Снегири на яблоне. Глава 20. Под одеялом

Как пищалка-ревун в накреняющейся, готовой упасть игрушке, тоска в сорок-баро ждала своего часа. Тоска плена и непереносимой жажды секса. Овладения… Овладевания... Мучительно издалека оглянуться на потерянный рай. Танталова мука – дышать его воздухом через ограду. Порнуха не помогала. Застегнув штаны, Алмас обнаруживал себя непонятно, где и зачем, ему хотелось биться головой об стену. Кстати, это не помогало.

Сказать ничего нельзя. Что тут кажешь? Сделать ничего нельзя. Чем унять голод и жажду в руках? Ничем? Алмас пытался отвлечься, как будто монету ставил на ребро. Она стояла, пока вращалась, пока раны саднили, флешбэки плясали, порнуха стонала на мониторе, японочки сопротивлялись и отдавались в метро похотливым деловым японцам. Но монета падала и всегда решкой вверх – номиналом единицы – членом вверх. Пустые голодные руки, задушенные слова, горящая палка в штанах – весь сорок-баро. Он хотел обратно, чтобы всё было по-летнему: безоговорочно в любой момент доступное тело. Никаких препятствий, кроме полотняной рубашки. Никакого промедления, кроме двух слов: подойди ко мне. Вчера было можно, отныне и навсегда нельзя.

Что в это время делал Думитру? Суетился рядом. Контролировал схему лечения, подбирал дальнейшую реабилитацию. Всё делал, и оно работало: ночью парень спал, днём кушал. Можно ли желать большего? Но чем лучше становилось Алмасу, тем хуже ему становилось.

***

Загляденье, какой покладистый бандит-племянник с недавних пор гостил в усадьбе Адажио. Общение стало ровным, поверхностным. Лечебные процедуры – своевременными. Переход к более сложным, водным процедурам дался легко. Сорок-баро помогал устанавливать новый бойлер и за это время познакомился с душем, как не агрессивным устройством. После помывки, отдыхая от стресса, укутавшись полосатым банным халатом, он уже не впадал в оцепенение, не стискивал руки наперекрест груди, ночью не забивался в угол при паническом пробуждении. Разодранная кожа на опоясывающей его тело ране постепенно сменялась нормальной розовой.

Оставался ещё пункт – воспроизведение потенциальных триггеров в ситуации. Простыми словами: вернуться в прошлое обновлённым, сильным и таким образом разделаться с ним.

Думитру и сорок-баро разглядывали на картах, на Гугл Мапс его родной посёлок, крыши дома, больницы, интерната, панораму вокзала. Настало время и здесь в округе прогуляться мимо фельдшерского пункта тем же маршрутом, который закончился тогда в чистилище душевой комнаты.

Таиться нужды не было. Слухи о произошедшем разлетелись в округе, благодаря им Алмас был легализован в статусе болеющего племянника. Грабежи сорок-баро списали на клептоманию – временное помрачение голодавшего и подвергшегося насилию человека. Думитру Адажио сочувствовали. Правдивость его легенды приняли даже осведомлённые друзья, вроде Йоганна. Таковы люди: знают одно, а выбирают знать другое, без проблем.

Думитру накупил Алмасу тёплой одежды. Перед прогулками следил, чтобы она была надета. Он бы и шарф поверх воротника собственноручно накрутил, да засомневался. Это будет воспринято, как демонстрация принятия или чрезмерное нарушение личных границ? Не рискнул с шарфом.

***

Малоснежный декабрь выдался холодней обычного.

После бульона, рагу, горячего морса с пирожками и краткого послеобеденного расслабона, с четырёх до шести Алмас был обречён на физическую активность – ходьбу. Маршрут Думитру продумывал заранее. Главное взвешенность, умеренность во всём: не слишком быстро, но и не нога за ногу. Придумать тему для беседы. Поверхностную, но не тупую. Если мальчик не поддерживает разговор, можно поинтересоваться, не устал ли он, не жарко, не холодно ли ему, но не слишком часто. Что за старик…

Сорок-баро подчинялся. Пищалка-ревун молчала, набирая ещё и ещё холодного воздуха в пересохшую гофрированную гортань.

Дичайший стыд перед шёлковой добротой старика и своей нелепой зависимостью, перед величиной долга был искренним, как и раскаянье. Животное, он мыслил чётко определёнными категориями. Старик, защитивший его без причин и условий, моментально перешёл из категории законной добычи в разряд неприкосновенного. Сорок-баро не вернулся бы к прежней модели поведения, чудесно сладкого насилия, даже если обстоятельства позволили бы ему. Но что телу доводы рассудка? Тело чувствует, что его ограбили. Где мой секс? Нарастающее похотливое беспокойство, замирание перед стартом, крутой взлёт и кайф избавляющего падения? Вот же он, круглосуточно рядом, недоступный как горизонт. Сорок-баро готов был мириться с пьянством Думитру, хотя в такие дни гостиная ужасно пахла родной халупой, запоями, перегаром... Лишь бы старик пьяно обнимал его, и была возможность потискаться…

Как бы не так.

Думитру пришёл в себя. По утрам он переделывал погреб, днём редактировал статьи, готовил обед, выгуливал сорок-баро, пытался дрессировать его нахальных собак, вечерами уходил чинить клуб и танцевать в нём танго. Между делом он просматривал варианты получения образования для взрослых, спонсорские программы, займы на обучение, живо сворачивая окна при появлении Алмаса. Когда он издалека заводил речь про всякие курсы, пищалка-ревун внутри Алмаса кувыркалась и стонала: какой институт, старик, о чём ты...

***

Обязательная дневная прогулка.

Дорожки, слова – по кругу. Перспектива отсутствует, как явление, существует лишь то, что крутится под ногами. Внешний окоём бытия сорок-баро: зимние облака, кроны заповедных лиственниц, укрытый снегом пригород, соседи-балаболы. Во внутреннем окоёме памяти хтонь: островок интерната уходит под тёмную воду на трёх понурых слонах и отчаявшейся черепахе слишком тяжёлый, тяжкий до нереальности.

Снег похрустывал под ногами, летел с тополей, кружился и попадал на нос.

Шаги-шаги-шаги…

Морозец. Короткий разговор с соседкой.

Шаги-шаги-шаги…

Лекция Думитру о минеральном источнике и его пользе, об авторе выключенного на зиму фонтана с каменным рыбо-мужиком.

Шаги-шаги-шаги…

О, стена усадьбы мелькнула за поворотом, наконец-то.

– Ты думал когда-нибудь жениться,   – спросил старик.

Алмас думал, но:

– Это работа. К тому же я не хочу, чтобы меня всё время пинали, а детей мне было бы слишком жаль.

Думитру понимающе кивнул. Парень мыслил, как объекты его античных изысканий: для души – гетеры и мальчики, брак – исполнение гражданского долга. Уклонение в данном случае.

Алмас видел больше нежных, милых тел и эмоций в интернате, а за его пределами грубых, испитых, продажных. В раннем домашнем детстве, когда ещё мать была вменяемой и старшая сестра не свалила в закат, он получил счастье тактильного рая. К интернатским дурачкам Алмас заходил вспомнить его, не только потрахаться, но согреться. Ощутить сродство. Он верил, что душевные болезни коренятся в потустороннем мире, что имбицилы подобно кошкам видят незримое. Верил, что его способность мгновенно успокоить их берёт исток там же, как и неоспариваемый авторитет в бандитском кругу. Всё дело в том, что он перепачкался, проникся их нездоровым даром. Кореша чувствуют эту ненормальную, демоническую силу и боятся её, а дураки видят своего и доверяют… Никого рядом не осталось: ни тех, кто боялся, ни тех, кто обнимал, слюнявил, заливался дурацким смехом, позволял что угодно делать с собой…

Жениться Алмас не то, что не хотел… Это вообще из другой оперы. Хотел он только секс, как апогей собственничества. Не искать предлога, не знать сопротивления, насыщаться сразу, как только потребует беспокойная тяга в паху, излившись, засыпать, и так вечно. «Я животное». А рядом, руку протяни, большой, светлый Думитру, нисколько не изменившийся, открытый как локатор. Подтяжки на его пузе возбуждали сорок-баро сильней кружевных чулок и бритой киски шлюхи. «Никогда себе не прощу, если сорвусь, никогда». Алмас не хотел его снова мучить, как слегка подозревал Думитру, он хотел успокоиться! Насытить член и руки – насквозь проткнуть, в замок сцепить. Носом, рожей, пахом, всем телом уткнуться в это пузо, в грудь, в мягкое тепло и выспаться наконец! Он спал, но не по-настоящему, слишком чутко, урывками. Это не могло продолжаться вечно.

***

Тёплая прихожая, какое счастье.

Спальня Думитру, широкая кровать напротив плазмы, какао со специями.

Забыл цистерну, где сжигают живьём? Алмас должен бы старику тапочки в зубах приносить...

– Не надо компрессы всякие, дай крем. Я уже в порядке.

– Точно? Ну, ладно…

По графику после прогулки был перекус и фильм. Сегодня научно-познавательная орнитология… Колибри там всякие, альбатросы кочующие, лесные птюхи, сотворённые по лекалу воробья… Мультиков Думитру не выдержал, стал включать лекции. Хоть самому интересно.

Мимоходом спросив:

– Не помешаю? – Думитру сдвинул какао на тумбочке подальше от края и откинул угол покрывала.

На этом силы сорок-баро закончились, обратились против него. Если бы он мог видеть себя со стороны, он бы испугался.

Накрепко поймав руку старика, Алмас потянул за неё и пробормотал:

– Не могу больше... Я не могу больше, прости…

Жаккардовое покрывало, тяжёлое зимнее одеяло взметнулись в его руках, как ловчие сети.

***

– …прошу очень прошу пальцем не трону я быстро прошу прошу прошу очень-очень прошу…

Под одеялом, в темноте, наощупь, с сатанинской ловкостью, не как псих, а как голодный клёст, разбирающий шишку, он расстегнул рубашку на старике до последней пуговицы, стащил штаны. В неуловимые секунды сам оказался полностью голым и притиснулся телом к телу, застонав…

Напугал. Но Думитру было так жаль мальчика, что напугал не очень. К тому же он ждал чего-то подобного. Срыв – неизбежный этап исцеления.

Первый раз одержимый кончил как собачонка – об ногу, ткнувшись лицом в живот, и у него даже не упал.

Стук крови и горячий хаос метались в голове: «…спасибо, что молчишь, тысячу раз спасибо, не молчи, прокляни  меня, скажи – будь проклят, ещё хочу! ещё! ещё! ». Он гладил по лицу, по губам старика, удостоверяясь, что они не двигаются, кусался за грудь. Шарил снаружи, внутри ног торопливо, полирующей ладонью с тремором пальцев, чтобы ненароком не сжать, не ударить, его не ранить, самому не сорваться… Чтобы не как раньше! Из парня можно было выжимать пот, как из губки, надавив в любое место. «…прокляни меня… только дай… дай, потерпи… только дай мне... дай ещё... ещё! ещё! » Алмас прижимал гениталии к его прохладной и мягкой мошонке, мял в ладонях большой член старика. Ни признака возбуждения. Кончил, держа в руках оба члена. Всего этого было мало, ничтожно мало. Сорок-баро придавил его, метался, раскачивался: направо вдох, налево выдох. Думитру помирал от тяжести под мокрым торсом. Алмас крутил немаленького мужчину, как своих дурачков в интернате. Напряжённый, весь проволочный, из стальных тросов, которыми не совладать. Он подтянулся, утопил лицо старика в своём животе, замучил тереться членом и бёдрами об его лицо, кончил мимо, за шею. Алмас плохо соображал, что делает, но мысленно скороговоркой благодарил. За снисхождение, за вполне эгоистичную готовность Думитру подрочить ему, пока всё ненароком не скатилось в знакомые садистские штучки…

Стокгольмский синдром – такой стокгольмский... Думитру терпел: «Пусть его, от меня не убудет», при этом чувствуя себя виноватым. Парень по крайней мере действительно сексоголик. Всё в нём искренне: убийственная спешка, колотящееся сердце, ручьи пота, ладони как горячий асфальт после дождя. Везде его мускулы, бёдра и лапы. Не человек, а моток искрящих проводов под напряжением.

Думитру же трудно было заставить себя положить руку ему на плечи. Вдруг током дёрнет от этих жил-проводов? Их явно закоротило, электрические искры проскакивают в болезнетворной сырости. Может, не искры, а жала. Так диванный валик, с осени забытый в саду, Думитру потрогал бы с опаской. Что если в нём успела завестись колония насекомых? Тронешь, обшивка разойдётся, из непросохшего поролона скопом ринутся по рукам мельтешащие ядовитые твари… Брезгливость равно страх. Нутряной страх перед чужеродностью этого лихорадочного возбуждения…

«Ну, и зачем так относиться к мальчику? – попрекнул он себя. – Честней было бы оттолкнуть».

Алмас тихо застонал, и старик неожиданно обнял его взмокшую голову. Покаянно, тепло прижал к груди… Шаровую молнию он прижал к груди, получив мгновенное доказательство тому, что кажущееся – не кажется, и ничего-то нельзя скрыть…

Алмас замер… Вытянулся многожильным проводом, гудящим от напряжения.

– Старик?.. Ты шутишь?.. – требовательные запавшие глаза упёрлись в него двустволкой. – Старик ты правда нет?..

– Думитру накрыло исповедальным шквалом. Каждое слово лупило чувствительней градины, а ведь он всё это время был сто процентов уверен, что имеет дело с человеком, для кого совесть – грязь под ногтями…

Алмас таких слов отродясь не произносил, такой обжигающей благодарности, клятв и молитв о прощении. Он обращался к телу, к плоти, он вплотную шептал их в губы, в ладони Думитру, в середину груди, в плечи, в лопатки.

– …прости, золотой, драгоценный, великодушно, пожалуйста, старик, спасибо, клянусь тебе, старик, спасибо, прошу тебя, прошу!.. прошу!..

Чем ближе к финишу, тем жалобней и бессвязней они звучали:

– …ещё… пожалуйста ещё… будь милостив, будь таким добрым… немножко ещё, что хочешь, всё что угодно, подожди… любой ценой жизнь отдам ещё чуть-чуть, не надо не отталкивай, клянусь абсолютно всё что ты хочешь, не отталкивай, последний один раз что угодно сделаю без соли съешь меня сделай со мной что угодно ооочень… прошу тебя, прошу ооочень…

Пропитавшаяся потом кровать воняла, как собачья конура. Для сорок-баро Думитру пах мускатной чистотой со всех сторон. Алмас упивался этим запахом, пытался сожрать его вместе со ртом, слизать с шеи, откусить с ляжек, впитать всей поверхностью тела. Он отдыхал, распластавшись на старике, просил прощенья, затем целовал и снова кусался. Сзади между ног его суета была уже похожа на нормальный секс...

«Эй, полегче. Не хотелось бы тебя внутри…»

Думитру, как мог, добавил голосу строгости:

– Нет, мальчик мой. Я против.

– …прости-прости-прости!.. Старик прости я не буду я ооочень я так благодарен тебе я люблю тебя я так сильно люблю тебя больше жизни… ооочень…

Мягкая разгорячённая головка кончила из-под яиц старика, дрожащие от усталости руки сорок-баро размазали по ним сперму.

Алмас ткнулся губами ему в ладонь, засосал большой палец да так и оставил во рту. Отрубился, как умер: губы безвольно раскрылись, тело размякло, дыхание обтекало запястье Думитру шёлковой ленточкой. Молочный щенок. Ещё бы лапка подёргивалась.

Весь липкий Думитру не сразу решился пошевелится. Освободившись, он вздрогнул от смеха: «Бумеранг прилетел. Не промахнулся».

***

Думитру по молодости тоже не стремился к браку, взирая на женский пол свысока. Он помнил свои романы, не забыл и сексистские загоны, которые студенты допускали по отношению девушкам в рамках тлевшего и разгоравшегося с новой силой феминизма. То, что впоследствии назвали «объективизацией», в те времена девушки выражали ясно и непосредственно: «Мы для вас – вещи». Безупречно воспитанный, галантный, щедрый, внимательный Думитру Себастьян Адажио искренне разводил руками: в чём проблема? Чем плохо, если с тобой обращаются, как с дорогой вещью – хорошо? Ласково… Если тебя настойчиво добиваются, ценят, как желанную вещь? Чего, девушки, вам ещё надо? Что вас, девушки, не устраивает в таком раскладе? Теперь понял, стирая одеялом сперму с шеи, да…

«Мальчик опомнится. Это лишь этап выздоровления. По крайней мере, это не садистский припадок. Прогресс…» И опять вздрогнул от смеха: «Комиссар выдал рабочую схему лечения серьёзной травмы, прямо скажем, отличную схему… Не зайти ли к нему посоветоваться и о гиперсексуальности?! Бедный малыш, я ценю твои успехи, но с этим тоже предстоит как-то разбираться. Аккуратно, постепенно. Главное не психуй, не сиди с ножом в руке... Завтра надо его сразу чем-то отвлечь, как только проснётся, занять чем-то... Уйти с биноклем в лес, к примеру, птиц кормить».