А ведь это ты, Мирон, Павла - то убил

Пивший настоящее, а оно может быть только французским, более того, наиболее щепетильные ценители этого игристого напитка признают лишь изготовленное непосредственно из выращенного в провинции Шампань винограда аутентичным и достойным финансовых трат, шампанское ера забияка Бурцев был, вне всяких сомнений, прирожденным аристократом, во всяком случае, по российским меркам, привычно заниженным и фальшивым, так как говорить об аристократии тута, впрочем, как и тама, априори глупость. Тысячи потомков конюхов и садовников не дали окончательно выродиться в узкородственных браках осколкам некогда волосато - варварских вождей диких германцев, алчно нахлынувших на империю ромеев в волне переселений, вызванных неожиданным изменением климата в далеких степях Дальней Азии или Востока, не в правильной терминологии суть.

- Сути вообще нет, - брюзгливо гаркнул опухший с перепою Давыдов, будя товарища пинком ноги, - ежели уж самая русская грамотка требует уточнений, хотя понятно же, что пинок и может быть только ногой.

- Да уж, - потирал бок Бурцев, оглядываясь в поисках дворового казачка Лаврика, - эмпирически, так сказать, Денис Василич.

- Ты его не ищи, - посоветовал от ломберного столика сухой и тощий Фигнер, смешивая разнообразные напитки в пинтовом графине литого в дутость стекла, - ты ему вчерась вольную подмахнул.

Бурцев пожал плечами и встал, хрустя суставами. Проковылял к столику и опрокинул в пересохшую глотку жбан сухарного квасу, довольно заурчал, как кот, а затем скакнул к камину и закурил трубку, блаженно пыхая дымом.

- Какие ваши условия ?

Гусары унисонно оглянулись на дверь, в которой картинно красовался Лаврик, по причинам вольной, видимо, сменивший лаковые сапоги на стрюцкие штиблеты.

- Нанимается, - первым догадался не совсем русский Фигнер, и выросший в тесном окружении вольнонаемных остзейцев на заброшенной под Ревелем мызе отца - барона, не озаботившегося признать сына законным, - за деньги.

- Пороть не буду, - бросил Бурцев, отворачиваясь от Лаврика.

- Ты его и так не порол, - тихо подсказал Давыдов, с любопытством рассматривая штиблеты казачка.

- Тогда гривну в год, - отрезал мрачный, как всегда после вчерашнего, гусар, усаживаясь в кресла, - и то чересчур жирно. На всем готовом, и в Париж, и в Вену, и в захолустную Маскву, одежки с моего плеча, даже жеребец чистейших кровей у стервеца, сабля Гурда, - уже кричал маленький Бурцев, плюясь в сторону ухмыляющегося Лаврика, - баб таких имеет - пальчики оближешь, не коровницы какие, а столичные гризетки и белошвейки.

- В общем, - резюмировал Фигнер, подмигивая казачку, - не жизнь, а малина. Кроме чувства собственного достоинства.

Бурцев приуныл, не в силах оспорить правду. Лаврик метался по кухне, по - хозяйски прикрикивая на медлительную трактирную прислугу, а Давыдов, присев на подоконник, придумывал юбилейную стихозу к оспариваемой у Пушкина Аннушке Керн.

- Тебе уж скоро тридцать,

О, свет моих очей,

Я мог бы сбацать ламца - дрицу,

Я мог бы выпить. Эй, налей !

Но нет. Я еду на рыбалку,

Как русский и как дворянин,

Для рифмы заскочу закинуть палку,

Встречай же русский триппер, Рим !

- В меру ерзко и охально, - оценил из - за плеча полковника экспромт Фигнер, набрасывая на себя шинель, - это не чудные мгновенья вконец сбрендившего Сашки.

- Амор, - произнес Бурцев, протягивая руку к красочному альбому с запретными карточками Лондонских дам полусвета, самой центровой из коих была, разумеется, густо татуированная и разноцветноволосая Ребекка Кроу, она же Катерина Суцид, забавно спародированная какой - то неведомой черногорской то ли певицей, то ли просто красивицей, что отсылает, в свою очередь, понимающих к митькизму, например.