В пробке. Из книги Анальная пробка рассказы

В пробке

1. Барин

Утро было солнечным и прекрасным. Чудесно воскресным. Не надо вставать, никуда не надо тащиться, помощника креативного продюсера изображая. Какой помощник — кому помогать? Какой продюсер — что продюсировать? Какой креативный — снимая рекламную дрянь раз в полгода, остальное время слоняясь, собирая заказы, которых не было, нет и не будет со дня основания фирмы и до её плачевного исчезновения.

Зато сегодня солнечно, прекрасно, воскресно. О чём угодно думай. О чём угодно мечтай. Во всю неутолённую прыть креативничай о чём угодно, по выбору — времена. Кто это сказал, что их, мол, не выбирают. Ерунда. Выбирают. Во всяком случае летним воскресеньем счастливым.

Дел в долгий ящик он не откладывал. Получив все бумаги по разделу наследства — спасибо Ивану Петровичу, столоначальнику своему, советами направлявшему — в несколько дней выправив отпуск, до Москвы чугункой добравшись, отыскав Фёдора на постоялом дворе, он второй час трясся по дороге в имение. Про себя это слово повторял бесконечно. Имение!

По разделу наследства Сергея Ивановича Петухова, его троюродного дяди или двоюродного деда — это с какой стороны заходить, там всё было запутано — ему досталась деревенька небольшая, но, как говорил управляющий, справная и весьма. По-старому, душ шестьдесят, по-новомодному вольных, арендующих у барина, читай: у него, землю и за свой труд, как Фёдор и жена его, в барском доме живущие и за домом смотрящие, получающих жалованье.

Трясясь в возке, не слишком удобном, но бывают и хуже, главное, что в своём, барин, жалко, что бывший, обдумывал ближайшие планы и житьё-бытьё заодно. Деревенька, почитай, подмосковная, хотя с немалой натяжкой: далековато, от Москвы четыре часа по хорошей погоде. Июньский полдень был очень кстати не жаркий и ясный, чего ещё лучше. Фёдор был молчалив, это он в первый приезд сразу после раздела приметил. Тогда все наследники собрались в главном имении — селе Петуховке, там познакомились: седьмая вода на киселе. Завещание было составлено очень толково, быстро всё порешили, уполномочив его в столице за ходом дел проследить, пообедали — управляющий расстарался — и разъехались имения лицезреть. Фёдор, вызванный управляющим, его дожидался, и всю часовую дорогу, сидя рядом на козлах, он пытался понять, что ему от дяди-деда досталось. Добился немногого, и наутро Фёдор его в Москву отвозил.

В Горячем, бог знает из какой прихоти кем так наречённом, впрямь всё было добротно, но не богато. Деревня была не заглазной. Время от времени покойный сюда наезжал: был рыболовом, а здешняя речушка на рыбу богата. Барский дом — не дворец, но для небольшой семьи, которую он заводить не спешил, довольно просторный. По старинной привычке встречать нового вроде как барина выползли всем селом, двор барский заполонив. Подошёл, поздоровался, со стариками поговорил, вопросы загодя приготовив по привычке чиновничьей, у Ивана Петровича благоприобретённой.

Тот ему на поприще новом с самого начала — и без всякой протекции — помогал. Пятый год он при нём. Теперь уже помощником столоначальника народностей севера. Сам столоначальник никого из этих народностей своими глазами не видел, что уж о подчинённых его говорить, но северными народностями, как и всем в великой империи, управлять было необходимо, вот они этим, право слово, не самым важным в их департаменте делом, и занимались.

После несчастья, которое с ним приключилось, всё в его жизни — тьфу-тьфу-тьфу через левое плечо в рожу сатане непременно — складывалось совершенно прекрасно. К тому же нежданно-негаданно наследство — снег на голову да летней жарой. Конечно, в первый приезд много углядеть не успел, но в своём вкусе две-три фигуры, однако, наметил. Среди них первое место несомненно Василия, сына Фёдора, мелькавшего за отцом: сбегать куда, что принести, самовар наладить, такое. Интерес к Василию не обозначил: дел в долгий ящик откладывать не любил, но и торопить события, всё испортив, не собирался. Уже тогда, когда повели к реке на баньку смотреть, план и наметился.

Не теряя времени, когда по дороге в трактире лошадей кормили и сами обедали, Фёдору планы на завтрашний день изложил. Приедем вечером поздно, так что банька с утра. Приготовишь — сразу езжай, бумаги родственникам развозить. На каждой папке — кому, до ночи вряд ли поспеешь. Задержишься — заночуешь. Слегка Фёдора взволновало, кто в бане будет прислуживать, обычно он Сергея Ивановича обихаживал с Василием на посылках, но он успокоил, сам справится, в случае чего парень поможет: взрослый, через год-два — подмигнул — пора и женить. На всё это молчаливый Фёдор кивнул, соглашаясь, и пошёл запрягать.

Летняя ночь минула быстро. Бессвязной речи клёкот полуночный, по слову поэта, его не тревожил. Баньку сочинили прекрасно. Хозяйским взглядом внимательно оглядев, получив папочки, Фёдор уехал, а они с Василием пошли вниз по тропинке. Первые пункты плана были исполнены, сюжет продвигался в заданном ритме, к кульминации приближаясь. Раздеваясь, поглядывал на Василия, стоящего рядом и готового броситься по первому слову поручение исполнять. Из кармана случайно полтина выпала заготовленная. Василий бросился поднимать, та барину под ноги прикатилась, и, распрямляясь, парень неуклюже носом в барские яйца уткнулся. Смущённый и раскрасневшийся выпрямился, монету суёт, не задумываясь, на кой барину в бане полтина. Нос, яйца, полтина стали неожиданной кульминацией. Потому как, получив драгоценный подарок, став в одночасье безмерно богатым, беспримерно счастливым голым Васяткой со вздыбленным х*ем, в миг раздроченным барином, не успев благодарственно его х*й даже лизнуть, парень спустил, живот, грудь и ноги барину забрызгавши малофьёй. Оба расстроились: больше у Васятки, несмотря на все ухищрения, так и не встал.

«Эх ты! » — вспомнилось из давнего прошлого. Попечением дяди-деда, которого своими глазами никогда в жизни не видел, он, сирота, отучившись в гимназии, избрал военную службу и прибыл в полк, в малороссийских деревнях возле знаменитой Полтавы расквартированный. Представившись эскадронному, ожидал подпоручика, к которому его направили на совместный постой и, так сказать — квартирмейстер лукаво в усы усмехнулся — под крыло на обучение. Долго ждать не пришлось, через полчаса новый товарищ его ужином с водкою угощал, отдавая приказания хозяевам хаты насчёт завтрашней бани.

Не позавтракав, спустились к реке, баня была на берегу, и через пару минут он разочаровал нового друга после того, как дружеская рука начала его х*й ублажать, тотчас спустив и забрызгав малофьёй с ног до головы. Покровитель от гнева сдавленно зарычал, но потом долго мял-целовал, пытаясь упавшее настроение и х*й приподнять, но плюнул, свою программу выполнив до конца, выебав в рот и на закуску чистого и успокоившегося раком поставив. Х*й у нового друга был маленький, во рту и в сраке размещался свободно, зато был очень юрким и чудесно изобретательным, попадая туда, где был всего боле желанен, заставляя всеми силами подавлять подступающую разрядку и сжимать рот, чтобы звуки, провоцирующие этот чудесный х*й в исступлении задёргаться-задрожать, ни в коем случае вырваться не могли.

Воинская наука, увы, продолжалась недолго. Упав с лошади, сломал ногу, вылечили, однако хромал, не слишком заметно, но с полком — делать нечего — надо было расстаться. Так оказался он в Петербурге, начав новое поприще, а теперь смотрел с раздражением на Васятку, мохнатоногого и х*ястого, стоящего перед ним, с ноги на ногу переминаясь и то прикрываясь спереди, то отводя руки, будто показывая барину всё то, что мог, большое и обвисшее, предложить.

Как некогда друг-покровитель его, он Васятку, как положено, во все заветные места употребил, что тому очень понравилось. До отъезда тот в его комнате время от времени появлялся, где они о жизни беседовали, прелюбы не слишком громко творя, высоким штилем ёблю обычную называя. Язычок у медово потеющего Васятки оказался божественным: вылизывая и, сложившись в трубочку, твёрдо и упоительно барскую сраку проёбывая, до восхитительного изнеможения доводил. Сам собой и план сочинился, сюжетец, никому судьбу не ломавший, напротив, тайные начертания её исполнявший, родителем Васятки принятый с благодарностью. Чухонца по приезде он отправит в отставку, а на его место с достойной оплатой примет Василия, которому неплохо с юных лет столичной жизни сподобиться.  

Когда это Васятке первому после бурной ёбли, слегка отдохнув, сообщил, тот, как был голый, с кровати вскочил, вздрогнул, на лбу единственная морщинка разгладились, извилины в мозгу распрямились, и, поклонившись, он прошептал: «Хорошо» и, подумав, добавил: «Прекрасно». Выходя, поклонившись барину за подарок и за науку, сообразил, что в столице его искусство не только барину пригодится, на его белое тело и красненький язычок богатые охотники отыщутся непременно.

Этой банькой, не достоевской с пауками, отнюдь, но солнечной и прекрасной он себя распалил. Взял телефон — Петру наудачу, того никогда не застанешь, тем более в воскресенье. Ожидая ответа, представил, как в его руках набухает огромный, и у него встал, трусы распирая. Саванно густоволосые подмышечные впадины Петра не меньше яркогубого рта и сморщенной щели манили ввести х*й и е*ать до изнеможения, до последней капли малофьи, белой, вонючей. Пётр, падло, не отвечал. Ладно, если нет гербовой, Серёгу безотказного вызвоним. Но и тот на удивление дерзко молчал. Делать нечего, таким маяться невозможно, врубил комп, три-четыре щелчка, и через пару минут руки мыл перед завтраком, который надо было ещё приготовить.

2. Васятка

Назавтра по дороге к служению музе, хрен знает какой, былая дикая пробка…

Устав от шума-гама вокзального, получив от бати последнее наставление: «Ты того, там не балуй», поглаживая шею, которой бесконечно удивлённо вертел, всё время оглядываясь на барина, не будет ли каких приказаний, напоследок дав ему помять-поласкать свой вздыбленный х*й, отсосав ему на ночь, вытерев белые пятна бумажкой, Васятка устроился поудобней и тотчас под стук колёс крепко уснул. Что-то приснилось, не страшное, но тревожное, от чего среди ночи проснулся, посмотрел на спящего барина, которого крепко любил за всё, что тот ему сделал, пару раз потянулся, глянул в окно, ничего кроме темноты не увидел и снова засопел не громко, но основательно. Когда подъезжали, барин его растолкал. Потом снова, таща вещи, раскрыв рот, головою крутил, и, не успев опомниться — барин с извозчиком недолго рядился — на второй этаж деревянного дома недалеко от вокзала, где барин квартировал, не потея чемоданы-саквояжи затаскивал. Тут же был послан с чухонцем в лавочку и кухмистерскую, вместе с барином пообедали, и чухонец был послан с запиской к одному из сослуживцев, который прислугу приискивал. Напоследок барин его рассчитал и за верную службу прибавил. Так что чухонец долго кланялся и благодарил. Васятке понравилось, что всё у барина так хорошо получается, по человечеству, никого не обидит, со всеми в мире живёт и даже расстаётся по-доброму.

Каморка и обязанности чухонца теперь стали Васятки. Поначалу робел, из дому выходил, всё казалось огромным, давящим, несущимся. Но день-другой — пообвыкся. Вставая, ждал, когда проснувшийся барин его позовёт: мыться, самовар, одеваться, а, сдув с мундира пылинки, проводив его, наводил в доме порядок: ведро с содержимым ночных горшков во двор выносил, в выгребную яму его выливал, подметал пол, затирал следы вечернего баловства, ходил в лавочку, если барин велел, и садился у окна ждать его возвращения. Даже не очень проворный чухонец к приходу сделать всё поспевал, что уж говорить о расторопном Васятке, одна нога ещё здесь, другая, там побывавши, вернулась. По улицам ходить в ожидании барина сперва он побаивался — как не найдёт дорогу назад? — так что первые дни жизни столичной очень скучал и, сидя у окна, на улицу глядя, всё время дивясь, от нечего делать подрачивал. Барин со службы — первым делом лапал Васятку, мял сраку, х*й дрочил, всё такое, и он с вставшим бежал за обедом. Отобедав — в кровать, барин кричал: «Васятка, ху*ями играться! » Бывало, до самой ночи и проваляются.

Однако через недельку-другую барский запал поугас, разговоры о житье-бытье прекратились, и стал его вызывать из кухни или каморки коротко, зычно, словно некогда друг-подпоручик, многому его научивший, своего денщика. Обедать! За табаком! Самовар! Всего призывней: «Е*аться! »

Через неделю после приезда был затеян ужин для сослуживцев в кухмистерской, три минуты от дома. Барин долго обговаривал блюда, напитки, закуски, на столе были даже цветы. Четверо сослуживцев явилось почти одновременно, сидели, курили, ожидая главного гостя Ивана Петровича, который, как и положено начальнику, должен был прибыть несколько позже, сразу к столу. Васятке было велено стоять в углу обеденной зальцы — по первому зову поручения гостей исполнять. Те на Васятку посматривали внимательно, один так и норовил его взглядом раздеть. Позже, когда гости раздобрели от еды жирной и сладких вин, тот, проходя мимо, качнулся и как бы ненароком полапал ему сраку и х*й. Знал Васятка все эти уловки ещё по деревне: и он такие ненароки выделывал и ему.

Ужин задался. Иван Петрович был весел, шутил, балагурил, ел, пил, других потчевал, будто сам задавал это пиршество. Все по очереди произносили приветствия барину, поздравления с прекрасным имением. Словечко это бариново самолюбие щекотало. Васятка примечал, как от него барин в улыбке широко расплывался. Когда, наевшись-напившись, сытые-пьяные закурили, Васятку за стол усадили, и тот, лапавший его, всё сладкого вина подливал, так что, когда расходились, Васятка из-за стола встал, слегка покачнувшись.

Барин со всеми раскланивался и целовался, благодаря за честь, которую ему оказали. Ивану Петровичу что-то на ухо прошептал, и, когда все разошлись, Васятка был за извозчиком послан, хотя пешего ходу до дому было минуты три, ну, может, после такого обеда четыре. Иван Петрович с кресла, в котором трубку курил, поднялся с трудом, и, поддерживаемый барином и Васяткой, был препровождён к извозчику, затем на второй этаж, в квартиру, где ему был обещан сюрприз. Раздев Ивана Петровича догола, они в подушках, на кровати его усадили. Раздевшись сами, стали прихоти Ивана Петровича исполнять. Однако их было немного, х*й Ивана Петровича, в жирных складках терявшийся, несмотря на все их усилия, так и не встал. Более всего твёрдый язычок Васяткин, ласкающий жопу, столоначальнику народностей севера полюбился. Нелегко было Васятке языком до нужного места в огромной груде мяса и жира добраться, но постарался, сумел, за что утром, когда Ивана Петровича домой отвезли, был награждён бариновым х*ем в своей сраке сполна.

Так началась для Васятки новая жизнь, которая ему была очень по нраву. Через несколько дней, проводив барина и прибравшись, он двинул в лавку за табаком и разными мелочами. Пока приказчик испрошенное собирал, как положено, показывая покупателю на ходу, в открывшейся двери показался хозяин, оглядевший Васятку с ног до головы и спросивший, чей он и где проживает. После чего поманил его пальцем. Васятка заробел, но пошёл, приметив ехидную улыбочку на морде приказчика. Хотелось язык показать, но подумал, что много чести показывать то, что самому Ивану Петровичу доставило множество удовольствия.

Хозяин лавки был телом могуч, не то, что Иван Петрович, чиновный начальник, от жира расплывшийся. Подвёл Васятку, имени не спросив, к мешкам со всяким товаром и, велев раздеться, полапал в самых сладких местах, после чего разделся и сам, и Васятка с удовольствием сосал немаленький, лизал большие потные яйца, дыша чем-то тяжёлым и терпким, будто бы курившимся диковинным табаком. Затем, сперва громко пёрднув, хозяин голым задом сел на мешок, и, надев на х*й Васятку, стал его жопу поднимать-опускать, а, кончив, велел: «Полижи! » Тот вылизал малофью не только с хозяина лавки, но и с мешка. На прощание пару раз шлёпнул по голому заду, потом, взяв в кулак, слегка защемил ему яйца, и Васятка, не выдержав, забрызгал пол, стараясь мешки не запачкать.

Вышел с ним в лавку под многозначительную ухмылку приказчика, хозяин глянул — тот, осёкшись, ухмылочку проглотив, растянул губы в улыбке. Выудив монету, хозяин десятью копейками одарил, а приказчик пакет с покупками протянул, показав запись на имя барина, который как доверенный клиент, имея в лавке кредит, раз в месяц расплачивался. Одно было жалко Васятке: хозяин не испробовал его язычок, чудо чудесное, которым на счастье его Господь наградил. Однако печалился зря. Васятка в лавку стал часто ходить, даже когда барин не посылал. Так что не только хозяин, но и его пара друзей, даже приказчик счастье узнали, когда раскрывали руками навстречу красному твёрдому чуду свои столичные волосатые сраки.

Так прошло несколько месяцев. Васятка в столице обжился. Деревню потиху стал забывать. Приятели появилась, с которыми баловал. Барин к нему охладел. Оставив его на хозяйстве, съездил в имение, откуда вернулся с Петрушей. Тотчас по их приезде Васятка был послан с запискою к сослуживцу, который его на званом ужине тискал. Тот принял его распрекрасно, велел немедленно идти и возвращаться с вещами. Барин напоследок расцеловал и по сраке похлопал. Расчёт сделал щедрый, Васятка не ожидал. Расстались по человечеству. А как же иначе?

Однако и самые дикие пробки когда-то рассасываются.