Паскудный бисер - кислотный пипел

Моей любимой Дите фон Тиз

Не знаю почему, но стоило мне увидеть бессмысленную рожу этой рыжухи - официантки, как мгновенно прорубило понимание, что только что, вот буквально пару минут назад в соседнем помещении, где вертлявые латиносы обменивали фишки на наличку, она трахалась с белым медведем. Раскорячилась как падло под массивным хищником, пережившим ледниковый период, подмахивает тазом и с замиранием ничтожного сердца чует, как огромный хер медведя проникает этой паскуде в матку.

- Слушай, - невероятно толково обратился я к заполняющего на стойке формуляры доктору Гонзо, - было такое европейское кино, там, короче, медведь трахнул аристократку, а она возьми и роди !

Мой приятель перевел на меня оловянные глаза и уточнил :

- Махонького мумрика Хилкса ?

- Зачем Хилкс ?

Я начал нервничать. Его коварный вопрос заводил в такие дали, откуда выбраться было непросто. Тысяч бешеных нацистов не хватит, чтобы вытащить меня оттуда ! Я бегу по пустыне, пресмыкаюсь и достигаю, но сзади слышится топот буйных коней. На их спинах прорастают мясные нацисты, машут саблями и визжат, настигая меня у самой границы с Мексикой.

- Стой, ребьята, - командует самый основной из нацистов, волшебно отлетая от коня и превращаясь в серенького ежика, - сейчас мы его оборудуем.

Я прыгаю в реку, чьи темные, илистые воды переполнены утопшими еще о прошлом годе мокроспинниками. Они черноногие, словно родившиеся в Алжире французы, волосатые и гнусные, плывут по течение, ускоренно отращивая жабры и плавники. Возглавляет их капитан Ребров ...

- Але, гараж.

Засохшая за стойкой жаба корчит мне рожи, вытягивая нечистый язык. Он сейчас оближет меня, залезет липким концом в правую ноздрю, где хранится неприкосновенный запас чистейшего боливийского. Сука ! Ей, наверное, подсказали.

- Думаю, что Ласерда сдал нас, - говорю я доктору Гонзо, спеша за ним по бесконечному коридору отеля, - отбил телеграмму, теперь, Рауль, все жабы этого мира будут стремиться залезть мне в нос.

- Да ты окончательно спятил ! - грохочет мой полинезийский друг, катясь по лестнице назад, к жабе за стойкой.

- Ну и х... й тобой ! - кричу ему вослед и стучусь в номер шестьсот шестьдесят шесть.

- Войдите, - отзывается густое контральто, и я сразу рисую себе в уме толстую женщину в папильотках, - я моюсь.

Она моется ! Сволочь ! Половина Африки задыхается от нехватки пресной воды, а она, видите ли, моется. Ничего, сейчас я тебе покажу. Выбиваю дверь ногой и влетаю в душ, где на самом деле моется толстая женщина в папильотках. Быстро душу ее ремнем, тащу труп под кровать и вижу, что там уже занято. Под кроватью лежит мертвая Кристина Риччи. Стремная, как обычно, но голая. Я быстро сбрасываю с себя одежду и залезаю на труп. Трахаю эту паскуду, кусая ее мертвые уши.

- Ты ведь никогда не думала, что тебя трахнет профессор журналистики, - шепчу ей в ухо, заплевывая мелкой злобной слюной безжизненные глаза, - но второй раз я трахну тебя прямо в жопу.

- Тебя на минуту нельзя оставить.

Оборачиваюсь. Передо мной стоит мой адвокат.

- Я только что с Дамбаса, - говорит он, теряя нижнюю челюсть, - там п... дец.

Я так и думал. Если по телевизору ковровые бомбардировки и вторжение в Лаос, то самое время Дамбасу.

- Знаешь, - говорю я Дюку, заходя за ним в номер, - у русских есть такая профессия - быть профессиональным недовольным

- Я их рот е... л ! - рычит полинезиец, пряча свой странной формы череп в маленький холодильник. Поворачивается ко мне, страшный, безголовый, а я осознаю, что он - Всадник без головы. Просто вместо обычного коня он рассекает на  " Большой Красной Акуле ". Время сменилось, кони утратили актуальность, теперь все ездят на  " Больших Красных Акулах ". Хорошо, кстати, что Керви это ни разу не приходило в голову.