Расскажи мне про звезды 25 или Рассказы секс

26 сентября, среда, 1984 год

РОМА

— Это что такое? — загадочно улыбнулась Маша, увидев на моем столе раскрытую тетрадь со стихами. Когда-то давно, лет в пятнадцать, как и многие мои ровесника, я сочинял стихи. Недавно, я разбирал свои старые вещи, хотел выкинуть хлам, и случайно нашел эту тетрадь. Перечитав свои наивные поэтические потуги, я вновь почувствовал себя влюбленным юношей, полным трепещущих надежд и ожиданий. Мне снова захотелось написать что-то, но ничего не вышло. Любая рифма, рождающаяся в моей голове, казалась мне нелепой и смешной.

Маша взяла в руку тетрадь, пролистала несколько страниц с деловитой небрежностью и, изображая глашатая, стала читать:

Ты, как ветер —

Жесток.

Как сон ты —

Глубок.

Невозможен —

Как вечность.

До тебя —

Бесконечность.

А мог быть,

Как ветер —

Нежно-ласкающим.

Как сон —

Исцеляющим.

Но…

Я — бумажный самолет,

мне нужен ветер жестокий

И колкий,

Чтобы взлететь.

Я — бурый медведь

и зимой

мне нужен сон глубокий

И долгий…

Голос Маши вначале звучавший наигранно-важно, постепенно становился глуше, а под конец и вовсе умолк.

— Это ты сочинил? — спросила она робко и взглянула на меня исподлобья.

— Да. — ответил я, и улыбнулся.

— Почему ты пишешь, как будто это женщина писала?

— Это не так. — мне стало не ловко. — Это для рифмы просто.

— Нет. Не правда, смотри. Было бы лучше, если бы ты писал о женщине, от лица мужчины:

Ты, как ветер —

Жестока, нет, жестка.

Как сон ты —

Глубока..

Она думает, перечитывает шепотом и упорно пытается переделать стих на свой лад. Я гляжу на Машу, молча, и ощущаю сумасшедшее волнение. Она выбрала этот стих случайно, однако же он единственный, который я написал в бреду, с пылающим разумом. Маша ошиблась, этот стих не от лица женщины. Он от мужского лица, и он посвящен ему. Это он жесток и глубок, и до него — бесконечность. Как может он — воплощение жизненной энергии — быть таким холодным и ранящим, и этим самым притягивать к себе? Он должен исцелять одним своим присутствием, он должен был быть женщиной, дающей нежность и любовь всем вокруг, ведь он источник жизненной энергии. Почему он мужчина? Почему он не женщина? Я бы приклонился перед ней, я бы ее превозносил, и умирал бы от любви к ней. Молил бы ее о нежности и ласке, окунулся бы в ее теплые, источающие жизнь, объятия и пусть бы сгорел в них, от первого же прикосновения. И это было бы для меня счастьем. Но он во всем противоположность. И я умираю от стыда, когда думаю о нем. Это противоречивое чувство, мои мысли о нем, и мое возбуждение от его близости, уничтожают меня как человека и как личность.

— Нет, кажется, ты прав. — признается Маша и закрывает тетрадь. — Я тоже когда-то писала стихи.

— Да, все мы писали. — усмехнулся я.

— А твой брат писал?

— Что? Федя? — я в недоумении засмеялся. Почему она о нем заговорила? — Не знаю. Наверное, нет. Он, как медведь.

— А ты, как бумажный самолет?

Она глядела на меня пытливо и неоднозначно. Я задумчиво пожал плечами и перевел на нее взгляд. Непроизвольно я облизал губы и сглотнул. У меня пересохло горло. Я почувствовал себя ребенком, учившимся врать перед взрослыми, но не преуспевшим в этом.

— А кто тогда я? — она как бы шутливо с улыбкой глядела на меня, но в ее глазах затаилась серьезность, рожденная женской прозорливостью. Я молчал, не зная, нужно ли ответить что-то, чтобы не навести на себя подозрения. После долгого нашего немого диалога, когда я глядел на нее, а она на меня, но мы за мыслями не видели друг друга, Маша вдруг спросила:

— Кому ты посвятил этот стих?

С моего языка чуть было не сорвался правдивый ответ.

ФЕДЯ

У нас не было последнего урока — историчка заболела. Нас всех собрали в библиотеке, где мы по очереди выходили и читали вслух историю партии.

— Ты пойдешь сегодня в больницу? — прошептал мне Горшков, и шепот его прозвучал неожиданно громко в пыльной тишине библиотеки. Катька Земкина, сидевшая впереди, оглянулась на нас недовольно. Она до сих пор ходит в школу с косами. Во втором классе я драл ее за хвосты, и теперь мне захотелось повторить это.

— Да, а что? — ответил я.

— Слушай, я забыл совсем…

В этот момент я не удержался и дернул Катьку за косу, хотел просто пошутить, но она резко обернулась и ударила меня учебником по голове. Марья Петровна, следившая за порядком, сделала нам замечание. Мы притихли. Когда чтение возобновилось, Игорь, чуть слышно, продолжил:

— У меня кружок по шахматам сегодня, а мне нужно кое-что занести в больницу к вам. Можешь помочь?

— В смысле?

— Можешь вместо меня отнести и охраннику на вахте оставить? Декорацию для спектакля.

— Ну давай. — пожал плечами я, почесывая голову и надавливая на место, где вскоре должен был появиться синяк.

После школы мы с Игорем пошли к нему. Войдя в его комнату, я сразу увидел на столе огромную слоновью голову. Она так меня поразила своей натуральностью, что я даже опешил.

— Ого! Что это за штуковина? Это ты сам сделал? — неподдельно удивился я.

Горшков загордился наверняка, растаял от похвалы, но наружно остался серьезен, как эскимо в шоколаде, когда мороженное внутри становится жидким от тепла, но сохраняет свою форму благодаря глазури.

— Можно примерить? — не дождавшись ответа, я нацепил маску себе на голову. Игорь тут же забрал ее у меня и с непроницаемым деловым видом стал заворачивать свое творение в газеты.

— Зачем? Я и так донесу. — говорю я.

— Нет, Илья сказал, что ее нужно закрыть, что б никто не видел.

— Илья? Коровкин что ли? — изумился я. — Так я его знаю! Чего на вахте оставлять, я ему передам.

— Да? Здорово! Вот спасибо. — обрадовался Игорь. — А вдруг это не тот Илья? Я фамилию не знаю.

— Ну он с прической такой пидорковатой, дурацкой. — я показал рукой каре.

— Да-да, он. — Горшков заржал. — Длинный такой, худой, как шпала.

— Ага, точно!

Игорь завернул слоновью голову в комсомольскую правду, и я понес сверток в больницу. Вопреки моим ожиданиям, охранник не пропустил меня с огромным газетным комом дальше регистратуры, и потребовал развернуть и показать содержимое. Я стал с ним спорить, сказал, что у меня важное поручение, но тут появился Коровкин. Он подошел ко мне, отвел в сторону и оглядел газетный сверток, рельеф которого выдавал очертания слоновьих ушей и хобота. Я протянул Илье посылку:

— Вот, это тебе Игорь просил передать, слоновья голова для спектакля. Очень натурально получилась! — сказал я и почесал затылок.

— Ты что, ее видел? — ошеломленно и будто онемев от удивления, промолвил Илья.

— Игорь мой друг. У него сегодня шахматы, он забыл.

Коровкин сделался расстроенным и задумчивым. Глубоко вздохнул.

— Понятно.

— Только не раскрывай. Он сказал, что нельзя, что б кто-то увидел.

Илья что-то пробубнил вполголоса, но в этот момент я отвлекся на хохот толстой медсестры, которая что-то смешное рассказывала своей подруге. Ее смех был похож на хрип гуся, которому наступили на горло.

— Что? — переспросил я у Коровкина.

— Нет, ничего. Спасибо, говорю. — ответил он и развернулся уходить.

— Илья! — окликнул я его. — Знаешь, никогда бы не подумал, что ты как-то связан с театром.

— Я тоже. — хмуро сказал он и ушел.

Вечером к нам пришла Маша. Я уже был дома, сидел в своей комнате. Слышал, как они пришли. Слышал, как они раздевались и, как мама загремела посудой, готовясь их накормить. Слышу голос Маши и возбуждаюсь от мысли, что снова буду подслушивать их сегодня. Я не стал к ним выходить, сделал вид, что не слышал, как они пришли. Минут через пять ко мне зашел Рома.

— Привет. Что делаешь? Маша пришла, выйди, поздоровайся. — сказал он.

Я привстал со стула, намереваясь исполнить его просьбу, и тут он, задумавшись и почесав затылок, как бы невзначай спросил:

— А ты перчатки отцовские не видел?

В груди у меня все заколотилось. Я резко глянул на брата и замер, отрицательно помотав головой. Я чувствовал, как кровь ударила мне в голову, и я не мог с собой совладать. Рома как будто не заметил этого, оглядывая комнату, продолжал:

— Не может найти просто. Думал, может быть, ты видел, куда он их положил? Так странно, он всегда убирает вещи на свои места, и ругает нас, когда мы не кладем их на место, а потом ищем. Помнишь, как в детстве… — Рома засмеялся, глянул на меня, и в этот момент к нам вошла Маша.

— Привет. — сказала она мне и прижалась к дверному косяку, улыбаясь и укоризненно глядя на Рому. — Ну, ты чего меня бросил?

Они стали говорить в полголоса о чем-то, и я выдохнул с облегчением. Никто не смотрел на меня, пока я сидел, как поспевший помидор на грядке. Только Маша поглядывала на меня время от времени и ее лицо, как будто тоже отчего-то пылало. Мне показалось, что она хотела быстрее уйти. Я не мог дождаться, когда они оставят меня одного.

Да, это я взял перчатки. Они тут, лежат, у меня под матрасом, уже несколько дней, я все не решаюсь достать их. Я просто хотел надеть их, что бы мне легче было представить его руки. Думаю, что сегодня, я это сделаю.

Маша осталась у нас. Весь вечер я слушал их болтовню и смех за стеной. Было уже поздно. Отец громко покашлял и эти двое за стеной резко умолкли. Через минуту они потушили свет, который разбавлял желтой полосой из дверного проема, мрак моей комнаты. Мне не столько хотелось быстрее услышать их, сколько остаться в темноте с собой и с моими мыслями.

В этот раз я почти не слышал Машу. Да мне, отчего-то, и не так сильно этого хотелось. Но любой шорох за стеной пробуждал мое воображение, и мной овладевало лихорадочное возбуждение. Я поправил, налившийся кровью член, повернулся на бок и сунул руку под матрас. Нащупал кожаные перчатки, достал и надел их на руки, сразу обе. Тут же все происходящее показалось мне глупым, но ровно до того момента, пока я не почувствовал бархатистость кожаных перчаток на себе. Я провел по запястью пальцами — ощущения показались мне схожими. Сжал свою руку, так, как это сделал бы он, но сил у меня столько не было. Это действие сильнее возбудило меня. Голова у меня закружилась и я, даже ощутил тошноту. Я весь вспотел, чувствовал, как лицо горит от стыда. Откинув одеяло, я приспустил трусы и стал себя трогать и ласкать. Идея с перчатками оказалась хорошей: я смог поверить, что это не мои руки. Все Воспоминания о моем оргазме на пожарной лестнице яркой вспышкой возникли в моем сознании, как будто это было вчера. Я даже не успел нормально передернуть, вообще ничего не успел сделать. Не понимаю, что произошло. Я только успел поднести к носу руку, что бы вдохнуть запах кожаной перчатки. В этот раз я даже не прицелился в пододеяльник — не стал себя обламывать. В этот раз все случилось слишком неожиданно.

Я снял перчатки и уснул. Мне приснился сон, состоящий из продолжения моих мечтаний. Не могу вспомнить начало этого сна. Помню только яркие правдоподобные тактильные ощущения, и от этого сильные, безумные эмоции. Я чувствовал, будто он навалился на меня. Я снова ощущал на своей коже его волосы, запах дождя, запах новой выделанной кожи. Ощущал его настойчивую аккуратную грубость, мощь, давление. Его сильные руки прижимали меня к кровати, зажимали мне рот. Он наваливался нам меня, как бетонная плита, и я почти не мог дышать , и не мог шевелиться. И это все меня сильно возбуждало. Его рука крепко сдавливала мой член, и я не мог кончить, он зажимал его, и сперма не могла выйти наружу. Но меня это не обламывало, а возбуждало сильнее. Я пытался выбраться из под него, зная, что все мои усилия тщетны. Внезапно я проснулся и заметил , что лежу на животе. Как и во сне, я был сильно возбужден. Я весь настолько вспотел, что вся постель оказалась мокрой насквозь. Я приподнялся и почувствовал, что руки мои дрожат, будто от слабости. У меня ужасно разболелась голова. А еще я обкончал всю простынь.

МАША

Сегодня я нашла у Ромы тетрадь с его стихами, которые он писал, когда был школьником. Я прочла первый попавшийся и была удивлена. Нет, даже больше: я ощутила какое-то гадливое чувство. Стих был написал от лица женщины и адресовано мужчине. Рома объяснил это тем, что так лучше получилось подобрать рифму. Я заставила себя поверить ему, хотя что-то внутри меня возмущалось. Пролистав тетрадь со стихами, я прочла еще несколько его сочинений: все остальные стихи были написаны от лица мужчины. Но тот стих не давал мне покоя. Я запомнила его, прочитав всего несколько раз.

Рома совсем отстранился от меня, и я испытывала к нему злость за то, что он пренебрегает моим вниманием. Я боюсь, что он охладел ко мне, ведь я все еще люблю его. Мои чувства все так же сильны к нему, в отличие от его чувств ко мне. Боюсь, что он предложит расстаться, но надеюсь, что совесть ему не позволит бросить меня, ведь мы с ним уже объявили о нашем желании расписаться летом, когда немного накопим денег на свадьбу. Наши родители уже поженили нас в своих головах, рассчитывая на Ромину совестливость и честность, только поэтому они разрешали мне оставаться у него.

Мои друзья давно приглашали меня посетить их вечера поэтических встреч в доме культуры. Они собираются там каждую среду в шесть вечера и, сегодня мне захотелось сходить туда вместе с Ромой. Его не пришлось долго уговаривать, он согласился пойти, но без особого желания. Когда моя подруга прочла душераздирающий стих и все ей аплодировали, меня это так вдохновило, что и я решила тоже что-то прочитать. Я вызвалась на сцену, и, к большому удивлению Ромы, прочла его стихотворение от всей души. Он слушал меня, побледнев и застыв, будто превратился в статую. Не знаю, почему я это сделала. Мне хотелось знать, был ли этот стих чем-то личным для него, много ли он значил для Ромы? Много ли значил для Ромы тот человек, кто вдохновил его на этот стих?

В конце вечера к нам подошли мои друзья. Я познакомила их с Ромой.

— Маша, я и не знал, что ты пишешь! Прекрасное стихотворение! — сказал Володя.

— Да, такое неординарное. — подхватила Ирка. Она имела манеру сильно тянуть гласные, и от этого ее речь выходила тягучей и жеманно-высокомерной. Она оглядела Рому снизу вверх и кокетливо сказала:

— Роман, а по вам и не скажешь, что вы жесткий и колкий человек.

С любопытством я наблюдала за этими суждениями и реакцией Ромы. Меня это так забавляло. Он вроде бы и хотел возразить, но не решился.

— Автор стихотворения не я, а Рома. — сказала, наконец, я, чем вызвала изумление на лицах друзей. Ира усмехнулась, разинув рот.

— Это правда, Роман? Что же вы молчали?

— Он объяснил мне, что ради рифмы ему пришлось писать от женского лица. — уточнила я. — Наверное, все поэты так делают иногда?

— Я нет! — удивился Володя. — Признаться, это довольно странный ход. — он засмеялся.

Ира молча улыбалась и качала головой, переводя задумчивый взгляд то на меня, то на Рому.

— А часто вы пишите от лица женщин? — поинтересовалась с деликатной издевкой Ира.

— Нет. Я уже давно не пишу. — снисходительно ответил Рома.

— Злитесь, что Маша прочла нам его?

— Нет. — фальшиво усмехнулся он и опустил глаза в пол, будто от скромности. — Просто, я не считаю его удачным. Если честно, я и забыл, что когда-то писал стихи, это было баловством. Каждый из нас переживает тот возраст, когда хочется писать стихи.

— Ха! — сказала Ира.

— Но не от лица противоположного пола! — заметил Володя, успевший уже отвлечься от нашего разговора, и вдруг внезапно вернувшийся к нам.

Кому бы ни был посвящен этот стих, и как бы давно он ни был написан, я все равно чувствую сильную ревность к неизвестному адресату. Я видела напряжение в лице Ромы, когда я читала его стих на сцене во всеуслышание; видела его волнение, когда мои друзья узнали в нем автора. Пусть Рома знает, что я тоже могу быть жестокой и колкой, как тот, о ком он писал.

Сегодня мы договаривались, что я останусь у Ромы на ночь, но после моей выходки я уже ни на что не рассчитывала. Я думала, что Рома выскажет мне все, после того, как мы выйдем из дома культуры, уже знала, что поссоримся. Но он промолчал, совсем никак не отреагировал и не изменился в настроении. Он остался таким же любезным и веселым, как будто надел маску. В этом он весь. А может тот стих действительно ничего не значил для него? Может быть, он действительно считал его не особо удачным, и не хотел бы, что б кто-то его прочел. В таком случае я поступила просто безобразно. Ни за что обидела его.

— Ты не злишься на меня? — спросила я, держа его под руку.

— Почему я должен злиться? Из-за того, что ты прочла мой стих? — он усмехнулся и искоса глянул на меня. — Мне не понятен твой поступок. Но я не злюсь. Прочла и прочла.

— Тебе было неприятно, но ты промолчал. Мне даже показалось в один момент, что ты готов был убежать.

Меня насторожила его реакция. Даже если бы этот стих не был чем-то сокровенным для него, то такой мой поступок в любом случае должен был вызвать его недовольство. Ведь я не спросила его разрешения. Я проявила неуважение к нему, поступила подло. Почему он так равнодушно спокоен? Слишком спокоен, не естественно.

— Что за ерунда?! — он засмеялся вполне натурально. Но что-то внутри меня все равно не верило ему до конца.

— Так кому же ты посвятил этот стих? — я смотрела на Рому пристально, но уже не с напором, а как маленькая девочка, выпрашивающая купить ей сладости.

— Я не помню, говорил же, что не помню. Это было давно. — сказал он со скукой в голосе, без интереса.

Мне хотелось продолжить спорить, но он перебил меня:

— Ну что, идем ко мне?

— Я решила, что ты передумал. — растерялась я, остановилась и глянула на него удивленно, но радостно.

— Почему? — так же весело и добро спросил он.

В ответ я улыбнулась и радостно прижалась к нему, приклонив голову на его плечо.

Когда мы пришли к Роме, его мама стала собирать нам на стол, потому что мы опоздали к ужину. Владимир Семенович вышел к нам, поздоровался, пошутил какую-то шутку, в своей манере и закурил. Рома, как обычно, первым делом пошел мыть свои ботинки и руки, затем отправился в комнату брата. Мария Васильевна позвала нас к столу, но Рома не услышал. Я зашла к Феде и остановилась в дверях. У него в комнате было душно, везде все валялось. Вещи висели на спинке стула, на котором он сидел и слушал Рому. Все тот же большой магнитофон на столе был завален книгами, тетрадями, тут же лежали наушники, из которых доносилась знакомая мелодия любимой Роминой западной группы, название которой, я так и не запомнила. Федя показался мне смущенным. Он напоминал мне загнанного дикого зверька со сверкающими глазами. Не знал, куда деть руки, однако прямо смотрел на меня, чем меня и смутил. Когда же он привыкнет ко мне? Такой милый.

После ужина, мы с Ромой разговаривали, сидя в кровати, вспоминали смешные случаи и совсем забыли о времени. Владимиру Семеновичу, наверное, не понравился шум — он громко покашлял, что б мы услышали. Для Ромы это был как сигнал отбоя. Он резко умолк, встал и выключил свет со словами: «все, пора спать! »

Конечно, спать мы не собирались. Рома лег рядом, и я поцеловала его. Он сразу полез рукой мне под ночнушку. Трусов на мне не было. Когда я попыталась снять ночнушку, он меня остановил, и в итоге, я просто задрала ее вверх. Сегодня, почему-то, мы недолго целовались, он отворачивался, утыкался лицом мне в шею. Мне показалось, что он избегает, по возможности, прикосновений: не дотрагивался до моей груди, не целовал шею и плечи, вообще не трогал меня. Он как-то сразу приступил к делу. Ему-то нужно немного времени, что б возбудиться, а как же я? Мне хотелось ласки, но он был резок и как-то оперативен, если можно так сказать. Во время секса он вообще не целовал меня. Он резко вошел в меня, и мне даже было немного больно, но я не подала виду. Вместо того, что б получать удовольствие, я пыталась понять, что не так. Может что-то не то со мной? Может Рома не очень хочет ссека? Нет, Рома был сильно возбужден, он дышал прерывисто, я чувствовала, как колотится его сердце, он весь покрылся испариной. Я же не могла расслабиться, чувствовала какую-то неловкость и напряжение. Неожиданно он вышел из меня и закончил рукой. Я осталась в недоумении. Что с ним? Кто мне сможет объяснить, что это было?

ИЛЬЯ

Сегодня я получил маску слона. Ее мне передал Федя Барсучков. Как такое могло случиться, что именно тот, кто не должен был знать об этой маске, и уж тем более видеть ее, именно он о ней узнал, и именно он ее увидел! Этот дурень еще и предупредил меня, что б я ее никому не показывал.

Маска в виде головы слона действительно получилась отличной, лучше, чем я ждал от школьника. Однако теперь, когда Федя видел ее, я в замешательстве — моя иллюзия может не сработать. Придется надеяться на свои силы, иначе буду выглядеть полным дураком!