочла карты, партию двое на двое им составили санитары-здоровяки.

– Примешь? – спросил Думитру у радушного Георга.  

– Конечно, – нехотя, улыбкой ленивого кота привстал фельдшер.

Думитру остановил его:

– Не к спеху, доигрывай. Ему бы сначала в душ…

– Проводи, ты знаешь где.

На втором этаже казёнщина, фикусы в горшках по двум углам коридора. Пахло свежей извёсткой и медикаментами.

Раздевалка.

Вешалка перед белой дверью душевой. Алмас дёрнул молнию на куртке, но не снял её.

– Мальчик мой, ну, хорош кобениться, извини.

Увидев его майку, Думитру скривился. Это не в стирку, это в печку. Стыд какой.

Алмас был какой-то странный… Будто начал просыпаться… Будто шёл в толще воды… Он двигался очень медленно и оглядывался удивлённо, что-то пытаясь произнести на рыбьем, неслышном языке…

– Иди, больничный халат я тебе принесу. Да прогрейся получше!

Думитру надеялся сыграть одну партейку в домино прежде, чем поведёт домой отмытого парня. Но, спустившись в приёмный покой, он успел только присесть за стол и получить кости…

Санитары тоже были военными. В их задачи входила охрана фельдшерского пункта, фиксация огнестрельных и прочих насильственных травм, осмотр арестованных перед отправкой и при необходимости конвоирование. Они синхронно положили карты рубашками вверх и прислушалась к потолку… Остальные вслед за ними, тревожно переглянувшись, замолчали.

У Думитру подкосились ноги: сверху раздался…

…крик!

Душераздирающий крик.

Сорвались все разом.

***

Прорыв трубы? Кипяток?!

Нисколько. В душевой от стен и напольной плитки валил пар, но лишь, потому что здание не протапливалось целиком и набрало холода. Вода хлестала чуть горячей среднего. За ней, за струями, наклонённым к стоку, под брызгами и паром катался неузнаваемый человек. Он выл, отбивался от напора воды, закрывал голову, колотился в стену словно это дверь, явно не сознавая ни её реальное местонахождение, ни расположение вентилей. За паром были видны красные лохмотья майки, которую он срывал, раздирая, и судорожно натягивая на голову. Вся плитка в алой крови. Нутряной хрип сменился завыванием, а оно серией истошных воплей. Даже глотка видна при слабой лампочке, белые зубы и глотка.

Йоганн, как марабу, побрезговавший такой падалью, отшагнул назад и выразительно скрестил руки на груди.

Комиссар отреагировал мгновенно. Думитру ещё протягивал руки с мольбой, как он, военный врач махнул фельдшеру: мы справимся, и прыгнул на невменяемое тело.

– Я сам! Ноги держите! Перекрыть воду!

Георг, опасливо дотянувшись, выключил душ.

С телом случилось что-то вроде эпилептического припадка. Его выгибало дугой, било затылком о плитку. Сорванные ногти её царапали, оставляя кровавые пятна.

Санитар приземлился на ноги, комиссар сверху. Он так резко, с такой силой оглушил бесноватого двумя пощёчинами, что тот лишь вскрикнул. Голова не успела мотнуться из стороны в сторону.

– Смотри на меня! – рявкнул военный.

Не церемонясь, кровью поставил пятно у себя на ладони и шарахнул тело спиной об пол.

– Сюда смотри!

От его рычащих приказов в животе у Думитру порвалась какая-то струна. Но они действовали. Алмас не шевелился, смотрел. Помеченная его собственной кровью ладонь медленно двигалась крестом – по горизонтали, по вертикали. Военный размеренно повторял:

– Всё хорошо. Всё нормально. Всё кончилось. Сейчас всё пройдёт.

Второй санитар успел вернуться с набранным шприцем и беспрепятственно поставил укол в плечо. Алмас выдохнул длинным стоном, расслабился и закрыл глаза.

Неслышно ругнувшись, комиссар встал, одёрнул китель, отряхнул мокрые колени. Бросил никому конкретно:

– Через полчаса можно домой.

Фельдшеру с санитарами было приказано домыть и одеть вяло-сонное тело. Кровавые остатки майки полетели в угол...

Думитру окаменел, бледный как извёстка…

Не оказалось на сорок-баро никаких татуировок.

***

Через весь живот шла рана – широкая полоса. Бордовая, красная, кровоточащая, разорванная ногтями. Полосы на руках, обычно скрытые напульсниками, тоже были расцарапаны, особенно левое запястье. Под ключицами алели две глубокие язвы. В покое, в глубокой задумчивости сорок-баро их закрывал кулаками, превращаясь в пиратский флаг.

– Господи, что это… – прошептал Думитру.

– А я знаю, что, – негромко произнёс фельдшер. – Сказать?

Георг обращался к комиссару.

Тот пожал плечами. Он тоже знал.

«Кушак», «красный пояс», «красный ремень», по-разному называли. Фетиш для ублюдков.

– Ты в курсе, Думитру, что люди продают ношенные трусики, грудное молоко? Уверяю тебя, ещё много чего продают… Так и красный ремень. Снимают кожу на ремень или на ремешок для часов. Делают внутренним слоем под обыкновенной бычьей кожей. Видео записывают, что это не был труп бомжа. Кто-то сейчас носит ремень, срезанный с этого парня.

Комиссар утвердительно кивнул, попутно отвечая на звонок, и отправился вниз к машине.

***

Думитру вышел на лестницу…

Свернул в процедурную…

Прижался лбом к дверному косяку и по-настоящему зарыдал, со всхлипываниями. Всё-всё накрыло его, от первого дня, от самого начала. Ну, почему всё должно быть настолько страшно?! Так беспросветно страшно. За что? Почему?

Рыдания не помогли. Его снова ударил изнутри этот звук пощёчин, резких как выстрелы, этот беззащитный птичий вскрик…

Думитру сбежал вниз, догнал уходившего комиссара на крыльце и развернул к себе за плечо. Нервно облизнул сухие губы.

Тот опередил старика:

– Я сожалею, господин Адажио, я не хотел задеть ваши чувства. Присутствие родственников не всегда и не везде уместно. Необходимо было купировать припадок. Это всё лечится. Постепенно. Ваш племянник выздоровеет, господин Адажио. Это центральная боль, она в голове. Травма старая, серьёзная. Если парень тогда выжил, справится и теперь.

Комиссар, военный врач с огромным опытом задержался, чтобы оставить подробные, в высшей степени квалифицированные инструкции. Но Думитру его не простил.

– Ваш племянник скоро придёт в себя, – говорил комиссар, коротким рубящим движением отчёркивая каждый смысловой пункт. – Дома он опять сразу и надолго заснёт, как мёртвый, как будто без чувств. Не беспокойтесь, так и должно быть, позвольте ему выспаться. Затем… Я пришлю господину Георгу препараты на курс и распишу график приёма. Графику нужно строго следовать.

Думитру кивал, глядя на его рубящую ладонь.

– Дальше… Каждый день без пропусков делайте так… Смочите полотенце чуть тёплым растительным маслом и оберните вокруг тела, поверх раны на час-два. Обеззараживать и заживляющей мазью тоже пользоваться регулярно. Не давать чесаться. Полотенце не на время сна, его нужно оборачивать днём. Больной должен при этом чем-то необременительным заниматься, хотя бы разговаривать с вами. У вас есть телевизор? Включайте ему мультфильмы, не боевики, не ужастики. Если включаете на компьютере, то в идеале на другой части экрана  должно что-то ещё происходить: погода, окошко новостей без звука, бегущая строка, субтитры – ещё лучше. Общий смысл: тёплое масло на рану, покой и развлечение, занятие для ума, чтобы взгляд бегал туда-сюда. Не позволяйте ему одеться и сделать вид, якобы всё в порядке, это не сработает, а загонит проблему внутрь.

– Благодарю вас, комиссар.

Торговец саженцами подкинул Думитру и сорок-баро на грузовичке до дома.

***

Окончательно проснувшийся на другой день к закату, вялый, пластилиновый Алмас изложил Думитру историю этой травмы.

Тот не собирался выпытывать! Думитру хотел, чтобы его самого с головы до ног укутали в тёплое полотенце, оставив лежать в тишине! Он даже издали касаться этой темы в обозримом будущем не собирался. Алмас наоборот – хотел её проговорить и закрыть. Позор был главным пунктом его муки, память о бессилии, стыд жертвы. Откровенно целиком проговорить его, значило теперь не под ножом, а по доброй воле сбросить старую кожу. По большому счёту случившееся подействовало на него, как линька: тяжкий и рискованный, но необходимый акт. Произнеся самые ужасные слова, он высвободил все остальные.

Версия Георга подтвердилась:

– Красный ремень. Они были гастролёры. Предложили «красный ремень» снять с дурака, такого, чтобы на вид не казался типа дауном. Чтобы заказчик не догадался. Наши отказали, а мой друг нет. Мимо старшаков обо всём сговорился.

Сорок-баро так и не упомянул даже клички своего друга, иудой его не назвал. Так и говорил: «мой друг» до конца повествования.

– У меня тогда мать за хулиганку судили, хата была пустая: удобно! В интернате нельзя, в заброшку дурака пришлось бы как-то незаметно вывести… А для меня он сочинил простецкий предлог: бывшую обнёс и на недельку попроситься пожить. Так-то я домой редко заглядывал, чего мне там делать…

На хате поджидали они, гастролёры. Тросы через балку заранее перекинуты. На такие крюки туши для разделки подвешивают.

Семеро. Из них двое – мясники в балаклавах. Численный перевес не оставил сорок-баро шансов. Его подвесили над этим столом, насадив крюками под ключицы. Так чтобы танцевал на цыпочках, чтобы мог на пальцах ног стоять.

С правой руки у него быстро срезали «красные часики» –  ремешок с запястья. Потом срезали пояс с живого.

Кляпа не было, цену добавлял звук видеоролика и его метраж, поэтому гастролёры не спешили. Будучи ловкими палачами, они всё ж таки заметно психовали, но зря. В соседних домах обитали утырки и пропитая алкашня, на всё – ноль внимания.

Алмас оглох от своего крика, глотку вывернул, и всё-таки сорвался с одного из крюков. Тогда он и огрёб кулаком прямо в сердце, чтобы не дёргался, не испортил работу. На полу закончили «красный кушак» срезать.

– С моим другом у них была договорённость, – смеясь, тёр запястье Алмас, –  вторая рука твоя. Плата тебе. В свою пользу срежь «красные часики». Будешь один из нас и при деньгах!

Сильные удары в грудину будто вонзили кол, боль то вырубала, то накрывала по-новой. Перевернуться Алмас не мог совсем, как жук. Только вдобавок он и лапками дёргать был не способен.

Его друг, впервые свежующий человека, неумело, рваными движениями отрывал ножом полоску кожи с левого запястья, а сорок-баро смотрел, как он это делает, смущённо улыбаясь поджатыми от усердия губами.

– Тогда я понял, чего стоит дружба и чего стоят люди! – засмеялся Алмас, хлопнул в ладоши и показал окей, то есть, зеро обеими руками.

Отмстить он, и вознамерившись бы, не успел. Друга нашли на склоне оврага, такого же резаного, только мёртвого. Страшный оскал и остекленевшие, удивлённые глаза.

– В том есть мораль, но кому она нужна! – весело закончил Алмас недлинное повествование.

Почти закончил. Добила его помывка.

Кое-как выползший из дома, сорок-баро потерял сознание среди дорожных луж, обвалявшийся кровью и землёй. На скорой его увезли в городской приёмник, где оставили среди торчков и бомжей. Там не разбирались, там мыли из шланга, и выбрасывали обратно на дорогу. Вот это было фатально, это было через чур больно... После шланга он уже ничего не помнил, очнулся в больнице.

***

Масляное полотенце, мультики – это всё Думитру свято исполнил. Не позволил сорок-баро ни уклониться, ни спорить. Теперь моя воля? Значит, моя.

Втихаря, в одиночестве он проплакал столько, что рисковал заработать обезвоживание. Спасался литрами вина.   Компенсировал, так сказать, одновременно убыток солёной влаги поступлением алкогольной.

Застукав его пьяным, сидящего на полу в тесном и холодном винном погребе, Алмас, разумеется, принял это на свой счёт и, разумеется, прямо противоположным образом.

Думитру вдумчиво, минималистично дирижировал оркестром, раскачиваясь и напевая фокстрот. Патефон молчал в углу. Причудливый выверт сознания под алкогольными парами заставил старика притащить сюда патефон из гостиной. На второй половине бутылки возвращаться за пластинками уже не требовалось, и без них нормально.

Алмас плюхнулся рядом:

– Старик, не надо меня больше терпеть. Скажи слово, и я завтра уйду. Сегодня уйду, немедленно.

– Нет, что ты!.. Всё зря что ли? Мне что, вина выпить нельзя?!

– Ты простишь меня когда-нибудь?

Раскланявшись перед воображаемым залом, Думитру прижал невидимую дирижёрскую палочку к груди, швырнул её прочь, всхлипнул и уронил себя Алмасу на плечи:

– Давно простил, мальчик мой, бедный мой!.. Клятвенно заверяю тебя!

Сорок-баро вздохнул с осуждением. Где проступок, там должно быть и наказание. Иначе непорядок. Он подальше отпихнул ногой на четверть заполненную бутыль устрашающих размеров. Алмас не уважал пьянство, а сухого вина интернатские в принципе не понимали.

– Чем клянёшься?

– А чем хочешь! – Думитру раскинул руки. – Бла-бла… Что клятвы? Сотрясение воздуха. Какой же ты, Алмас, мальчик мой, честно признаться, слов нет! Думаешь всё время о чём-то этой вот головой! А ты не думай! Кому это надо? Кому от этого лучше? Выпей лучше! Оставь ты её в покое, пусть отдохнёт!.. – он расплылся улыбкой бухого фавна и полез целоваться, куда придётся: в лоб, в глаза сквозь отросшую чёлку. – Замучил ты всех!.. Меня замучил, себя замучил, мальчик мой, бедовая твоя голова!.. – не удовольствовавшись случайным попаданием, он отвёл чёлку с нахмуренных бровей и беспощадно заслюнявил уцелевший глаз.

Сорок-баро и без того было плохо видать в погребе… Теперь на жёлтом ореоле лампочки пьяненькое лицо заслонило весь обзор и само расплылось. Шершавая короткая щетина. Винные губы…

– Что означает простить, старик?

– Понятия не имею! – хохотнул Думитру.

Алмас хмыкнул, потёр исколотое щетиной веко:

– Как же ты это сделал?

– Легко! – и расцеловал снова.