Эротический декаданс. Пролетарская мистерия. Глава Эротический рассказы

Коммуналка, где в маленькой комнатёнке ютился товарищ Заколихряк с домочадцами, находилась в уплотнённой ещё со времён революционных потрясений квартире одного чрезвычайно важного заседателя из Временного правительства. Всего квартиру разделили на пять комнат и заселили разномастным контингентом. В одной комнатке проживала старенькая певичка из Мариинки. Она была маленькая тщедушная, но носила громкое имя; Виолетта Сигизмундовна. В помещении прямо по коридору с правой стороны обитал конторщик из Ревглавстройтреста, суетливый долговязый человек, лет сорока от роду. По коридору, ближе к кухне доживал свой век необщительный герой русско-японской войны, с оторванной ногой на деревянном протезе, без правого глаза и с «Георгием» на нестиранном со времён Порт Артура кителе. В той же каморке что напротив, жительствовал до недавней поры ответственный работник Кожзаготконторы, но его как элемента чуждого революционной идеологии, а конкретно как проворовавшегося и вставшего на тернистый путь криминала, пустили в расход якобы совершенно случайно, прямо при аресте. Поговаривали, что именно в этой комнате, на крюке, торчащем из стены, повесился когда-то сын бывшего хозяина, не выдержав своей физической ущербности. У него был приличных размеров горб и огромное либидо. Но женщины обходили его стороной, что и послужило причиной суицида.

Сам Степан Заколихряк был балтийским матросом с линкора «Гангут». Он пострадал в 1915 году во время «макаронного бунта» и был сослан в Нерчинскую каторгу на четыре года. Но в славные годы полоскания на улицах красных знамён и бодрого брожения революционных масс, матросов пострадавших в борьбе с ненавистным офицерьём освободили, и мало того возвели в ранг героев революции.

Степан как человек пострадавший от царского произвола без ненужных шатаний и раздумий записался в члены партии. На собрании ячейки друзья по противоборству двух непримиримых социальных систем дали ему партийный псевдоним «Прохожий» и с тех славных пор в определённых кругах Заколихряк стал «товарищем Прохожим».

Статный матрос в бескозырке с названием «Гангут» на околыше вернулся в бурлящий словно котелок с кашей Петроград и как проверенный и закалённый в кострах революционного пожара особо ценный кадр был откомандирован на службу в органы ВЧК.

В 1918 году он спелся с машинисткой машбюро по месту службы. Ухаживания продолжались не долго и после поимки банды Гаврика Васенблюма, молодые съехались в своей комнатёнке, выделенной согласно мандату Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов.

Жена Степану досталась субтильная физиологически хрупкая, костистая, худая и прямая как гвоздь, но идеологически, что касается революционного курса, несгибаемая, как металлический прут. Она происходила из семьи еврейских ортодоксов и носила имя Ариэла Зингер. В ранней юности, во времена учёбы в Смольном институте, её увлекли догмы немецких социальных теоретиков Маркса и Энгельса. Но из Смольного её с треском попёрли за призывы к свержению самодержавия и плохую успеваемость.   Ни мало этим не огорчившись дочь харедима Самуила Зингера убежала из семьи за бродячими рабочими и крестьянами разжигать мировой революционный пламень. Как человек, беззаветно преданный делу рабочего класса, вступила в ряды партии большевиков в 1916 году. В партии ей дали кличку «Сойка», и теперь соратники по борьбе называли её уважительно, не иначе как «товарищ Сойка». Ариэле всюду чудились враги трудового народа и она зорко и с железо бетонной верой видела в конце построения справедливого общества полный разгром и безоговорочную очистку с лица земли всех криминальных деклассированных элементов, начиная спекулянтами и заканчивая махровыми душегубами. Причём картина эта в мозгу молодой супруги и соратницы статного и непоколебимого Степана Заколихряка рисовалась в масштабах сравнимых разве что с межгалактическими. Фамилию без колебаний взяла мужнину. Носила, как и муж чёрную кожанку, и то и дело в дело и не в дело, не без гордости представлялась окружающим как «Ариэла Заколихряк член партии большевиков с 1916 года». За жесткий бескомпромиссный характер называли её за глаза не иначе как Железная Ариэла.

После того как жители коммуналки узнали о том, где служит их новоиспечённый сосед, все как один, за исключением одноного-одноглазого героя войны, воспылали к нему и его супруге искренней и неподдельной любовью.

С утра его, впрочем, как и её, пропускали в туалет первыми, даже если они приходили последними. Умываться в ванную, пожалуйте тоже впереди всех остальных. Сотрудник ВЧК должен был быть всегда опрятным и чисто выбритым, и его жена должна быть под стать сотруднику. Только этот, который с «Георгием» своей очереди никогда не сдавал, за что был всеми не почитаем, и за глаза прозван японским циклопом.

Иногда, словно мимоходом, кто-нибудь (в основном это была любопытная до новостей актрисулька Виолетта) выпытывал сурового и не очень разговорчивого Заколихряка, как человека на их взгляд, могущего всё знать:

- А скажите Степан Остапович, как там дела на туркестанском фронте, как басмачи, всё стреляют?

- Пострилюють, язви их в душу – неохотно вступал в разговор чекист.

- А когда это всё кончится, не знаете?

- Це пытання особливой державной важливости и потребує невидкладного выришення – напустив на себя исключительную деловитость иносказательно выдавал всезнающий работник чрезвычайной комиссии.

Вскоре в комнату Заколихряков провели телефон. Вернее, в квартире у прежнего хозяина он был и раньше, просто стоял в коридоре и был отключен после национализации жилплощади. Зато вот сейчас ради того, чтобы кожаный чекист был всегда на связи со своей конторой, провода соединили по новой. Степан ходил чрезвычайно напыщенный и гордый. Ну как же, он такой ценный работник, такой нужный, что советская власть, недолго думая поставила ему личный аппарат.

Теперь Степан всегда был наготове. Спал чутко, как говорится, не разматывая портянок, ждал важного звонка, и когда тот раздавался как всегда неожиданно колокольным звоном среди ночи, вскакивал словно по команде, и бросался, чуть ли не спотыкаясь к трубке:

- Слухаю, слухаю товарыш Ульбрихт. Зрозумив, машына через пъять хвылын у парадного. Зараз же буду – потом склонялся над разбуженной Ариэлой и целовал её словно мёртвую в холодный жёлтый сухой череп - Треба ихаты. Знову контра заворушылася.

Удалялся, обязательно проверяя свой боевой маузер, с грохотом доставая его из пенала и рассматривая тщательно со всех сторон. Потом затворял за собой дверь и уходил в коридор со словами:

- Ну трымайтеся, сволочи.

Будучи уверены в недостатке кадров для полного возведения коммунистического царства, супруги без сантиментов и без лишних либералистических колебаний в первую же совместно объединяющую ночь зачали будущего идейного строителя общества всеобщего благоденствия. Возлежа на супружнице сверху Заколихряк мечтал построить семейное счастье на костях Ариэлы.

В те шальные годы выносить ребёнка было непросто, не хватало полноценного калорийного питания, толковых опытных специалистов способных облегчить течение беременности, не доставало элементарных средств гигиены. Но молодой супруг, с яростной революционной злобой прижимая к ногтю, всякую буржуазную шушеру умудрялся по-маленькой разжиться картошкой, хлебом, салом, а иногда даже и лимонами. Словом, всё то, что прилипало к его «чистым рукам» и насколько позволяла «холодная голова» и «горячее сердце», он ничтоже сумняшеся нёс в свою норку. Кстати сказать, паёк у чекиста был весьма недурён, наряду с хлебом и крупой, в него входили также масло и сахар.

Степан нашёл даже недобитого старорежимного акушера, суетливого старичка с козлиной бородкой, и проникнувшись к его царскому прошлому, с пролетарской решительностью и категоричной настойчивостью мягко попросил его иногда наблюдать супругу на предмет осложнений и нежелательных последствий в процессе вынашивания плода. Он прямо так вежливо и сказал:

- Ты, гнида буржуйська, якщо не встежиш за здоровьям мого соратника Ариелы Заколихряк, пущу в витрата як смердючу видрыжку капитализму – и для наглядности и пущей убедительности в качестве неоспоримого аргумента потряс перед взором испуганного старичка чёрным тяжёлым маузером.

Доктор принял этот жест как немедленное руководство к действию и перечить не стал.

Плод меж полового соития товарища Сойки и товарища Прохожего появился на свет недоношенным, семимесячным с циановым цветом кожи и практически мёртвым. Но после того, как ему навернули по заднице ладонью, он слабенько запищал и через силу, нехотя вошёл в этот мир.

Роды на дому принимал напуганный маузером тщедушный акушер с трясущимися руками. Всё это время Заколихряк находился в коридоре беспрестанно расхаживая от стены к стене, грозно сверкая очами и поигрывая карающим мечом революции, достав его из кобуры. Иногда с обветренных в революционных боях губ Заколихряка слетали фразы которые полностью соотносились с его настроением и устремлением:

- Розчавлю як окопну воша – или:

- Розмажу як мерзенну блювотину империализму.

Угрозы эти были направлены в адрес зашуганного до последней степени эскулапа. И лишь только после того, как из комнаты донесся слабый писк, похожей на мяуканье кастрированного кота, Заколихряк наконец-то успокоился и спрятал маузер в деревянный пенал.

Широко распахнув дверь, он шагнул в комнату стуча подковками сапог.

- Хто там у нас? Показуй недобиток.

- У Вас мальчик – облегчённо и казалось с нескрываемой радостью выдохнул акушер.

- Ось це гоже. Буде теперь у партии новый член. – потянулся к доктору Степан – Иди до мене добра людина, я тебе обийму по братски.

Акушер, однако, сделал попытку отстраниться:

- Молодой человек, мне бы домой – уже безо всякой надежды вырваться на свободу произнёс просительно он.

- Брезгуешь, буржуй – вынес свой вердикт Заколихряк, но всё-таки за работу расплатился буханкой ржаного хлеба, куском в ладонь толщиной сала и кульком колотого сахара.

Выпроводив акушера, Степан остался один на один с измотанной родами супругой и тем, ещё невразумительным комочком человеческой плоти завёрнутом в серую поплиновую простыню, именуемым с данной поры сыном. Революционный матрос склонился над сморщенным чадом, заскорузлым пальцем осторожно коснулся красного лобика, и причмокнул удовлетворённо:

- Ось це Заколихряк. Чую породу. Воспитаю достойну людину. Дивись що у мене е. – и достал из кобуры длинноносый маузер - Ось це штуковина на який тримаеться вся революция.

Удовлетворившись осмотром мирно пускающего слюни отпрыска, папаша, одолеваемый отеческой заботой, перевёл своё внимание на супругу.

- Як ты, товарищ Сойка, себе почуваеш? Може чого хочеш? Воды, а може сала с чесноком?

Сало с чесноком, предложенное женщине еврейских кровей в данном случае, не являлось для Ариэлы чем-то запретным. Она считала себя борцом за мировое господство идей пролетариата в планетарном масштабе, а в соответствии с этим, человеком мира, без малейшей принадлежности к какому-либо определённому этническому сословию. Понятие «кошерности» в её представлении, а равно как и лексиконе напрочь отсутствовало.

- Граммов сто померанцевой и хороший шмат сала с хлебом не помешал бы. Нужно восстановить силы и в…

- И в бой – догадался Заколихряк.

- И в бой – вторила Железная Ариэла.

Произведя на свет ребёнка, молодая пара оказалась лицом к лицу с панической неизвестностью. Что с ним делать? Как кормить? Как пеленать? Столько бы вопросов не возникало, если бы дело касалось экспроприации буржуйских ценностей или борьбы с контрреволюционным саботажем. Для этого существовали памятки и инструкции высшего руководства. Но тут, орущий и вечно ссаный пацанёнок, про которого ни в одном пособии не сказано ни то, чтобы ни одного слова, но и не прописано ни одной даже мало – мальски случайной закорючки. Поневоле схватишься за голову.

Не откладывая в долгий ящик, провели экстренное партийное собрание. На повестке дня стояли два вопроса; как назвать и чем кормить?

- Назвать следует в соответствии с идеалами рабочего класса и крестьянской бедноты – загорелась Ариэла – можно, к примеру Коминтерном или Культремасом, что расшифровывается как культуру революции массам.

- Ось ты про культуру гарно сказала – изумился образованности супруги Заколихряк – и пробуя на вкус каждое слово, произнёс растягивая – Культремас Степанович. – попробовал, выплюнул и сказал разочарованно: - Ни Кульремасом не можна. Схоже що людина с культей. От якбы не с куксою, а иминям героя революции. А ще краще щоб був потерпилий за справу робитникив и селян.

- Есть такой. Робеспьером звали. Герой французской революции. Или вот, Прометей.

- А чым вин знаменытый? – зацепился ухом за красивое сочетание букв Степан.

- Огонь принёс людям. Украл у богов.

- Вкрав? Наша людина. Ось так само, и мы у буржуив беремо и роздаемо.

- Но его потом поймали и приковали к скале.

- Значить в каторгу. За справу революции. Герой.

- И ещё послали орла, чтобы он клевал Прометею печень.

- Нелюд. Ката послали. Може у цього Прометея печинка, итак, була хвора. Немае им мало що в каторгу, так ще й катуваты надумали. Нехай буде сынка Прометеем и помстытся шкуродерам.

Так после недолгих словопрений стал кусок человеческой плоти с наличием мужского полового признака Прометеем.

Теперь предстояло этого Прометея кормить, чтобы было кому мстить эксплуататорам рабочего класса.

- У нас в семье – вспомнила Ариэла – после меня было ещё две сестры, так мать их молоком кормила.

- Я теж про це десь чув. Молоко на рынку купыты можна. Або в крайньому випадку експроприювати у несвидомих громадян.

- Здесь другое молоко нужно, чтобы из меня текло. А из меня какое молоко. Из меня только пролетарская ненависть течёт. Посмотри на мои прыщи. Одно только слово, что баба.

- Що мени подобатыся в тоби товариш Сойка, так це нещадне ставлення не тилькы до ворогив, а й до себе. Гниву в тоби багато, а потрыматыся нема за що. Ти вже не сердься на мене за таки слова. – и похлопав по деревянному пеналу в котором мирно пока спал тот предмет на котором держалась вся революция, произнёс решительно. -  Йду добуваты молоко.

После ухода Степана Ариэла нажевала хлеба, завернула в тряпку и сунула в открытый ротик младенца. Нам до сих пор неизвестно, почему она так поступила, может руководствуясь смутным материнским инстинктом, а может, следуя вековой мудрости своего родного, вечно бегущего в поисках лучшей доли, народа.

Рынок встретил Степана гомоном и суетой. Продавали всё; фураж, картошку, хлеб, часы Буре, складные швейцарские ножи, семечки, из-под полы мутный как облако марихуаны самогон, серебряные портсигары, папиросы «Малина» и «Князь Владимир Красно солнышко», френчи прусской армии, солёные огурцы, клюкву, Георгиевские кресты и много всякой другой мелочи, не особо нужной в хозяйстве. Меняли тоже всё на всё; спички на сигареты, старые, изъеденные молью манто на хлеб, примусы на чайники, китайский плиточный чай на муку, фамильное серебро на парное мясо и книги в сафьяновых переплётах, тиснённые золотыми кудреватостями на краковскую колбасу. Большая часть продавцов и менял приезжали из окрестных сёл и деревень, где на своём личном подворье жилось куда как сытней и вольготней, нежели в каменных мешках больших городов. Зажиточные середняки резали свиней, рубили кур, доили коз и коров, делая творог, сметану и топлёное из печки масло. Все излишки везли на рынок, в том числе и молоко. Вот такого селянина с молоком и вознамерился разыскать бдительный чекист Заколихряк среди шумной толпы торговцев и меняльщиков.   В начищенной гуталином до блеска смахивающий на вороное крыло кожаной куртке, в портупее и грозно похлопывающей о ляжку янтарно-винного оттенка дубовой кобуре, наводящей на обывателя трепет и общее состояние обречённости, он являл собой пример всеобщего восхищения и неотвратимости судьбы единовременно.   Человек при исполнении, революционный инквизитор, непримиримый борец с накипью буржуазного мира, был провожаем пугливым, насторожённым взглядом разночинного люда.

Взором сидящего высоко на скале орла он исподлобья оглядел рыночный балаган и безошибочно вычленил из всей разношёрстной толпы деревенскую дородную молодуху в плисовой душегрейке и цветастом шерстяном платке, с молоком в глиняных терракотовых кринках.

Подойдя к ней, Степан напустил на себя строгий вид и как бы про между прочим, спросил:

- А що дивчина, чи е у тебе молоко, таке щоб дытыну можна було годуваты?

- А много ли лет Вашему ребёнку? – спросила игриво молодуха.

- Сьогодни тильки народився, хлопчак. А молочка годуваты щоб у матери немае. Боимося помре вид голоду.

- А, так ему не такое молоко нужно, не коровье. От коровьего кишки могут свернуться. Жирное оно для младенца. Если уж кормить таким, то разбавлять надо. Вам не такое, Вам материнское молоко нудно.

- У кого таке купыты можна?

- Вы знаете, Вас ко мне словно Бог привёл. У меня в деревне сестра живёт. Была она здесь в городе в служанках, да и прижила девчонку. Всего неделю девочка-то и прожила. Померла, сами не знаем отчего. Так вот у сестры это молоко так и хлещет, хоть крынку подставляй. Вот подвяжет тряпкой сиськи, а через час тряпку хоть выжимай.

«Яка справна дивчына» - подумал про себя Заколихряк, которому немедленно захотелось помять эти знатные сиськи.

- Если платить будете, могу привезти её завтра. Только с жильём надо определиться.

- Платыты буду, скильки запросить. А кимната е покы вильна навпроты нашой. Там завидувач Кожзаготконторы жив, вражина. Прокрадався, так мы його и шльопнули – похвастался Степан, хлопнув по кобуре – Вези баба свою молодуху.

Договорились встретиться назавтра к восьми утра на этом же месте. Молочишко у торговки Заколихряк купил, и она посоветовала кормить ребёнка макая тряпочку в молоко и давая ссасывать. Дома общими усилиями накормили мальчонку. Но спал он плохо, блажил всю ночь. Отец таскал его на руках, успокаивая.

-  Потерпи браток, коривка твоя с села вже иде.

В восемь утра он уже с нетерпением переминался с ноги на ногу возле того места на рынке, куда должны были доставить кормилицу. Народ уже начал копошиться, раскладывая товары. Тут Степан увидел свою вчерашнюю торговку. Она несла с собой узел с крынками, которые мерно побрякивали. Подойдя, широко улыбнулась:

- Ну что, не передумали?

- Не передумав. Нам с дружиною дуже потрибна годувальныця для нашого Прометея.

- Как, как Вы сказали? Прометей? Так Вашего мальчонку зовут Прометеем? Это ж по -каковски?

- По самому що ни на е пролетарсько-революцийному.

- Сейчас Гриппа с отцом подойдут, только телегу поставят.

Подошла миловидная женщина с аппетитными формами, с ней крепкий ещё, пожилой коренастый мужик.

— Это тебе что ли кормилица нужна? Вот Агриппина, дочь моя. У неё молочко есть мало-мало. В цене сойдёмся, отдам её на время. Кормить будете, поить будете, жильём обеспечите. Как тебя, мил человек, устраивает?

В цене сошлись. На прощание отец Агриппины попросил.

- Береги её, матрос, не забижай. А ты, девка, ежели что, ноги в руки и домой.

- Чи не скрывдымо, не переживай товаришу, мы с дружиною добри.

Дома Гриппе показали её комнату, в которой было из мебели кровать да тумбочка.

Дали в руки грудничка. Она его накормила, прижав к коричневому соску. Прометей самозабвенно сосал, набираясь сил. Затем оставил грудь и срыгнул.

- Вот и наелся, - удовлетворённо с чувством выполненного долга сказала Агриппина - а то я уже и не знала куда молоко девать. Тяжело таскать, сиськи болят, надо сцеживать.

- А чи був у тебе чоловик, молодиця, чи ни? – спросил участливо Заколихряк.

Агриппина на секунду задумалась. А можно ли отца ребёнка назвать мужем?

- А может и был – неуверенно ответила женщина.

Ей вспомнился один из промозглых петроградских вечеров, годичной давности, когда она возвращалась из дома, где прислуживала деревенская подружка в семье профессора-дантиста. Днём, Агриппину послали в лавку за керосином, а так как на вечер хозяйка по месту работы дала вольную, Гриппа зашла к приятелке поболтать, да попить чаю. Они зацепились языками и не заметили, как на улице начало смеркаться. Сказать, что в подворотнях и проходных дворах города в это время было спокойно, значило бы покривить душой. Революционный Петроград напоминал рассадник криминала и разбушевавшегося разврата. Постреливали правда кое-где патрули рабочих и матросов, но это мало пугало маргиналов и люмпенов различных мастей. Они вылезали в ночь из всех грязных щелей, и как саранча наполняли город. Озабоченные насильники и свихнувшиеся извращенцы, пронырливые воры и безжалостные головорезы, бандитствующие элементы и разухабистые грабители. Кого только не встретишь в укромном закоулке. И Агриппина встретила.

В одной из арок её нагнал суетливый человек без определённого возраста. Он прижал женщину к стене и одной рукой зажал рот. Большой мясницкий нож, находящийся в другой руке, остриём коснулся века и даже показалось проколол его:

- Будешь молчать, останешься жить – просипел незнакомец.

Агриппина от страха обмякла.

- Повертайся спиной – распорядился незнакомец – нагибайся.

Женщина послушно выполнила все команды. Кому же охота умирать в двадцать пять лет.

Она чувствовала, как задираются её юбка и подол ночной сорочки. Она осязала похотливую горячность стоящего сзади

- Ты знаешь, как стреляет Аврора? – спросил суетливый с придыханием.

- Нет – ответила с дрожью в голосе Гриппа, боясь выпустить из руки бидончик с керосином.

- А вот, смотри – пыхтел сзади озабоченный. И расчехлил орудие – смотри баба, не ори, я не долго.

Женщина почувствовала что-то каменно-неумолимое у себя внутри и даже, сама того не ожидая, повинуясь первобытному инстинкту сдала назад пару раз в такт движениям насильника.

Через минуту он счастливо заскулил и выстрелил. Потом ни слова не говоря, зачехлил поникшее орудие и скрылся за углом.

Агриппина ещё несколько мгновений стояла в той же самой позе, в которой получила заряд мужского посева. Она даже не успела осмыслить что с ней внезапно произошло, но то, что произошло было равно как мерзко, так и приятно одновременно.

Гриппа вышла из оцепенения после того, как сзади раздались размашистые шаги рабоче-крестьянского патруля.

- Лови, лови его, вон туда в подворотню шмыгнул – раздались крики.

Один из патрульных подбежал сзади и казалось с усмешкой игриво хлопнул потерпевшую по упругой ягодице:

- Всё кончилось, давай засупонивайся.

Через четыре месяца, когда девушку уже вовсю тошнило, хозяйка заметила начинающий выпирать животик и попёрла Агриппину со «двора». Та, несмотря на весь срам, уехала обратно в деревню и пала в ноги к родителям. Отец в гневе отстегал её вожжами и не разговаривал целую неделю. Мать только развела руками, что теперь делать? А сестра, чтобы никто из домочадцев не услышал, пытливо осведомилась, об опыте общения с противоположным полом.

«Вроде как был кто-то, а кто не видела, то ли кто-то из подручных Ваньки Белки, то ли кто-то из «попрыгунчиков» – с содроганием подумала Гриппа. Она слышала от кого-то про этих бандитов, и ей представлялось, что они только и делают, что приневоливают деревенских девок. Однако было невдомёк Гриппе, что и у тех, и у других о ту пору, были более важные криминальные дела, нежели задирать по подворотням бабьи юбки.

Жизнь заведовала маленьким провинциальным театром, в котором с завидной периодичностью из года в год, ставили одну и ту же четырёхактную пьесу под названием «Времена года». Когда аквамариновый занавес летнего неба упал на подмостки вышла незаметно с утренними заморозками прозрачная Осень, намешала в своей палитре густо цинковых белил и жжёной умбры и на холсте седого тумана двумя-тремя мазками написала простуженный мокрый лес. Жизнь проковыляла, поскрипывая стёртым костылём в первый ряд, и остановилась, залюбовавшись безумным танцем опавшей с прожелтью листвы в подворотне соседнего дома.

Потом, в одно прекрасное утро пейзаж за окном сменился, закипая пеной выпавшего за ночь чистейшего снега. На сцену выплыла величаво в блёстках и мишуре из инея Зима, декорировав унылые кривые деревья белыми простынями.

Агриппина обжилась. С бабьей опрятностью, в большей степени свойственной сельскому обывателю, нежели городскому, навела в своей комнатёнке кое-какой нехитрый бытовой марафет; привезла из деревни перину, мягкую подушку, накрахмалила тюлевые занавесочки, украсив ими окна. Отец доставил кованный сундук и пристроил его в углу. В сундуке, проложенные нафталином, стопками хранились юбки, сарафаны и прочие атрибуты женского деревенского наряда.

Незаметно, как это часто бывает, на неё скинули все домашние обязанности и помимо выкармливания мальчонки, она теперь занималась и готовкой, и стиркой, и уборкой. Хозяевам было некогда, они жарились на сковородках адского революционного костра. Степан носился по Петрограду за бандой Витьки Кургузова, а Ариэла, замеченная в партийном руководстве, пошла вверх по карьерной лестнице, и теперь, окончив курсы агитаторов, несла волнительные слова коммунистических манифестов в сердца народных масс.

Агриппина часто оставалась в комнате одна с Прометеем. Ему было уже полгода, и он вполне осознанно, как мог общался с кормилицей на языке примитивных звуковых комбинаций и посредством мимики весьма подвижного личика. Часто накормив пацанёнка и постирав за ним обмоченные пелёнки, садилась Агриппина к окну и глядя на прибранную в белый саван улицу, размышляла о своём жите-бытье.

Ей уже почти двадцать семь, а семейного счастья так и не сложилось. Был, конечно, в деревне один сорокалетний воздыхатель. Он Агриппину принял бы и с ребёнком. А молодые да складные смотрели на неё как на порченную, и проходили мимо, ни здравствуй, ни прощай. Кавалера, которого по великой странности звали Мокием, она всерьёз не воспринимала. Да и как воспринимать ежели ходил он в мороз босым в одних подштанниках и обливался леденящей душу водой из колодца. Некоторые шарахались от него как от прокажённого и со страхом крестились: «Свят, Свят, Господь Бог. Хошь бы прикрылся, бесстыжий». Остальные селяне, глядя на исходивший от разгорячённого, полуголого тела пар, зябко ёжились, крутили пальцем у виска, а кто-то даже, сплюнув себе под сапоги, говорил как о чём-то совсем пропащем и неугодным богу:

- Эх, малахольный. Не дал Бог умишка. Ну в кого такой только уродился.

Зато при каждой встрече с Агриппиной, Мокий отвешивал поклоны и всячески старался обратить на себя внимание.

По всему человек этот был закалённым не только физически, но духовно, но останавливаться на его личности мы не будем, так как это персонаж проходящий, совсем не могущий приковывать нашего драгоценного внимания. Скажем лишь одно, что многим позднее событий описанных здесь, ушёл Мокий биться с белыми за счастье трудового народа и погиб в одном бою со своим легендарным командиром Мироном Мироновым.

Что и говорить, не о таком счастье, чтобы прожить всю жизнь в деревне с придурковатым мужиком, сидя квашнёй в хлеву с ведром, дёргая за коровьи дойки, грезила Гриппа в самых своих сокровенных мечтательствах.

В самых потаённых своих снах видела она себя городской барышней, прогуливающейся по Невскому в лёгкой льняной шляпке с розами и перьями, шурша ажурным подолом белого платья, держа над головой кружевной зонтик от солнца. Все проходящие мимо мужчины оглядываются и безнадёжно смотрят вслед, а она плывёт волнующе легка и недосягаема, подкручивая из чистого кокетства трость зонтика, отделанного слоновой костью и перламутром. Как бы случайно тянет на себя тяжёлую дверь ювелирного магазина Фридриха Бутца и заходит с достоинством во внутрь. Навстречу суетливо бежит, хлопая фалдами пиджака, управляющий Франц Левенгук:

- Агриппина Кузьминична, какими судьбами. Как Вы у нас давно не бывали. Не балуете Вы нас.

- Ах, бросьте Франц Иванович – жеманничает Гриппа. – Всё дела, дела.

- Да какие же у Вас дела, уважаемая?

- Всякие женские дела. К модистке надо? Надо. На воды опять же в Пятигорск. А уж эти светские рауты и приёмы, совсем выбили из сил. – Надо отметить, что Агриппина происходила из зажиточной семьи середняка с большим подворьем, была обучена грамоте, и иногда отец привозил ей их города тонкие в бумажных корочках книжки о блистательной жизни людей высшего общества. Среди книжек особенно памятны были «Нормы и правила поведения при дворе Его Императорского Величества» и «Наставление к светским девушкам. Как блистать на балах и приёмах». Некоторые фразы из этой брошюры Агриппина помнила наизусть до сих пор. Например; «Скромность – главное украшательство барышни любого сословия» или вот; «Чем скромнее прелестница, тем более она притягивает внимание представителей противоположного пола, и тем более вызывает его восхищение». После революции к продаже такие книжонки запретили, но девушка уже нахваталась образчиков этой чуждой пролетарским массам и можно сказать враждебной литературы.

- Вы к нам по делу или просто прогуливались мимо? - взволнованно спрашивает Левенгук.

— Вот уж и сама не знаю. Гуляла как-то совершенно без цели по Невскому, и мимовольно случайно совсем свернула к Вам. Отчего же не зайти?

- Может Вам кофию предложить. И пирожные у меня есть от Крымзенкова, с посыльным сегодня прислали.

- Ах нет, спасибо. Хотелось бы колечко с камешком посмотреть, коль уж зашла.

- Есть хороший выбор колец от Хлебникова. Сейчас покажу, не извольте беспокоиться.

Она выбрала небольшое колечко с пакистанским дымчатым изумрудом. С особым шиком расстегнула сумочку из серого хлопка и расплатилась за колечко тремя ассигнациями в двадцать пять рублей каждая, безо всякого на то сожаления.

Сквозь сонную хмарь услышала Гриппа возню в коридоре и открыла глаза. Боже, выходит она заснула. За окном уже было сумрачно. На столе зыбким язычком чадила керосинка и мерцающие чёртики прыгали в дикой пляске по стенам. Прометей спал в кроватке, собранной Степаном из трёх винтовочных ящиков. Дверь в комнату растворилась и широко ступая в комнату ввалился Заколихряк. Он был пьян:

- Хто тут спыть. Агрипина змиркуй що-небудь закусыты. Ми сьогодни взяли Витьку Кургузова и всю його шайку. Зараз гуляты будемо.

- Степан Остапыч – не ожидала такого поворота Гриппа – есть картоха, солёные огурцы, сало и хлеб. И больше нет ничего.

- Як це ничого немає. Сало є, картопля є. Чого ще треба, щоб зажуваты пляшку смирновки.

Женщина накрыла на стол и любопытствующе спросила:

- Что-то Ариэлы Самуи… Самуи….- не смогла она выговорить отчества супруги Заколихряка. «Что-то Ариэлы Самуиловны второй день не видно» - хотела спросит она.

- А, Ариэлка – перебил Гриппу хозяин – Ии в Москву послали на курсы молодших партпрацивныкив. Ии не буде днив пъять. Так що Ариэлка нам не завадыть.

Из бездонного кармана своей кожанки он выкатил на стол бутылку «Смирновки». Гриппа поставила нехитрую снедь и сказала сонно:

- Я к себе пойду, Степан Остапович. Поздно уже. А Вы тут один без меня уж как-нибудь управляйтесь.

- Ни, ни. Не йды. Склады будь ласка компанию. Мени одному цю склянку не здолаты. – схватил Агриппину за руку Заколихряк. - Не залышай самотнього матроса наодинци з його думками.

- Ну если только на минуточку. - Женщина присела с краю стола.

Степан булькнул в стаканы чистой как родниковая вода «смирновки». Один из них протянул Гриппе.

- Давай молодиця випъемо за перемогу робитничого класу на всий Земли.

- Нет, нет – отстранилась кормилица – мне нельзя, у меня молоко. Мне кормить.

- Ничого один раз не трапыться. Якщо що ми йому хлибну соску навострим.

Хотела отказаться, а ещё больше хотела не обидеть, пригубила, закашлялась и отставила стакан.

- Ни, так не пиде. За справу перемоги робитничого класу треба выпыты до кинця. Не пъе за це тильки класовий ворог. Ти не класовий ворог, я думаю? – спросил, хитро прищурившись Заколихряк. - А я ось на закуску тоби цукерку смачну прыпас.

Он достал из кармана тужурки конфету «Детская забава» на фантике которой девочка в чепчике хлопотала возле детской коляски.

- Закуси, може и горилка солодше здасться.

Матросу, работающему в ВЧК, давно хотелось захомутать эту розовощёкую деваху с призывно выступающими вперёд «цыцьками», которые так волнующе - вызывающе дёргались вверх-вниз при каждом шаге обладательницы. Осуществить похотливый план Заколихряку мешала Ариэла, которая казалась видела Степана насквозь. Она неоднократно ловила жадные взгляды товарища Прохожего, словно случайно брошенные в сторону Гриппы.

- Узнаю, убью и тебя и её, и себя – говорила не раз ему Ариэла с улыбкой устоявшейся решимости на губах.

И вот теперь супруги нет, она в Москве и вернётся нескоро.

Степан уже представлял как будет терзать зубами набухшие соски Агриппины, как будет пластать её в сладкой истоме, как отдаст ей своё безудержное чувство, выплеснув его мучительным порывистым гейзером. Он знал, что так и будет. Он знал, что девка в его руках, и никуда не денется.

Гриппа подняла стакан, с секунду подумала, зажмурила глаза и залпом проглотила содержимое. Она опять закашлялась, и зашедший сзади Степан как будто, между прочим, положил ей руки на плечи:

- Ты дыхай, дыхай – взволнованно произнёс на полушёпоте он, привлекая её ближе.

- Степан Осипович, я Вас умоляю не надо. Вам что, наиграетесь и бросите, а мне как быть.

- Не награюся, не награюся. Я давно тильки й живу думаючы про тебе. Ни сну, ни спокою. Ти весь час в очах. Грипу, я ж сериозно – задышал он часто - У мены так давно не було нормальной жинкы. А ты баба он яка справна, мъяка.

- А как же Ариэла Самуи… Самуиловна? – еле выговорила Агриппина, и отчего-то икнула.

- Ось скажи, будь ласка, ты спала коли небудь на цвяхах (гвоздях)? Не спала. А я щоночи лягаю на цвяхи и прокыдаюся на цвяхах. Як той индуськый факир з цирку Дурова.

«В конце концов - водка уже ударила в голову женщине – что со мной станется. Ну пусть мужик скинет свою дурь. Может и меня разбередит. Он вроде не прокажённый, не увечный. »

Внутренне она уже сдалась, но поломаться для порядка нужно было обязательно, чтобы он не посчитал её девкой беспутной, готовой лечь под каждого.

- Степан Осипович, Вы, конечно, мужчина статный, но я так не могу. Вот если бы Вы были мне мужем, тогда ничего в этом греховного и нет. А так неправильно это и непозволительно. Да и стесняюсь я Вас.

- А ты хочеш щоб я завтра ж Ариелку в шыю выгнав и жив з тобою? Хочеш? Так я выжену, выжену геть.

- Да как же можно, она ведь жена Ваша?

- Хто дружына, вона дружына? Вона мени просто товарыш по партии, товарыш Сойка.

Заколихряк поднял Гриппу со стула, притянул ближе, почувствовал у себя на груди упругость и беззащитность её пухлых сосков, и самозабвенно прошептал:

-  Ось ты яка гарна молодыця. Гладка.

Он поначалу увлёк её на кровать, но там они не смогли приноровиться друг к дружке. Ложе было мало.

Тогда он торопливо стал разбрасывать на полу то, на чём можно было примоститься; овчинный тулуп, и подушки.

- Зараз, зараз, я швыдко – дышал он прерывисто, сооружая импровизированное лежбище.

Потом загасил керосиновую лампу,   повалил женщину на пол и у них всё случилось. Он крыл её грубо по-жеребячьи, владел остервенело первобытно, размашисто и глубоко.

Ночью Прометей загомонил и Гриппа накормила его, наощупь, не зажигая лампы.

Утреннее солнце уже шпарило вовсю в оконные грязные стекляшки, телефон не звонил, и Степана никто никуда не торопил. Агриппина хотела было встать, но Заколихряк схватил её за руку и потянул на себя:

- Не треба так рано. Давай ще потремся.

Только он разнуздал своего боевого коня и отправил его погулять, дверь в комнату открылась и на пороге возникла Ариэла.

- А я вот приехала немного раньше, курсы перенесли – потом увидела лежащего на кормилице мужа, усмехнулась – да у вас тут скачки на мустангах.

Внезапное появление товарища Сойки, застало Заколихряка врасплох, и он не придумал ничего лучшего, как сказать:

- Ось проводжу просвытныцьку роботу серед братнього нам селянського класу.

На что Ариэла спокойно спросила:

- Ну и как успешно?

- Дуже успышно.

Из-под одеяла на полу испуганно таращила Агриппина глаза, отсвечивающие синевой медного купороса.

- Ты знаешь, товарищ Прохожий, я нисколько не удивлена, поверь мне. Как ни странно, я ни грамма не ревную. Мы строим великую страну, мы живём в великую эпоху. Женщина должна быть свободна, она сама должна выбирать себе полового партнёра. Мы боремся за раскрепощение женщины, опутанной сетями старорежимных постулатов.

Она раскрыла коричневый кожаный саквояж, с которым приехала и принялась складывать в него свои личные вещи. Это было что-то незначительное из одежды, флакон одеколона от Брокара, кусок цветочного мыла и семь фарфоровых слонов как олицетворение вечности.

Степан, натягивая серые от долгой носки, сатиновые кальсоны, очень удивился такому спокойствию Ариэлы, и внутренне восхитился её взвешенным разумным речам.

- Царский режим рассматривал женщину как бесправную собственность своего супруга. – рассуждала Ариэла, продолжая сборы - Но мы разорвали цепи рабства и зависимости, угнетающие женщину. И поэтому я говорю вам, то, что вы сделали это идеал отношения мужчины и женщины в современном обществе. И если, каждый из вас завтра вступит в связь с другим партнёром, это будет единственно правильно в свете революционных веяний и сообразно идеологии всемирной свободы и раскрепощения.

Наконец она собрала свои пожитки и стоя в проёме двери, прощаясь сказала:

- А вам желаю счастья. И хочу, чтобы вы воспитали из Прометея стойкого борца за идеалы рабочего класса.

- Але ж це и твоя дытына. – хотел возразить было Заколихряк.

- Ну куда ж я с ним. Меня ждут революционные ветра и ураганы. Так что теперь он мне только обузой – и замешкалась на мгновение, словно что-то взвешивая – да и к тому же молока у меня совсем нет. А развод оформлю сама.

Так легко и свободно, без истошных криков и скандалов Ариэла исчезла с горизонта своего партийного товарища и его новой пассии.  

Меж тем Степан привыкал к своей новоиспечённой хозяйке. Ему нравилась её домовитость и основательность. В доме всегда чисто, бельё постирано, есть приготовлено. К слову сказать Ариэла в силу своей занятости не особо утруждала себя ведением домашнего хозяйства, на что Заколихряк ей неоднократно указывал. Но она, очень искусно жонглируя словами, сводила все укоры супруга к обычным бытовым придиркам:

- Какая стирка, какая готовка? Мы стоим на пороге построения коммунистического общества, а тут какие-то никчёмные мелочные капризы. И вдвойне неприятно, когда это происходит от лица мужчины. За что мы боролись, товарищ Прохожий, за раскрепощение и освобождение женщины как бесправного члена общества. Даже товарищ Клара Цеткин ратовала за то, чтобы у женщины, скинувшей оковы рабского подчинения сильному полу, был свой праздник. И вот мы пришли к этому, а ты товарищ опять толкаешь женщину в пропасть угнетения и притеснения. Мелко мыслишь, товарищ, поверхностно. В эпоху равноправия женщины и мужчины, никто никому ничего не должен и ничем не обязан. Есть нужда, постирай. Хочешь кушать, приготовь.

Заколихряк, как элемент самого что ни на есть простецкого происхождения, не имеющий достаточного образования, чтобы вольно манипулировать словами и образами, а соответственно этому не в силах противостоять словоблудию соратника и сподвижника, в конце концов махнул на всё рукой, дважды плюнул, и растёр. «Потерпымо, чай не бари яки».

И вот теперь случилось так, что женщина, сладко посапывающая ночью на твоём плече, сама, безо всякого на то понуждения, делает то, что так любо всякому мужчине:

- Стёпа, пойди покушай, я картошечки свеженькой сварила. Стёпа, одень чистые кальсоны, я постирала. Стёпа, гимнастёрочка тоже чистенькая.

Не жизнь, а вишнёвый сироп.

Пошёл уже шестой месяц счастливой семейной жизни. Агриппина перебралась в комнату к Степану. Туда же, где она временно проживала в  конце мая заехал новый жилец. Он постучался в дверь к Заколихряку и возвестил, помахивая бумажкой:

- Я новый Ваш сосед, поэт Ксенофонт Голодранец. А вот мой ордер. Прошу любить и жаловать.

Потом он оббежал всех соседей и всем сунул в нос свой мандат. Всем было глубоко наплевать на его заселение и только герой русско-японской компании недовольно крикнул:

- Иди ты ко всем чертям, Голодранец. Всяких мы уже голодранцев видели.

На что Ксенофонт со странной фамилией несколько раз извинился и пятясь от дверей одноглазого бравого вояки пролепетал что-то наподобие «Простите, я был неправильно понят».

Заколихряку лицо, как и, впрочем, и сама фамилия Голодранец показались до боли знакомыми. Он долго думал, и наконец его осенило…

В честь второй годовщины Революции на Путиловском заводе должен был состояться митинг. Ждали Ленина. Степана, как и его соратников направили в обеспечение охраны. В кузове американского грузовика White TAD чекистов развезли по периметру завода и определили в засаду. Заколихряку повезло, он в отличие от своих коллег, мёрзнувших на улице в приличный минус, должен был находиться сбоку от трибуны, сколоченной из деревянных брусков и обтянутой кумачом, пристально наблюдать за нежелательными движениями в толпе и постоянно держать руку на кобуре. К полудню в механическом цехе набилось чумазого рабочего люда хоть отбавляй.

Из самого нутра людского столпотворения неслись, перебивая друг друга нетерпеливые возгласы:

- Ленина давай, Ленина!

- Ура Ленину!

- Долой буржуев!

- Ленин, Ленин!

Когда люди в рядах пролетариата стали заметно нервничать и роптать на трибуну поднялся кучерявый мужик в очках и кожанке, который был знаком Степану по ссылке. Это был товарищ Волков. Он поднял вверх руку и прокричал.

- Товарищи, не волнуйтесь товарищи! Владимир Ильич передаёт вам пламенный привет и поздравляет всех со второй годовщиной Великой Октябрьской Социалистической революции. Ура, товарищи.

Рабочие жиденько вразнобой крикнули «Ура» и уставились на Волкова. Раздались выкрики:

- Где Ленин? Мы Ленина пришли слушать? Куда Ленина дели?

Заколихряк про себя отмечал особо недовольных, чтобы потом с ними поработать, как наставляло чекистское руководство.

Волков ещё раз воздел руку в надежде успокоить кричавших:

- Товарищи, Путиловские рабочие! На вас партия во главе с нашим вождём Владимиром Ильичом Лениным, всегда опиралась в трудные годы классовой борьбы, как на самую ответственную и сознательную прослойку общества. Я призываю вас и сейчас проявить свою сознательность и выдержку. Попрошу понять то, что я вам скажу. В данный момент товарищ Ленин находится в Москве, и поздравляет местных товарищей. В Москве, как и по всей России тоже отмечают наш общий праздник.

- А мы чем хуже? – выкрикнул кто-то. Тут же бдительный глаз Заколихряка вычленил из толпы недовольного. Это был перепачканный машинным маслом усатый в засаленном картузе работяга, который, как и все просто пришёл посмотреть на идола революции.

«Анархист, саботажник» - отметил про себя Степан – «Потрибно зараз же зайнятыся»

- Товарищи, вы ничем не хуже, но поймите, товарищ Ленин не может разорваться. Он ведь тоже живой человек. Сегодня такой праздник, такое событие мирового масштаба, что хочется петь, хочется читать стихи, хочется поздравлять друг друга. Я хотел бы вам представить пролетарского поэта – он наклонился с трибуны и уточнил – представить пролетарского поэта Ксенофонта Жеребятьева. Он прочтёт вам свои революционные стихи.

На сцену взобрался худой дрищ, один в один брат Железной Ариэлы.

Он обратился к собравшимся:

- Друзья, моё полное имя Ксенофонт Жеребятьев – Голодранец. Прошу заметить, Голодранец – это псевдоним. Я здесь представляю славную плеяду поэтов-бунтарей, таких как Блок, Белый, Маяковский. Сейчас я прочту вам отрывок из моей новой поэмы «Смерть буржуям» - он прокашлялся и начал, слегка раскачиваясь в такт своим перлам:

Нам нужен до зарезу

Буржуя свежий труп.

Лупите марсельезу

Оркестром медных труб.

Моё сегодня слово,

Звони набат звонарь

Весомо и сурово,

Буржуя на фонарь.

Полощутся знамёна,

Винтовки в семь рядов

Хрясть кулаком калёным,

Навылет пять зубов.

Крестьянско-пролетарский,

Союз наш боевой,

Гори очаг бунтарский

Нам Ленин рулевой.

В толпе зароптали.

- Долой! Вон самозванца Голодранца! В шею его, поганой метлой! Проходимец, шельмец! – больше всех не унимался усатый.

Но были и такие кому понравилось. Они старались переорать недовольных:

— Вот шпарит, вот шпарит! Давай ещё голожопый!

Слова Жеребятьева увязли в общем гуле, но повысив свой голос почти до визгливых нот, он пытался перекричать толпу. Кое - какие его реплики ещё прорывались в шумном хаосе:

Буржуй тупоголовый,

Откормлен и пузат.

Загоним кол дубовый

Буржую в жирный зад

И всё же тех, кому не глянулись стихи Голодранца, было несоизмеримо больше, чем почитателей его искромётного таланта. По всему выходило что трудовой люд пролетарского поэта не понял, не принял, освистал, и в довершение всего обозвал проходимцем и шельмецом. Это было чрезвычайно несправедливо и в высшей степени обидно.   Сбегая со сцены, обливаясь потом стыда и позора Ксенофонт, разводя руками, казалось, оправдывался перед стоящими внизу:

- Я был не понят. Какой конфуз, какое фиаско. Я же им всю душу, как на духу… Не могу понять, что произошло. Со мной такое впервые.

Так, сам того не желая, Заколихряк познакомился с творчеством Ксенофонта Жеребятьева – Голодранца. Степану тоже не особенно пришлись по вкусу вирши пиита, но несмотря на своё жизненное кредо никогда и никого не жалеть, революционный матрос где-то глубоко в душе ему чуть-чуть посочувствовал.

Мужика с усами, что больше всех шумел по поводу отсутствия вождя, и кто, как виделось Степану, круче других мутил воду в отношении поэта, препроводили на Гороховую. В сумрачном, без окон кабинете с ним повели душещипательную беседу на предмет причёсывания мозгов в нужном для партии направлении. Разговаривал сам товарищ Ян Карлович Ульбрихт, старший оперативный сотрудник. На первый взгляд он казался маленьким и тщедушным, но была в нём звериная хватка волка и чутьё росомахи. При допросе присутствовал и доставивший работягу Заколихряк.

- Товарищ – обратился Ульбрихт к усатому - как к Вам обращаться?

- Сивоконь я, Терентий Сивоконь.

- Так и запишем Терентий Сивоконь своими провокационными действиями вносил раздрай и сумятицу в проведение митинга, посвящённого второй годовщине Октябрьской Социалистической революции. Вносил?

- Никак нет товарищ чекист, не вносил. Хотелось только Ленина поглядеть.

- Так и запишем; не вносил, хотел посмотреть Ленина. А вот эти запанибратские выкрики «Давай Ленина, давай Ленина» как расценивать? Вам что Ленин друг или товарищ, может он Вам ровня?

- Никак нет. Ленин мне никакая неровня даже.

- Так и запишем; считает себя по статусу выше вождя мирового пролетариата. Считаешь выше?

- Эвон как Вы, товарищ чекист вывернули, под монастырь меня подвести хотите, под цугундер? – со слезами в голосе спросил напуганный усач. – Куда уж мне до Ленина. Да не виноват я ни в чём, сказал мастер, пойдём смотреть, Ленина будут показывать, я и пошёл.

- Так и запишем; сказал мастер, будут показывать Ленина. Чуешь товарищ Заколихряк, Ленина будут показывать. Как в зоопарке.

- Чую що це е сама натуральна контра – согласился Степан.

- Как мастера зовут? – строго со сталью в голосе спросил рабочего Ульбрихт.

- Ляпин Осип Осипыч. Мастер он мой в сборочном цехе.

- Так значит – макал ручку в чернильницу Ульбрихт – Ляпин Осип Осипович. Ты чуешь, товарищ Заколихряк, где гнида контрреволюции окопалась.

- Чую що вона там ця гнида и окопалася.

- Ладно, к этому вопросу мы ещё вернёмся – переключился Ульбрихт – меня вот что интересует, чем Вам – заглянул в протокол - Терентий Сивоконь, поэт-то пролетарский не угодил.

- Так всем и не угодил. Какой из него поэт. Как есть пройдоха и шельмец.

- Откуда такая неприязнь к революционному искусству? Поэт — это рупор партии, это глас народа, это изобличитель пороков и язв.

- Да какой он изобличитель? Как на духу скажу, шарлатан и проныра.

- Вы так говорите, словно знаете его близко.

- А как же не знать-то, в одной комнате живём. Спим только в разных углах. Сын — это мой Васька, дармоед и приживала.

- Очень интересно. Вы значит утверждаете, что поэт, как его – сверился по бумажке – Ксенофонт Жеребятьев – Голодранец ваш сын.

- Как есть сын, единокровный – хотел перекреститься Сивоконь, но передумал. – Никакой он не Ксенофонт, а Сивоконь, как есть Васька Сивоконь. Работать не хотит, лежит всё время на кушетке, пялится в потолок, губами шевелит, сочиняет. Я ему говорю, иди хоть уголь грузи, всё какая-то деньга на пропитание. А он мне, ничего ты отец не понимаешь, оттого как есть отсталый элемент. Кормят мол поэта не руки, а светлый ум. Где только таких идеев нахватался. Выгнал бы давно, да жалко, сын всё-таки. Вот и кормлю захребетника.

- Да, каламбур – удивился, покачав головой Ульбрихт.

- Ось це номер – поддакнул Степан.

- Мы Вас сейчас отпустим, но Вы нам напишите подробно всё про Вашего мастера. С кем встречается, какие разговоры разговаривает. Писать-то хоть умеете.

- Да грамоте обучен. Только хорошо ли это, доносительствовать на своего мастера?

— Это очень даже хорошо, товарищ Сивоконь. Таким образом мы выводим на чистую воду всех пособников империализма и скрытых врагов Советской власти. Так Вы с нами, товарищ?

- С вами-то, с вами – как-то неуверенно и расстроенно промямлил усатый – куда ж от вас денешься – это он произнёс уже про себя.

Так аккуратно и причёсано мы описали процесс беседы с рабочим Сивоконем, чтобы не компрометировать наши славные органы, а на самом деле всё сложилось несколько иначе; в пылу дискуссий и словопрений ему сломали нос и вынесли два резца. С тех пор несчастный окончательно убедился в неотвратимости воздаяния за любой свой, даже самый незначительный поступок. Он, конечно, всё так же слепо и безоговорочно продолжал верить в победу пролетариата в галактическом охвате, но больше на митинги глаз не казал.

- Та знаю я того Голодранця. Кажуть, проноза ще той. – сообщил Заколихряк Агриппине. - Поет недоробленый.

- И что, сам стихи сочиняет? – заинтересовалась Гриппа.

- У моей бабки коза краще складала. Так порожне мисце.

Когда сели ужинать, в дверь постучали.

- Кого ще там чорты прынеслы. – недовольно пробурчал Заколихряк, и громко крикнул - Заходьте, мы вдома.

Дверь со скрипом отворилась, на пороге стоял Голодранец.

- Простите меня за поздний визит, я буквально на пару минут. Я здесь человек новый, никого не знаю. Захотелось познакомиться поближе, соседи как никак. А по этому случаю позвольте пригласить Вас с супругой в ресторан.

- Немае у нас зайвых грошей, щоб по ресторанах сыдиты.

- Да Вы не беспокойтесь. Деньги у меня есть. Меня напечатали в трёх журналах и заплатили приличный гонорар.

- А що, ось так на пысьменныцтви можна добре заробыты?

- Ну скажем не на всяком. Вот если у человека есть какой-нибудь, пусть даже самый завалященький талант, тогда можно и заработать. Не обязательно махать кайлом или кидать уголь. Достаточно владеть техникой стихосложения. Вот скажем как я.

- И кто же Вас этому научил? – стало интересно Агриппине.

- Да никто не учил. Самородок я. Так сказать поэт от сохи. И книжек много читал всяких разных. Вот и научился. Не смею Вам долее мешать, как определюсь с рестораном и со временем сообщу дополнительно.

И задом, задом скромно исчез за дверью.

- Ну и на хрина вин прыходыв, якый ресторан? З глузду зъихав.

- А я не разу в ресторации не была – посетовала Гриппа.

- Так и я не був, и не помер.

- Стёп, а может сходим. Будет хоть чего вспомнить. Вот спросят меня деревенские, в Питере жила? Жила. А где была? Я им скажу, нигде. Засмеют. А тут, в ресторации была, прямо как натуральная городская.   Пойдём, Стёп. Может потом и не доведётся ни разу.

- Ну прыпустымо я погоджуся, а що одягнемо. Сарафан та тильняшку? Туды он яки розфуфирени ходять. И хлопчыну кудысь треба прылаштуваты.

- Может соседку попросим, посидит немного. Не брать же с собой. А насчёт во что одеться, так есть у меня в сундуке платье с рюшками, розовенькое, красивое. Тата покупал, а я так и не носила. Только бы влезть, а то разнесло как корову. А тебе на рынке френч купим или пиджак какой.

- Прометейку виддамо артыстци. Мени вона не видмовыть. А плаття давай показуй.

Гриппа порылась в сундуке и вынула далеко не розовое, но кремовое платье.

- Сейчас примеряю, только бы влезло.

Платье влезло даже на ночную сорочку и плотно облегло соблазнительное пышное тело.

- Стёпа, смотри как здорово, не такая я уж и корова. Вот ещё бы туфли и лифчик. Да где ж их возьмёшь?

- Так, завдання. Але я що-небудь прыдумаю. Тут недавно контрабанду накрылы, билизна жиноча с Европы, вид нашых класовых ворогив. Там по - моему щось из взуття е. Треба дывытыся. Ворогы-то воны класовы звычайно, а билизна у них нашому не ривня. Выщый шык.

На следующий день под вечер Заколихряк пришёл с огромным бумажным свёртком перетянутым бичевой. Распаковал и позвал Агриппину:

- Глянь-но краса яка. Тут тоби и лифчыкы и трусы з мережывамы, и туфли майже не ношени. И мени пиджачок сыненькый бостоновый. Розбырай, прымиряй.

- Откуда такое богатство? – удивлённо полюбопытствовала Гриппа, и что-то мурлыкая себе под нос закрутилась вокруг принесённого добра.

Степан приложил палец к губам и полушёпотом многозначительно и таинственно произнёс:

- Конфискат!

Это непонятное слово так заворожило женщину, что она даже поначалу испугалась. А затем лишь спросила робко:

- А нам ничего за это не будет? Это всё поди огромных деньжищ стоит.

- Не буде, не буде. Не беры в голову. Ти забула чы що де я служу. Буржуи нас експлуатувалы все жыття, ось тепер мы у ных наше неправедне добро забыраэмо. Справедлыво це чы як?

Гриппа медленно кружила по комнате в бязевых белоснежных чуть повыше колена трусах с кружевными оборками.

- Смотри, Стёпа, я красивая?

- Красыва, красыва. Тилькы перестань крутыты дупою, а то не стрымаюся и впаду.

- Стёпа, а пиджачок-то где такой красивый взял? Тоже этот как его «кофискант»? – мяла ткань в руках Агриппина – чисто шерстяной. Только вот тут на спине маленькая дырочка и немного грязновато, хотя на синем не очень видно. Дырку я зашью, грязь щёткой ототру.

- Так е дирка, а як же без диркы. Це ж самого Грышкы Фармазона лапсердак.

- Так, а сам-то хозяин где?

- Де, де, знамо справу де. У морзи, з бирочкою на нози. Все як годиться.

- А кто же его туда снарядил?

- Я и спорядыв. Заглянулы до його марухи, а вин там. Стрыб на пидвиконня и хотив сигануть з третього поверху. Тут я його и стрельнув, а то б пишов.

- Что, прямо пулей и попал?

- Звычайно кулею, не гивном ж котячым.

Как-то дня через два в коридоре в очереди в туалет Голодранец шепнул, наклонившись к уху Агриппины:

- После завтра в воскресенье, в семь вечера. Я столик заказал на троих. Правда, это не то, чтобы ресторан. Это скорее литературное кафе. «Парнас» называется. Но покушать там есть что, как и попить. Вы уж уважаемая Агриппина, простите не знаю Вашего отчества, передайте товарищу Степану что да как.

Гриппа зарделась от смущения, и сказала, опустив глаза долу не без жеманства, свойственного любой скромной девушке:

- Кузьминична я.

В воскресенье в шесть часов после полудни поэт постучал в дверь и без приглашения шагнул в комнату. Он был одет в новый, цвета застоявшегося болота английский офицерский френч, с отпоротыми знаками принадлежности:

- Уважаемые соседи, я за вами. Вы, надеюсь уже готовы.

- Я почти. Только вот туфли обую - суетилась Гриппа, застёгивая пряжки туфель. Она согнулась в поясе и наклонилась вперёд. Под натянувшейся тканью простенького платья упруго обозначились крутые соблазнительные бёдра. Поэт это заметил и на миг отвёл глаза.

- А у мены он яка бида. Пиджак-то справный, а штаны я пидходящи не знайшов. Так и доведеться в галифи и чоботях йты в люди – сокрушался Заколихряк. На что Голодранец поспешил его успокоить.

- Ой, да Вы не волнуйтесь. Это заведение более чем демократичное. Там собираются литераторы, а они люди тоже не богатого сословия. Думаю, никому даже в голову не придёт Вас в чём-то упрекнуть.

-  Це там збыраються ти хто лежыть на дивани и складає. И за це гроши отрымують?

- Ну, если Вам так нравится – Голодранец понял, что объяснять соседу что-либо не имеет абсолютно никакого смысла.

Наконец Агриппина обулась. Степан протянул ей бутылочку с одеколоном:

- Нако ось, жбуркнысь.

Гриппа плеснула на ладонь зелёной, густо пахнущей лавандой с примесью солдатской махорки, жидкости и растёрла по лицу и шее.

- Ось тепер як панянка. – удовлетворённо констатировал Заколихряк.

- Давайте присядем на дорожку – предложила женщина – у нас всегда так в деревне делают.

Делают, так делают. Присели.

— Вот теперь с Богом – перекрестилась Агриппина, накидывая поверх платья лёгкое пальтецо.

Только прикрыли за собой дверь, затрезвонил телефонный аппарат.

- Треба було ранише выходыты. – недовольно пробурчал Степан. Он вернулся и о чём-то минуты две разговаривал со звонившим:

- Де, на Финляндському? Пакгаузы на десятому шляху? Багато вывезлы? Машина буде? Выходыты.

Вышел из комнаты, одет в свою неизменную, местами потёртую, кожанку:

- Ресторан скасовуеться. Бандыты браты Лоботрясовы вывезлы з пакгаузив Финляндського сим пидведення з борошном (семь подвод с мукой). Сторожа вбили. Потрибно ихаты, браты гадив, по-гарячому.

- А я же как? Я же так готовилась – чуть не заплакала Гриппа – Чего же мне-то теперь делать?

- Що робыты, що робыты. Иди, раз готувалася. Розкажеш потим як люди жывуть. – просто, без тени ревности, разрешил Заколихряк.

У парадного его уже ждала машина. Он прыгнул на переднее сидение и захлопнул дверь. Машина завелась, дверь вновь открылась. Высунулась голова чекиста:

- Вы там акуратнише себе ведить. А то, не дай Бог, я що дизнаюся.

Машина фыркнула и скрылась в арке двора.

Казалось, Голодранец готов был помахать ей вслед.

- Ну а нам на трамвай – бесцеремонно взял Агриппину за руку и повёл.

Она хотела было освободить руку, но отчего-то постеснялась. В то же время ей понравился напор и хватка революционного поэта.

Трамваи ходили на редкость плохо, отчего и набивались под завязку. Через десять минут из-за поворота, лязгая колёсами по гулким рельсам, рассыпаясь заливистыми звоночками, и покачиваясь из стороны в сторону, показался тёмно красный густо заполненный вагон

Голодранцу со спутницей еле удалось втиснуться в застывшую словно цементный раствор, людскую массу. Их подпёрли со всех сторон и буквально впечатали друг в друга.

Поэт почувствовал обольстительно вздувшиеся трепетные груди молодой женщины на себе и закрыл в истоме глаза.

- Ксенофонт, Вы что заснули – недоумённо спросила Гриппа – мы свою остановку не проедем?

- Простите – Голодранец открыл по-младенчески наивные глазки – Простите Агриппина Кузьминична, замечтался. Остановку не проедем. Да что же они делают? Товарищи перестаньте так давить, ей Богу раздавите.

- Бога нет – выкрикнул кто-то из середины вагона.

- А тебе, голь-шмоль, откуда знать? – раздалось в ответ.

- Большевики сказали.

- Ну если большевики, тогда, да.

Голодранец заворочался:

- Нам выходить. Товарищи, господа хорошие позвольте нам с дамой выйти.

- Господ нет – опять крикнул кто-то.

- Кто сказал? – послышался вопрос.

- Каменев и Троцкий.

Поэт и его попутчица буквально выпрыгнули на ходу, едва трамвай замедлил бег перед остановкой.

- Фу, слава Каменеву и Троцкому, доехали без потерь. Пуговицы вроде целы.

- А мне платье помяли – растерянно с сожалением молвила Агриппина.

- Да и бес с ним, разгладится – утешил Голодранец.

- Беса нельзя поминать – упрекнула спутница – счастья не будет.

Литературное кафе «Парнас» процветало в помещении закрытого после революции ресторана «Брюханов и Ко». Раньше здесь шиковали сливки высшего общества, сейчас в основном литературная интеллигенция. Зал был просторным на тридцать четырёхместных столов, покрытых белыми льняными скатертями, по центру которых в керамических расписных вазах томились недавно срезанные, начинающие, однако, уже увядать цветы. У одной из стен стояло старое резное пианино «Zimmermann» с канделябрами. Под высоким потолком искрилась разноцветием хрустальная с подвесками люстра.

Агриппина не видела такого роскошества ни разу за двадцать семь лет своей не совсем разнообразной жизни.

Официант указал им на столик, и подал меню. Особенностью всех питейных заведений того времени, к коим, несомненно, относился и наш «Парнас», было скрытое употребление напитков, разгоняющих кровь. Власти к процессу пития относились строго, с предубеждением, и частенько, бывало, что в эти учреждения в самый разгар людского веселья наведывались патрули с винтовками наперевес, дабы узреть, изъять и наказать. Именно по этой причине, вина, настойки и ликёры подавались исключительно в белых фарфоровых пол литровых чайничках, к коим прилагались в качестве рюмок и бокалов такие же белоснежные фарфоровые чашки.

Пока Голодранец читал меню, Гриппа осмотрелась вокруг. За столиками сидели люди, в основном мужчины. Мужские компании разбавляли женщины, но их было немного, с десяток не более. Мужчины размахивали руками что-то обсуждая, галдели, декламировали, шумели. Гомон колыхался поверх голов и уплывал к потолку, туда, где позвякивала подвесками прозрачная словно тонкий лёд тяжёлая люстра.

Запах стоял непонятный, этакая смесь дешёвых папирос, жареного мяса, пролитого на скатерть вишнёвого ликёра и кофе, убежавшего из медной турки.

- Агриппина Кузьминична, Вы что будете? Вот есть на первое уха сборная из осетровых хвостов и астраханских линей. Я кушал единожды, наивкуснейшая вещь. А вот ещё суп из белых грибов с чесночной заправкой.

- А чего надо-то? – непонимающе спросила Гриппа.

- Я спрашиваю, что Вы будете кушать, уху или суп.

- Да ничего не буду, я уж дома перед тем, как идти картошки с солёным огурцом откушала. Так что, слава Богу, сытая вроде.

- Нет, так дело не пойдёт – решительно произнёс Голодранец – это заведение для того и заведено, чтобы здесь кушать, выпивать и разговаривать о чём-то возвышенном, о любви, например.

- Жалко с нами Степан не поехал, а то бы он рассказал, как стрельнул врага революции прямо в спину. И никакой любви.

- Да, это в высшей степени занимательно. Итак, что едим не первое? И не обижайте меня отказом.

- Ну давайте, как её, с хвостами которая.

- Так. С этим разобрались. Уха. На второе есть котлетки де-валяй из конины, цыплята в кляре и опять же конина, обжаренная на шпажках в грибном маринаде с красной смородиной. Так, что будем?

- А вот эти, которые валяли, можно попробовать.

- Не можно, а нужно. Напитки, значит; «Херес», «Мадера», вишнёвый ликёр и самогон очищенный двойной ректификации.

- А вот чего послабее, а то мне кормить завтра. Уж пацану почти год, а он всё за сиськой тянется.

- Решено, будем пить мадеру.

Голодранец поискал по залу глазами и заметив официанта, махнул тому рукой:

-Товарищ, обслужите нас, пожалуйста, мы готовы. Уха и суп, котлеты де-валяй, цыплята в кляре, на закуску селёдка с луком, брынза в протёртых помидорах и капуста квашеная с клюквой и хреном. Десерт, кофе и пирожные «Бизе», ну это потом. И чайничек «Мадеры» - хитро подмигнул поэт половому.

Когда тот удалился, Голодранец сказал, воздев указательный палец к потолку:

— Вот ведь какое великое дело – революция. Был ты до революции скажем, человеком на побегушках, половым: «Эй, человек, принеси, подай! ». А сейчас к тебе с уважением, товарищ официант, потому как есть ты теперь гражданин равноправный с тем, кто сидит у тебя за столом. Или вот женщина, к примеру, была никем, а стала всем. Может себе позволить провести вечер в ресторане в обществе интересного молодого человека. И это ещё одна заслуга победившего класса, свобода выбора.

— Вот и Ариэлка Степанова, так и сказала, женщина мол теперь свободна и выбирает сама с кем ей шашни водить. Но у меня Степан первостатейно в голове, на других-то мне и смотреть грех.

- Да что Вы Агриппина Кузьминична, всё грех, да грех. Отменили большевики грех. Нет его. А вот нам закусочки несут.

Официант принёс и заветный чайник, откуда янтарной струйкой Голодранец наполнил звонкие непорочно белые с изящно изогнутыми ручками чашечки.

- Хочу выпить за ваше здоровье, Агриппина Кузьминична – поэт протянул свою чашку – давайте чокнемся что ли.

Чокнулись. Выпили.

- Ой, какое крепкое – зажмурила глаза Гриппа – крепкое и сладкое.

Теплота лёгкой волной пробежала по каждой клеточке её естества.

- Да Вы закусывайте – уговаривал Голодранец, поддевая на вилку кусочек брынзы.

Налили ещё, и снова выпили.

- Какое вкусное вино. А из чего делают? – Агриппина думала до сего момента что все настойки и вина делают либо из яблок, либо из малины.

- Естественно из винограда. Ягода такая сладкая растёт на юге. Смотрю я на Вас Агриппина Кузьминична и невольно любуюсь Вашей непосредственностью и русской простотой. Вы так очаровательны в своём неведении, что это превозносит Вас выше любого королевского трона.

- Да полно Вам, какого там трона. Я кроме балагана, это цирк такой, не была нигде и ничего такого не видела, а Вы говорите трона. Это я когда ещё маленькая бегала отец меня водил в балаган-то. Он у нас на поляне возле леса останавливался. Туда все за пятачок ходили, смотрели на артистов. Вот там была одна королева воздуха, на потолке в верёвках путалась, а потом и вовсе упала. Сначала один пузатый мужик во фраке всё кричал: «Выступает королева воздуха несравненная Эсмеральда». А потом выбежала девчонка ещё, и полезла вверх по верёвкам и звезданулась с самой вышины – Гриппу словно прорвало, она тараторила без умолку.

- Да, печальная жизненная коллизия – перебил Голодранец, подливая мадеру – А может чего покрепче закажем?

- Ну я прямо и не знаю. Боюсь запьянеть. — сказала громко женщина, сама того не понимая, что уже достаточно запьянела.

- А возьмём-ка мы, пожалуй, хересу, он будет посытнее – предложил поэт, уже понимая зачем спаивает собеседницу.

Поставили херес, и он принёс свои плоды. Агриппина попросилась в уборную и еле лавируя между столиками до неё добралась.

- Меня отчего-то стошнило – заявила она, вернувшись, и обрушилась на уху. Уха привела её в чувство и женщина прищуря один глаз, заплетающимся языком спросила Голодранца – Скажите, а как Вы стали поэтом.

- Да, всё очень просто – сел пиит на своего любимого конька – Сам-то я из семьи рабочего, отец всю жизнь пахал на Путиловском, мать была прачкой, рано померла, я её и не помню совсем.   В соседях у нас жил библиотекарь один Семеон Данилович, хороший такой дядька, добрый. Он мне всё книжки подбрасывал. Пушкина там, Лермонтова. Стихи в общем. Ну и пристрастился я. Стал и сам помаленьку складывать. Вот выключу в доме свет, лягу на кушетку и складываю. А как уж революция полыхнула, так мне сам Бог велел в революционные ряды встать, так как я есть сын простого рабочего и прачки. Таким-то проще пробиться.

Когда уже Голодранец был готов прочесть своей даме какие-нибудь пылкие стихи, чтобы покорить её сердце, к столику подошёл чуть покачиваясь, толстый человек в клетчатом английском сюртуке и полез к поэту обниматься:

- Ба, Ксенофонт Голодранец, собственной персоной. Какими судьбами, собрат по перу? Давненько, давненько тебя не видел. Тут скучно, брат. Нет весёлой компании, не с кем выпить, не с кем подраться. А вот гляжу, ба, Ксенофонт, да ещё и с дамой. А позвольте представиться пролетарский словоблуд и революционный щелкопёр Ермолай Соратник, честь имею. – отрапортовал подошедший.

- А моя спутница жена одного важного чекиста, так что глаз на неё и не клади.

- А я и не кладу – отмахнулся Соратник – И ты тоже смори в оба. У ВЧК везде свои глаза и уши – произнёс он полушёпотом.

В тоже время видя, что его имя не произвело на спутницу Голодранца никакого впечатления, он разочарованно спросил:

- А Вам моё имя разве не знакомо? Я ведь печатаюсь практически везде, за исключением разве что только газеты «Искра». Ну скажи ей Ксенофонт, что это правда.

- Это правда – подтвердил спутник Гриппы – Ермолай - наша гордость. И наше знамя.

- Да. И гордость, и знамя, и рупор рабочего движения – кичливо констатировал Соратник – Я вчера, только вчера напечатался в трёх альманахах. Чёрт, забыл, как называются. А, вспомнил: «Красный дирижабль», «Голос Коминтерна» и «Буревестник Революции». Чёрт, что за названия, язык сломаешь. А Вы помните, как там у меня:

Отец мой будучи евреем,

Меня без устали учил,

Чтоб я не ямбом и хореем,

А амфибрахием строчил.

- Вот и строчу всю жизнь, то тем, то этим, а то и третьим. А тут недавно, вы не поверите, ваял поэму, чисто на потребу власть предержащим, за которую на мою могилу будут плевать неблагодарные потомки. Вот слушайте:

Солнце борьбы полыхает пожарищем,

Винтовок ремни сыромятно-скрипучи.

Раздели табачок с пролетарским товарищем,

На чужой табачок навалимся кучей.

- А дальше не помню, что-то там про жирного попа, и его опиум. Но я ведь не только, пою о революции. О ней сейчас разве что ленивый не поёт. У меня ещё и лирика есть. Кто-то считает, что неплохая, а я так думаю, полное говно:

Скакуны рвутся в бой,

И храпят на бегу.

Я гонюсь за тобой,

Но догнать не могу.

Не могу я поймать,

Глаз раскосую синь.

И валюсь на кровать,

Совершенно без сил.

- Ну ведь правда дерьмо? Давай-ка лучше, друг, Ксенофонт выпьем за наше нелёгкое графоманское дело.

Он сам себе налил хереса, ни с кем не чокаясь опрокинул в жерло своего рабоче-крестьянского рупора, рыгнув на прощание:

- Прощай, собрат по творческому цеху, пойду клеймить, выявлять и карать недругов своим безжалостным пером.

— Вот ведь колоритная личность, хотя и пьянь забубённая. Сдохнет где-нибудь под забором – вздохнул Голодранец, после того как Соратник вихляющей походкой затерялся в гардеробе.

Часам к одиннадцати вечера, народ мало-помалу начал сниматься со своих мест. Голодранец и Гриппа допили херес, и доели все принесённые кулинарные изыски. Кофе подали горячий дымящийся, пахнущий жарким южным солнцем, опускающимся величаво за горизонт неведомого лазурного моря. К кофе сливки и сахар. Невероятная роскошь. Но куда деваться управляющему заведением, если литераторы в массе своей народ привередливый и капризный. Попробуй не дай к кофе сливок, пропесочат в каком-нибудь зловредном фельетоне. Пирожные решили забрать с собой. Их упаковали в коробку и перетянули тесьмой.

На улице было уже темно. Они шли, держась за руки. Он читал ей какие-то нелепые стихи. Она даже не пыталась высвободиться, просто считала, что в этой непроглядной и дикой ночи кто-то должен быть рядом, тот кому можно довериться и кто бы мог себе позволить держать её за руку. В другой руке Агриппина несла коробку с меренгами. В голове плавал пьяный расслабляющий туман, и сквозь эту обволакивающую пелену слушала женщина бредни как ей виделось, любопытного крайне интересного и словообильного собеседника.

- Конечно, поэт при жизни бесправен и гоним… - рассуждал о нелёгкой сочинительской судьбине Голодранец – Зато после жизни может случится так, что в его честь назовут улицы городов, напишут о его творчестве толстые научные труды. И даже дети будут учить в школе его бессмертные испражнения.

- Они обязательно будут их учить – лениво согласилась Гриппа лишь только затем, чтобы поддержать беседу. На самом деле ей было глубоко наплевать на все измышления поэта и космически бескрайние путешествия его неуёмной фантазии. Она просто ощутила в теле особую беспечную лёгкость и вдруг, чего с ней ранее не случалось, захотела целоваться, страстно, распутно, в засос.   Но как скажешь об этом мужчине, если девушка ты скромная и по сути своей, чрезвычайно стыдливая? Как?

- Да я не о себе. Я говорю о маститых, о Есенине, например. А в сущности он такой же голодранец из народа, как и я. Только он ой-ё-ёй какой колосс. Вот ему точно будут памятники ставить. А мне вряд ли что-то поставят, спасибо если не нагадят на могилу. Не тот размах, не тот полёт. А если честно сказать, хотелось бы такой мраморный, белый, метра три высотой.

- А никак Степан прознает – сказала Агриппина в унисон своим греховным мыслям, и сама испугалась и своих мыслей, и своих слов.

- Кто о чём прознает? – насторожился поэт.

- Да нет, это я так, про себя – отмахнулась спутница.

Казалось, поэт понял тайный посыл слов женщины и дёрнул её за руку, да так резко, что от неожиданности она чуть не обронила коробку с пирожными.

- Пойдём – сказал он с придыханием, - пойдём скорей - и потянул её в тёмную сырую подворотню. Там Голодранец развернул женщину к себе лицом и прижал к кирпичной холодной стене. Он привлёк её, обхватив руками тугие, словно высеченные из мрамора ягодицы

- Ой, что Вы. Никак Степан прознает – жалобно застонала она.

- А мы ему не скажем - прошептал на ухо поэт – мы ему не о чём не скажем.

Одной рукой продолжая мять аппетитную плотную задницу, другую запустил Гриппе под платье. Минуя лабиринты складок и изгибы швов достиг тех благодатных колосящихся полей куда так стремился.

- Ой что Вы, Ксенофонт. Не надо. Я девушка тихая, приличная. Бог нам не простит – жалобно причитала она, тем не менее нисколько не сопротивляясь.

Им было хорошо. Ей, однако с самого начала не давала покоя мысль, что Степану станет всё известно, но на пике оргазма, сама эта мысль, как по взмаху волшебной палочки выскочила из головы и сменилась на другую: «А кто же ему скажет? ».

Пришли домой они уже за полночь. Голодранец как нашкодивший кот тихо юркнул к себе в комнату. Агриппина одёрнула на себе одежду и постучала в дверь к соседке.

Соседка высунула всклокоченную белую как одуванчик голову и недовольно попрекнула:

- Чего так поздно? Спит уже ребёнок. Будить жалко. Вот только ради Степана Остаповича и сидела, а так бы ни в жизнь не взялась. – и учуяв запах устоявшегося виноградного перегара – спросила осуждающе – Где ж это Вы, сударыня, так подгуляли, что несёт от Вас, простите, как от пьяного гусара? Скажу вот Степану Остаповичу.

- Да он знает. В ресторации мы были. Хотите пирожным угощу?

- Не надо никаких угощений, забирайте мальчонку и дайте человеку спокойно спать. Гуляки.

Заколихряк пришёл под утро, усталый, запылённый с забинтованной рукой:

- Ось стрельнулы гады. Добре хоч в руку. Але и я их теж особысто трьох поклав.

- Ой, Стёпа, как же это так. Ты бы прятался куда-нибудь пока стреляют, а то высовываешься везде. Так и застрелят насмерть, чего доброго.

- Та ничого, дряпнуло тильки. Ти б чого схарчыты прыготувала, исты хочу як собака.

Завтрак у Агриппины был уже готов. Каша пшённая на воде с капелькой молока, одно варёное яйцо, морковный чай и три ресторанных пирожных. Она встала рано, хотя и легла очень поздно. Изнутри её снедало чувство вины перед Степаном, и она заискивающе глядела ему в глаза, беспрестанно щерясь в угодливой улыбке.

- Ну и як люди в ресторанах гуляють? – спросил испытующе Заколихряк, отхлёбывая бледный морковный чай из алюминиевой битой кружки и поглощая кремовые меренги. - Що идять, що пъють?

- Так что, что. Кофей пьют, чёрный как дёготь со сливками. Вкусно. Пирожные едят.

- А самогон? Або може яки инши вина?

- Самогону нет, а вина есть из винограда. Мадера и херес. Сладкие.

- До тебе цей хлюст не прыставав? А то ж я його враз у вытрату пустыты можу. – глянув прямо в глаза Гриппе с тенью подозрения в голосе справился Заколихряк.

- Да что ты, Стёпа. Он тебя боится, как огня. Да я и сама бы не позволила распускать руки. Я же женщина честная и скромная – смутилась Агриппина.

- Так, так – Степан как будто что-то взвешивал. - Якщо тилькы спробуе свои брудни лапы протягнуты, я його до стинкы. Ты мени тилькы скажы. Вин у мены довиры не выклыкае. – как бы в подтверждение своих слов постучал по кобуре, лежащей тут же на столе.

- Конечно скажу – заверила сожительница – Да он вряд ли посмеет.

Время текло своим чередом размеренно и монотонно. Иногда встречаясь в коридоре наедине с соседкой, вроде бы случайно, Голодранец позволял себе хлопнуть Агриппину по заднице или ущипнуть легонько за грудь.

- Да что Вы себе позволяете, Ксенофонт – возмущалась почти шёпотом Гриппа, оглядываясь по сторонам – Вот будет Вам ужо, ежели Стёпа прознает. Да и мне тоже. Не смейте больше.

Временами, когда Заколихряк уходил на службу, похотливый поэт проскальзывал тайком в комнату к Агриппине со своими беспрестанными домогательствами. Она пыталась его гнать, но он не уходил. Против его наглости и напористости у неё не было никаких веских аргументов. Она пыталась пугать Голодранца скорым приходом сожителя, но тот только посмеивался. Он то знал, что так просто, от нечего делать чекисты на перекур домой не ходят.

- Агриппина Кузьминична, шоколад моего сердца, я только и делаю что ежеминутно мечтаю сплестись с Вами в страстном эротическом танго. Даже лозунг всех трудящихся звучит как «Пролетарии всех стран соединяйтесь». Заметьте, «соединяйтесь». Это призыв к пролетариям соединиться в едином плотском порыве. Звучит садомически, но, по сути, верно. Вот мы с Вами, как есть самые настоящие пролетарии, Вы из крестьянства, я из рабочих. Словом, из самой гущи народной. Так что нам мешает вожделеть друг друга, как вожделели мы друг друга той тёмной незабвенной ночью.

- Я не понимаю о чём Вы говорите, какое танго, какое вожделение – прикидывалась дурочкой Гриппа, хотя куда клонит пролетарский рупор до неё прекрасно доходило. – Уходите немедленно, не дай Бог, кто заметит.

- Вот Вы меня гоните, а я как человек тонкой душевной организации, как сугубо творческая личность могу от таких слов и такого пренебрежения руки на себя наложить, из-за несчастной безответной любви. Возьму вот и повешусь, или впрыгну с крыши. Будете тогда себя корить, да уж будет поздно. Не будет больше Голодранца.

Соседка выталкивала его взашей за дверь и оказываясь в коридоре он всякий раз кланялся и громко говорил:

-  Спасибо Вам Агриппина Кузьминична за соль. Если вдруг кончится, я ещё раз зайду.

За солью он приходил почти каждый день и в конце концов женщина не устояла, и сдалась.   Он раскладывал её прямо на столе и делал своё дело быстро и решительно, словно за ним гнались все чекисты Петрограда. Причём она несмотря на его скорострельность заканчивала почти всякий раз, самозабвенно охая, именно из чувства опасения быть пойманной на месте преступления. Его величество адреналин делал своё дело безотказно.

Как-то случилось, что Голодранец не плотно прикрыл за собой дверь и всю картину грехопадения имела удовольствие лицезреть старая актрисулька Виолетта Сигизмундовна. Она бы наверно поседела от стыда, не будь к тому времени уже седым её волос. Но не прошла мимо и не зажмурила старческие красные с прослезью глаза. Глядя на это безобразие через маленькую щель в дверном проёме, она вспоминала как хаживали к ней попить чайку купец первой гильдии Елистратов и флигель-адъютант Екатеринославского Гренадерского полка полковник Кузяков, будучи проездом в Санкт-Петербурге. Да мало ли их ходило попить чайку, но при всём своём благородстве такого разврата ухажёры не допускали.

Вечером того же дня встретив Заколихряка в коридоре, Виолетта Сигизмундовна схватила его за локоть и потащила к себе в комнату. Там она прислонила указательный палец к морщинистым губам и тихо прошептала:

- Вы меня простите, Степан Остапович, может я не в своё дело лезу, но не могу смолчать от такой беспринципности и безнаказанности. Мне кажется, что Ваша сожительница изменяет Вам с Голодранцем. Я такое видела, такое видела.   Не приведи Господь. Что они вытворяют. Что вытворяют. Я такого не позволяла себе даже в самые мои горячие годы. А уж, поверьте, я была чертовски хороша.

- Так почекайте вы тараторыты, що Ви там бачылы?

- Что видела, что видела? Совокуплялись они как собаки, а потом на столе.   Думала, глаза от стыда лопнут.

- Тихо, мовчы стара. Будемо сьогодни вночи контру ловыты и караты. Нещадно караты.

Пока Агриппина ходила на рынок за картошкой и луком, Степан просверлил в двери, соединяющей обе комнаты отверстие для наблюдения. Ближе к ночи он оделся и ушёл со словами:

- Иду в засидку. Контру ловыты.

Он вышел и незаметно исчез за дверью в соседнюю комнату.

Через полчаса заглянул Голодранец:

- А не одолжите ли Агриппина Кузьминична немного соли бедному поэту?

- Заходите. Одолжу. И может быть не только соли – многообещающе вымолвила она.

Поэт вошёл, оглянулся и тихо спросил:

- Твой-то, где, ушёл что ли?

- Пошёл в засаду. Какую -то контру ловить. Раньше утра и не жди теперь.

За всей сценой через отверстие наблюдал Заколихряк. И рядом топталась любопытная Виолетта Сигизмундовна, толкая в бок:

- Ну что там?

Он цыкал на неё, отстань мол, старая. Не мешай проводить оперативное мероприятие.

Степан наблюдал как приставал к его сожительнице пролетарский стихоплёт, как она, для вида, немного упиралась. И как потом они соединились в едином хитросплетённом экстазе, при полном освещении, не задувая керосиновой лампы.

Вся бесстыжая картина была видна Заколихряку из своего тайного укрытия. Перед его взором предстало как развалилась Агриппина на том самом столе, где они обедали. Как растеклись в разные стороны словно овсяный кисель её томительные сиськи. Как она возлежала коленями кверху, и как при каждом ударе стоялого Голодранского жеребца, её цвета белёной печки разваристые ляжки ритмично перекатывались волнами подкожного жира.

- Ах, ах – стонала любовница – Уж больно далеко Вы своего жеребца запустили. Ах, ах. Усмирите, а то он там мне всю пшеницу помнёт.

- Ох, ох – стенал поэт – Я бы рад усмирить, но он сам не хочет. Ох, ох.

- Ах, ах, Бог с Вами, не надо усмирять, пусть гуляет.

Чекисту всё стало ясно. Он только не понял почему ему, такому пафосному и героическому эта баба предпочла худосочного и невзрачного поэтишку. Может оттого, что у него лучше язык подвешен или он знает много такого, что неведомо было ему,   старому матросу?

Степан только махнул рукой и ушёл, громко хлопнув дверью.

Виолетта Сигизмундовна приникла к глазку и от нетерпения засучила маленькими ножками.

С той стороны любовники, заслышав громкий хлопок двери встрепенулись, и скорёхонько натянули на себя исподнее.

- Ты слышала? – испуганно спросил Голодранец.

- Что это было? – в смятении произнесла Агриппина – иди к себе. Не спокойно что-то.

Буквально в двух кварталах от Управления ВЧК, что на Гороховой, находился подведомственный морг №2, куда свозили все криминальные трупы города. Их в те лихие приснославные времена было хоть отбавляй; задушенные проститутки, порезанные спекулянты, пострелянные уголовники разного пошиба от мелкого ворья до маститых бандитов и грабителей. Заправляли в этом мерзостном и богопрезираемом заведении два патологоанатома, два брата; Пётр и Фёдор Гниловы, Петруша и Феденька, как называла их когда-то няня, милые мальчики из приличной профессорской семьи. Оба с неоконченным высшим медицинским образованием. Почему с неоконченным, тут всё очень просто. Обучаясь на четвёртом курсе, Императорской военно-медицинской академии, во время практических занятий в одном из моргов, юноши были замечены во вступлении в половую связь с мёртвой девушкой, наложившей на себя руки вследствие несчастной безответной любви. Не взирая на то, что молодые люди отрицали сам факт порочного соития, нашлось как минимум трое свидетелей этого нелицеприятного поступка, и братьям предложили без лишней огласки и громких портящих всеобщие нервы скандалов покинуть академию, не пороча её доброго имени.

Как только гуляющие туда-сюда народные массы во главе с разночинными вождями раздули всепоглощающий пожар революции, Петра и Фёдора, как пострадавших от старорежимных притеснений чуждой рабочему классу профессуры извлекли со свалки подобных им типажей и определили на работу в подведомственный ВЧК судебно-медицинский отдел, занимающийся вскрытием и изучением криминальных или около криминальных трупов.

Это была их стихия. Учитывая не совсем психически здоровые наклонности и влечения, без всяких сомнений и ложных колебаний можно было представить себе, чем они там занимались и что вытворяли подальше от глаз неискушённого и слабонервного обывателя. Самое безобидное из их занятий, препарирование половых органов усопших. Про оргии с трупами мы здесь, щадя нервы уважаемого читателя благоразумно и скромно умолчим. Причём Петруша не довольствовался одними лишь актами труположества, его тянуло иногда и на живую плоть. И руководствуясь своими вполне земными желаниями, он регулярно выбегал на охоту в ночной город.

К ним-то, к этим не совсем вменяемым прозекторам и обратился Заколихряк, преследуя целью как можно более изощрённо наказать блудливую сожительницу и её похотливого кавалера.

Чего уж там, застрелить самому обеих нечестивцев, к чёртовой матери, было бы проще всего. В качестве оправдания можно было бы придумать много всяких правдоподобных историй. Не мудрствуя лукаво, сослаться, к примеру, на подготовку и чуть было не осуществившееся убийство чекиста с целью завладения жилплощадью, вступивших в преступный сговор сожительницы и соседа, который ко всему прочему под личиной пролетарского поэта готовил террористический акт. Да против кого? Против вождя мировой революции самого товарища Ленина. Что поделать, если несостоявшаяся жертва оказалась проворнее самих заговорщиков. С мёртвых не спросишь, а чекисту вера, потому что он чекист. Но марать свои «чистые руки» Заколихряк не хотел категорически.

Обладая натурой мстительной и злопамятной, чекист не считал смерть тяжким наказанием. Было бы куда как интереснее и даже забавнее заставить предмет возмездия мучаться, страдать, проклинать себя и свою мимолётную слабость всю оставшуюся никчёмную жизнь. Степан знал Гниловых по службе, не раз привозил к ним «зажмурившихся» лиц асоциальной направленности. Он ведал об их тайных слабостях, но смотрел на эти «невинные шалости» сквозь пальцы, также, как и его руководство. Общеизвестно, что любая деформация человеческого общества рождает на свет монстров, но, когда эти монстры работают на систему, им многое прощается.

- До какой степени распространяются наши полномочия – чуть ли не хором спросили братья, предвкушая весёлое времяпровождение.

- Можете неабыяк покуражытыся, але нехай залышаться жывымы. Нехай все жыття памъятають и проклынають одын одного.

- Проще простого – ответили братья.

На следующий день в комнату Голодранца постучали. На пороге стоял нежданный гость, человек лет тридцати от роду, среднего роста, весьма привлекательный с точки зрения женского пола, в твидовом песочного цвета пиджаке, наглаженных в стрелочку узких брюках и лакированных ботинках. Голову венчал чёрный фетровый котелок. Ну, чисто франт.

- Что Вам угодно, молодой человек – спросил поэт, оглядев пришедшего с ног до головы.

- Простите за вторжение – вежливо ответствовал тот, снимая котелок в лёгком поклоне - Правильно ли я пришёл? Мне необходимо видеть известного пролетарского поэта Ксенофонта Голодранца.

- Да, это я. Чем обязан? – поэту польстило это слово «известный». Кому это могло не польстить.

- Ещё раз простите, я представляю одну очень влиятельную организацию, не буду называть её принадлежность. Так вот в честь годовщины создания руководство хотело бы пригласить Вас на торжественное заседание членов, как почётного гостя, с декламацией своих стихов. В свою очередь обещаем приличный гонорар и сытный обед с шампанским.

- И на когда намечено мероприятие?

- Да вот прямо сегодня и намечено. Надеюсь, на Вашу революционную сознательность и отзывчивость. Если Вы не против и если у Вас есть немного свободного времени, то извозчик уже ждёт. Обратно тоже обязуемся доставить.

Накинув свой знаменитый английский френч, Голодранец поспешил за пришедшим. Перспектива немного заработать и вкусно отобедать поманила его без всякого сомнения и недоверия.

Всю дорогу юноша в котелке молчал, о чём-то думал.

- А далеко ли ехать? – спросил поэт.

- Очень недалеко – только и ответил нежданный гость.

Впрочем, вскоре они приехали, и молодой человек отпустил извозчика со словами:

- Милейший, я попрошу Вас быть через час. Платим двойную таксу.

Он распахнул перед Голодранцем тяжёлую металлическую дверь и пропустил того вперёд. Только войдя поэт почувствовал приторный запах, который, пожалуй, ни с чем нельзя спутать. Запах мертвечины.

- Простите…- начал было он, но человек в котелке его перебил, закрывая дверь на ключ:

- Я Вам не сказал, извините, что наша организация в определённых кругах носит название «Жирмястрест». Отсюда такой не совсем приятный запах. Мясо тухнет. Но мы уже привыкли. Присядьте, пожалуйста, я посмотрю все ли в сборе.

Голодранец огляделся. Белый когда-то, пожелтевший со временем кафель на стенах. Даже не совсем пожелтевший, а скорее ржавый, в бурых подтёках. Пол каменный, давно не мытый, пожалуй, даже липкий. Поэт присел на старый венский стул. Если обед будет раздаваться в атмосфере подобного амбре, то он будет вынужден отказаться. Так решил про себя Голодранец.

В томительном ожидании прошло полчаса. Поэт встал и подёргал входную дверь. Такую и бомбой не подорвать. Через минуту появился молодой человек. Цивильной одежды на нём не было, а был кожаный засаленный фартук на голое тело:

- Пойдёмте, все собрались, только Вас ждут.

Голодранец хотел было отказаться от такого приглашения, но тот, в кожаном фартуке без лишних китайских церемоний схватил его под локоть и буквально втолкнул в полутёмное помещение, где стоял убийственный смрад гниющих внутренностей.

- Да идите Вы уже, чего манерничать.

На оцинкованных столах под серыми простынями угадывались бездвижные мёртвые тела.

- Простите…- начал было возмущаться Голодранец – простите, мы так не договаривались.

- А мы никак не договаривались – второй человек, отдалённо чем-то напоминающий первого появился сзади и схватил поэта за шею.

Приблизился тот, который привёз и обвил руками спереди. Поэт почувствовал свою беспомощность. Тот, что сзади прижал к лицу тряпку с сладковатым резким запахом.

- Сейчас, родной, поспим. Отрежем тебе всё ненужное. Проснёшься совсем новым человеком.

Эти слова ещё слышал Голодранец, уже ослабевший и уплывающий в густую тьму.

Он уже не чувствовал, как его подхватили под ноги и бросили на металлическую поверхность. Поэт не чуял как с него сняли всю одежду, оголив полностью. Он не задрожал от мертвенного холода железного стола, и не возмутился тому обстоятельству что его распяли, растянули в стороны руки и ноги привязав их бинтами к ножкам стола.

- Пусть полежит, а я пока сгоняю за мадам – сказал Феденька брату и пошёл переодеваться.

Извозчик уже ждал у входа.

В дверь, где обретали Заколихряк с сожительницей, постучали также бесцеремонно, как до этого в дверь комнаты напротив.

Агриппина открыла. Перед ней предстал приятный, опрятно одетый, человек, густо пахнущий французским Шипром, сандалово-бергамотный аромат которого перебивал другой стойкий неприятный удушливый запах тления человеческой плоти.

- Скажите, Вы Агриппина Кузьминична, я правильно зашёл? – со скорбным выражением лица задал свой вопрос пришедший.

- Это я, а что случилось?

- Вы знаете пролетарского поэта Ксенофонта Голодранца?

- Да, это сосед из комнаты напротив – ответила бесхитростно Гриппа.

- Понимаете, в чём дело… Товарищ Голодранец сейчас находится в больнице в предсмертном состоянии. На него напали беспризорники и разбили всю голову. Жить ему от силы несколько часов, если уже не помер. Он сказал, что в этом городе у него единственно близкий человек, это Вы, и…

- Нет, нет, никакой я не близкий человек, мы просто соседи – попыталась откреститься Гриппа.

- Словом это не моё дело, кто кому близкий или не близкий. Я приехал, чтобы выполнить последнюю просьбу умирающего, ничего более. Он хотел Вас видеть, чтобы передать какую-то ценную вещь. Не хотите ехать, воля Ваша. Только не по-божески это. Последняя желание уходящего – это святое.

Женщина ни на йоту не усомнилась в словах гостя, настолько он располагал к себе и был убедителен.

- Надо бы ребёнка пристроить, но кто согласиться – засуетилась кормилица – попробую к соседке – постучала в соседскую дверь.

Высунулась голова недовольной, как всегда, старухи:

- Чего надо?

- Виолетта Сигизмундовна за Прометейкой не приглядите. Ненадолго.

- Нет, нет, и не просите – наотрез отказала сморщенная грымза.

Тогда к ней шагнул незнакомец и наклонившись к уху, заговорщически прошептал:

- Степан Остапович очень просил.

Бабулька вдруг резко сменила гнев на милость и расплылась в улыбке:

- Конечно, конечно, несите мальчонку.

Когда уже выходили из парадного Агриппина спросила, недоумевая:

- Что Вы ей такого сказали, что она, не раздумывая согласилась?

- Я ей сказал, что за богоугодные дела Господь отблагодарит особой милостию.

Когда приехали мужчина отпустил извозчика:

- Спасибо, милейший.

Открыв перед Гриппой дверь, обитую железным листом, мужчина слегка подтолкнул её в спину:

- Проходите скорее, пожалуйста.

И закрыл дверь изнутри на ключ.

- Так-то будет надёжнее.

Женщина поняла, что это западня.

Из соседнего помещения, отгороженного дверью с выкрашенными в белый цвет стёклами, вышел невысокого роста коренастый человек и она его тут же узнала.

- А вот и мадам прибыла. Простите, а мы с Вами нигде прежде не пересекались? Что-то мне лицо Ваше удивительно знакомо – говорил он, вытирая окровавленные руки о клеёнчатый фартук. – Вижу, вижу. Вы мною выпитая чаша.   Ну что, порезвимся, ягодка?   Это будет бравурно, как выстрел Авроры, но отнюдь не долго.

Агриппина впала в ступор, не зная как себя вести и что делать. Она как, жертвенный ягнёнок, понимала безысходность своего положения, но ничего предпринять бы, даже при всём желании не могла. Её втолкнули в залу, где по всему периметру и по центру располагались столы с телами.

- Ты повернись пожалуйста ко мне задом, тогда мне не придётся резать тебе сонную артерию. – перешёл её ночной знакомец на «ты» - Ты ведь будешь паинькой, я правильно понимаю.

Гриппе ничего не оставалось как повиноваться. Она повернулась и упёрлась руками в один из столов. Когда она узнала в лежащем Голодранца, то вскрикнула обречённо и жалобно.

- Узнала, узнала кобелька – развеселился отчего-то человек. – мы тут пока немного развлечёмся, глядишь и он в себя придёт, а с ним разговор особый.

Человек долго задирал подол, испытывая истинное наслаждение от своей безграничной власти над жертвой, потом по-хозяйски похлопал женщину по белоснежным крепким будто спрессованным из известняка ляжкам и вошёл в неё несколькими короткими рывками, поначалу неуверенно, но постепенно разгоняясь и распаляясь всё больше и больше, в конце концов запыхтел словно паровоз, отходящий от перрона.

После минуты ускоренных телодвижений, он, не прекращая процесса, спросил, как будто сам себя:

- А не покататься ли нам с тобой, голубка, на заднем пароходе.

Находящийся тут же, и неотрывно с интересом наблюдавший за процедурой брат Феденька, рассмеялся и ободряюще воскликнул:

- Давай, покатайся Петруша, только далеко не заплывай.

Агриппина пыталась было сопротивляться, сжимая плотно ягодицы и даже порывалась кричать, но тот, что был сзади просипел почти срывающимся от возбуждения голосом:

- Молчи сука, будешь кочевряжиться, проткну твою вонючую печёнку.

Через пару минут, повизгивая довольным кобелём, он разрядился и предложил своё место брату:

- Пристраивайся, потешь голодную плоть.

Брат рассмеялся в голос и отказался:

- Я плаваю на целом пароходе, а твой уже дырявый, того и гляди пойдёт ко дну – и обращаясь к Агриппине сказал – Сейчас будешь ассистировать. Поняла? Будешь тампоны подавать. У нас тут небольшая операция намечается.

Голодранец уже зашевелиться, чувствуя под собой обжигающий холод железа.

- Вот, гляди-ко и пациент заворочался. Значит будем оперировать без наркоза, наживую. Так даже интереснее – потирал руки Феденька – без наркоза оно надолго запомнится, может даже до конца дней.

Он взял опасную бритву и пристроился брить Голодранцу растительность в паху. Бритва была не особо острая и драла кожу с кровью. Поэт истошно орал, но Петруша, его успокоил, заткнув рот грязной половой тряпкой:

- Потерпи немного, это недолго. Будешь совсем другим человеком. Не обещаем, что станешь вторым Алессандро Морески, но петь в церковный хор возможно и возьмут, а если не возьмут и туда, не расстраивайся, в крайнем случае попробуешь устроиться в гарем турецкого султана на должность младшего евнуха - В сочетании с иезуитской улыбкой эти, ровным тоном произнесённые слова, звучали изысканно садистски и изощрённо издевательски.

Агриппине сделалось дурно, голова на мгновение закружилась, и она чуть не рухнула на пол. Только Петруша подхватил её под руки и встряхнув что есть силы саданул кулаком в лицо:

- Смотри, шлюха, что ваша бабья похоть делает с мужиками.

Гриппа сплюнула на пол три выбитых зуба. По подбородку потекла кровь.

- Что же вы делаете, нехристи? – попыталась она воззвать к благоразумию одержимых прозекторов.

- Молчи, тварь, похороню прямо здесь – Петруша поиграл перед глазами хромированным сверкающим словно маленькое солнце скальпелем. И женщина сломалась.

Этим временем Феденька, изодравший в кровь всё операционное поле, протирал его куском марли, смоченной в спирте. Голодранец извивался словно уж.

- Петруша, успокой его, он мне мешает оперировать.

Петруша ни на миг, не усомнившись в своей правоте приложился, основательно нанеся поэту сокрушительный удар в нос. Нос хрустнул, и переносица переломилась подобно спичке. Голова оперируемого при этом свернулась набок, и кровь закапала на пол.

- О, юшка потекла – воскликнул восхищённо ударивший.

Голодранец затих.

- Теперь приятно работать – удовлетворённо произнёс Феденька и сделал в паху первый надрез.

Агриппина не смогла выдержать этого зрелища и отвернулась, закрыв глаза ладонями рук.

Петруша схватил её за волосы и развернул в сторону стола с распластанном на нём поэтом.

- Смотри шалава, как мужик из-за тебя мается.

Теперь Феденька сделал второй надрез и засунул пальцы в образовавшуюся рану:

- Тампон давай, сука. Ты что забыла, зачем ты здесь?

Агриппина протянула кусок марли, сложенный вчетверо.

- Вот смотри дура, почему мужика на бабу тянет – и вынул из раны небольшой округлый розовый кусок плоти – вот это уплотнение, в простонародье именуемое яичком и толкает мужика на необдуманные поступки, оканчивающиеся подчас такими конфузами, какое сейчас имеет место здесь состояться.

Оттянув извлеченный сгусток органики, Феденька искусно махнул скальпелем и кинул мясо в белый эмалированный операционный лоток. Точно так же анатом поступил и со вторым яичком.

- Теперь зашьём и будет пролетарский поэт Ксенофонт Голодранец читать стихи высоким контральто. Правда здорово?

- А мадам тоже немного порежем – Петруша подкрался сзади к Агриппине и усыпил её при помощи всё того же хлороформа.

Ей братья удалили маленькое, всего с чечевицу величиной, тело, располагающееся аккурат между ног по серёдке, вместе с капюшоном. Оттянули фитюльку двумя пальцами, и отсекли напрочь. Залили кровенящую рану перекисью водорода и замотали бинтами нарезанными из жёлтой, сто раз стиранной марли. Весь процесс занял всего три минуты.

- С бабой легче работать – делился впечатлениями Феденька – у бабы всё наружу. А у мужика, природа постаралась, запрятала.

Прооперированных вытолкали за дверь уже после полуночи.

- Ступайте, голуби. Намаялись мы с вами – устало сказал Петруша, закрывая за гостями дверь.

Голодранец и его спутница очень долго плутали по ночному городу, поддерживая друг друга, и едва не валясь от слабости с ног. Они плелись, не произнося ни слова, молча. Слов попросту не было, да и зачем они, если в них нет никакой необходимости.

Они нашли дом уже к утру. Казалось, Заколихряк ждал их прихода.

- И де ж Вы так пизно гуляете? Невже знову в ресторан ходылы? – издевательски спросил он - И хто це вас так прыикрасыв?

Голодранец, опустив голову, ни говоря ни слова ушёл к себе, а Гриппа еле шевеля языком, спросила лишь:

- Это нам за что, Стёпа?

- А це вам за ваше ****ское нутро. Щоб все жыття гыкалося и памъяталося.

- Я пойду в Совет народных депутатов. Пусть их и тебя арестуют.

- И хто тоби повирыть, гулящий баби? Все одно це скынуть нам в ЧК, и я буду сам себе шукаты. И знамо справу не знайду. И никого не знайду, бо це булы бандыты, а воны втеклы вже далеко. Не знайты – развёл он руками.

Агриппина захотела было прилечь, потому как была истощена и бессильна, но Заколихряк запретил ей даже на шаг приближаться к кровати, и показал на сундук:

- Ось твое мисце собаче.

- Я уеду в деревню – решила женщина.

- Никуды ты не поидеш. Тилькы спробуй, я про тебе таки чутки пущу, що тебе ридний батько стусанамы выжене (пинками выгонит). Будеш тепер тут свою провыну видпрацьовуваты. А тут я господар, захочу страту (казню), захочу помылую.

Прошло несколько дней. Заколихряк при каждом удобном случае старался побольнее уколоть свою сожительницу. Она похоже смирилась, но свою думку думала.

Голодранец все эти дни не выходил от себя, но, когда из-под двери стало смердеть как на скотомогильнике, в комнату вошли и увидели поэта висящем на простыне привязанной к крюку. К тому самому, на котором уже когда-то, по слухам повесился горбатый отпрыск бывшего хозяина квартиры. Лицо поэта не было исковеркано предсмертной гримасой, оно было счастливо.

На полу валялся кусок обёрточной бумаги, что-то вроде предсмертной записки. На ней были начертаны строки:

«Путиловский бурлит водоворотом

Людей не считано, людей не меряно.

Колыхаются руки чёрные над народом,

«Ленина, даёшь товарища Ленина»

Вышел в пальто и кепке маленького росточка,

Но гигант в масштабах мировой революции

И спокойно сказал: «Буржуев к стенке, и точка

Вот такие у нас неукоснительные резолюции»

В самом низу приписка:

«Да катитесь вы все к чёртовой матери со своей трижды проклятой революцией. С её предводителем в кепке и сворой полужидовских приспешников вокруг. Ухожу, освобождаясь. Прошу не считать меня более пролетарским поэтом. Василий Сивоконь»

- Пиды, подывыся твий пес повисывся – сказал Заколихряк Агриппине с усмешкой - Тепер никому буде тебе охаживать.

Кажется, день на третий после того, как Голодранца снесли на погост, Заколихряк принёс домой что-то завёрнутое в старую газету «Биржевые ведомости».

- Ось курча. Забрав у куркуля на рынку. Звары мени суп курячый. Давно не ив гарячого. А то все за бандытамы ганяюся, себе не шкодуючы (не жалея). А пожерты толком и николы.

Пока он храпел на кровати, не снимая даже гимнастёрки, Агриппина на общей кухне чистила картошку и потрошила курёнка. Потом всё это закинула в кастрюльку и поставила на керогаз.

- Что-то у вас тут как-то нажористо пахнет – потянул ноздрями приковылявший попить воды герой русско-японского противостояния.

- Да вот, варю Степану Остаповичу суп куриный – ответствовала Гриппа.

- О, куриный – зыркнув здоровым глазом, протянул старик – барствуете, буржуи.

Когда супчик сварился, женщина всыпала в него добрый пузырёк крысиного яда, приобретённого накануне в аптеке. Пусть кушает, на здоровье.

- Вставай - растолкала она спящего – садись за стол, пока суп горячий.

Она налила из кастрюльки огромную миску горячего наваристого бульона с пшеном и картошкой. Отломила от тушки заднюю часть с бёдрами и положила туда же.

- Ешь, Степан Остапович, поправляй здоровье.

-  Щось ты сьогодни боляче послужлыва – взглянул с подозрением он на Агриппину, отщипывая от хлеба горбушку.

- А чего всё время дуться-то. Что было, то было. Я провинилась, и я наказана. Сама виновата.

Заколихряк жадно накинулся на еду. Опорожнил почти всю миску и откинувшись, довольно проговорил:

-  Ось нажерся як жебрак на поминках. Тилькы щось бульйон трохы солодкуватый.

- Так это картошка прошлогодняя, примороженная – оправдалась сожительница.

Через каких-то двадцать минут Степану поплохело. Глаза налились кровью и изо рта пошла жёлтая пена.

- Ты що мене, сука, отруила? - прохрипел, задыхаясь он – за що?

- За твою ****скую суть и подлючую подлость.

Степан сполз на пол и забился в конвульсиях. Он то сгибал ноги в коленях, то разгибал, словно плавал в реке.

Меж тем женщина наскоро оделась, собираясь поскорее уйти. В кроватке, сделанной из оружейных ящиков, стоял маленький Заколихряк и тянул к Агриппине ручонки, при этом ясно выговаривая:

- Мама, мама….

Она завернула ребёнка в старенькое одеяльце, потушила в комнате керосиновую лампу. Выйдя за дверь, они с пацанёнком навсегда растворились в кипящем людском бульоне.