В поисках героя. Сб. рассказов. Из книги Сборник эротических рассказов

Содержание

Икона

В поисках героя

Телесные слова неприкаянные

Это деньги не пахнут

И ничего больше не надо

Круизинг

Такой вот Декамерон

Икона

— Нет, не так было, не так.

— А как? Если знаешь, расскажи, не скрывай. Очень уж интересная иконка в той часовенке отыскалась.

— Как мне рассказали, тебе расскажу. Врать не приучен, а ты решай сам, что правда, что вымысел.

— Не вымысел это, но умысел злой, злоумышление.

— Пусть будет по-твоему, расскажу то, что знаю. Значит, так, жил в одном городишке художник. Нигде ничему не учился, сам своим умом дошёл до всего. Рисовал картины и продавал. Поначалу на базар приносил, а потом к нему стали ходить. Однажды в газете о нём написали, приехали знатоки-мудаки, короче, прославили, другие говорили, что обесславили.

— Почему обесславили?

— Потому что стали писать всякую дрянь. То ли курит он, то ли колется.

— Понятно, не сыскав чертей, напридумали.

— Может, и так, только больно чудной был художник. Ни с кем, кроме детей, не водился.

— Понятно, ославили педофилом.

— Не знаю, только ребятишек он учил рисовать, и у многих получалось неплохо.

— И подарки дарил и фильмы показывал…

— Никому ничего не дарил, а фильмы ныне детишки сами кому хочешь покажут. На что дарить ему? Картины продавал за гроши. И то не часто к нему приезжали. А иногда с чем приедут, с тем и уедут. Картины у него, как говорят, на любителя. Ни лиц нормальных, ни ног, ни рук. Всё искорежено-покорежено.

— А иконка сосем не такая. Сходство лица поразительное!

— Так, то иконка, а картины были другие.

— Как это было, что об этом ты слышал?

— Приехал в область самый главный православный священник…

— Патриарх?

— Не знаю, может, и патриарх, а может, чином поменьше. Рассказали ему про художника. Он к тому времени стал рисовать не только картины, но и иконы, только странные, без крестов, без кругов вокруг голов…

— Без нимбов?

— Точно, без нимбов.

— Значит, нет в нимбах необходимости, как настоящему писателю в завлекательной фабуле.

— Что?

— Без нимбов, говоришь, а какими должны быть святые?

— Святые? Святые должны быть святыми, а у него святые, кто с родинкой, кто с бородавкой или со шрамом.

— Сам видел?

— Что? Иконы его? Одну видел сам, святая там с бородавкой.

— Какая святая? Как её имя?

— Не помню. Что я всех святых знаю? На каждый день несколько святых, как упомнишь?

— Хорошо, продолжай.

— Так, вот. Этому главному про художника рассказали. Решил сам к нему съездить. Приехал. Дом у того совсем крошечный, не дом, так, домишко. Вошёл, свита на улице. Долго был в доме, долго смотрел, с художником разговаривал. Перед отъездом позвал помощника и велел за работу вперёд заплатить. А художнику сказал, когда будет готово, то вот телефон, такому-то позвонить, и он художника вместе с иконой к нему самолётом доставит. Сколько икону ту рисовал, я не знаю, только, рассказывали, недолго. Закончил. Позвонил. Через день-другой и вернулся.

— А что отвёз, кто-то знал?

— Никто не знал. Никто не знал и не видел.

— Не знали, какого святого рисует?

— Он жил сам по себе. Ни с кем не дружил. Волк одинокий. Бирюк.

— Чуждался людей?

— Нет. Здоровался, да и в магазин заходил, скажет всем «здрасьте» и в очередь станет.

— А как узнали, что икона его, когда отыскалась?

— Он работы подписывал. А рядом с подписью ставил знак, словно солнце с лучами.

— А что с ним случилось?

— Много глупостей говорили, но все — злоумышления. Было жаркое лето. Дом загорелся, и он исчез.

— Может, сгорел?

— Всё милиция перетряхнула, ничего не сыскалось.

— Картины?

— Дотла всё сгорело.

— А кто ту икону в часовенке отыскал? Как туда икона попала?

— Никто не знает. Только было всё после смерти того главного и художника. День в день, говорят, оба умерли.

— Так что за икона? Что на ней? Как написана?

— Как написана — у кого другого спроси, да и видел я мельком. Простая такая, ни нимба там, ни креста. Только сам юный царевич, бледный, как ангел, но если не думать, что это икона, то мальчик обыкновенный, очень красивый.

— Что на нём?

— Что?

— Одет во что?

— Ничего, голый, во весь рост мальчик голый, кожа белая, словно светится, только…

— Что он и это нарисовал?

— Да, что в этом такого? Я, вот, фотографии и хронику видел, царевича голого. Рядом отец, Николай. Что в этом такого?

— Да ничего. Что ещё на иконе? Какие цвета?

— А цветов два: белый и чёрный, ну, и…

— Фон?

— Вот-вот, фон голубой, с облаками, вроде как небо. А внизу у голых ног царевича чёрная голова: чёрные волосы, чёрная борода, а лица вовсе не видно. Говорили, Распутин. Да, ещё там было паскудство. Только об этом ты никому. Из чёрной бороды — красные губы, и тянутся туда, ну, к этому у царевича. А тот уже совсем не ребенок, вот и…

— А что дальше с иконой?

— Не знаю. Время позднее. Да и ничего я больше не знаю.

В поисках героя

Задумал написать квир-роман. Исторический. Сейчас в поисках главного персонажа, не просто героя, но во многом читателю героя знакомого. Вот, хочу посоветоваться. Краткие тезисы. Как вам такое?

Петя погиб. Денис всю жизнь вспоминал интимные подробности живого и мертвого тела. Подросшего Винсента (подробности исключительно тела живого) сдал с рук на руки в Париже отцу.

Vive Alexandre, vivent les Russes!

Кофейные дома, жаровни каштанов, Тюильри (Тюльери), Аустерлицкий мост, Лувр, Нотр-Дам. Барклай, зима, русский Бог. Победа России обернулась поражением русских. Александр был цветочками, ягодкой стал Николай. Свободолюбие и свобода сексуальных нравов в России всегда были синонимами.

Досказать историю Винсента, всю жизнь в других Дениса искавшего. Что если так: русский путешественник находит в Париже спутника-секретаря, совершив с ним европейский вояж, приезжает в Россию. Этот спутник — Винсент, который становится сторонним наблюдателем интеллектуальной жизни героя, весьма и весьма близким его жизни интимной; он — исправный исполнитель поручений деликатного свойства.

Кто и как впишется в историю послепобедного вызывающего похмелья?

Прототипы героя.

Батюшков. Гомосексуальные наклонности с детства. Пансионы. С шестнадцати лет на свободе. Любовник Иван Петин погиб в сражении при Лейпциге. Галлюцинации необыкновенной яркости. Мания преследования. До смерти в Вологде. Рвался на могилу Петина. «Живи, как пишешь, и пиши, как живешь». В угловой комнате верхнего (второго) этажа в вологодском доме своего племянника и опекуна прожил последние двадцать два года жизни.

Что такой сюжет зачерпнет? Винсент уверен, что Б. совершенно нормальный, а сумасшествие — средство защиты.

Великолепный, волглый, непочатый, у истории на обочине север России. Монастыри: Кирилло-Белозерский, Ферапонтов. Там сосланный под присмотр опальный монах, которого свести с Б., главным героем.

Месяц плавал над рекою,

Всё спокойно! Ветерок

Вдруг повеял, и волною

Принесло ко мне челнок.

Мальчик в нем сидел прекрасный;

Тяжким правил он веслом.

«Ах, малютка мой несчастный!

Ты потонешь с челноком! »

Второй прототип — Муравьев. Один из многочисленных. Андрей Николаевич. Военная служба. 1825 г. — Крым.   Сборник «Таврида». «Путешествие ко Святым местам в 1830 г. » Бывал в Каире, Иерусалиме, Константинополе. С ним может прийти восточная тема (гаремы мальчиков) и северная: «Русская Фиваида на Севере» (монах и послушник). Историк церкви. В соответствии с интимными склонностями пишет историю церковного гомосексуализма. Повествователь на Андреевском спуске (том самом, булгаковско-киевском): Андреевская церковь, где похоронен А. Н. Здесь он жил, при нем Спуск приобрел облик, который сохранился в общем-то и доныне.

Чаадаев. Бородино. Штыковая атака при Кульме. Париж. Вызывающая отставка. Европейский вояж. Масон. Возвращение в Россию. Допрос по делу декабристов. Жил в Москве на Новой Басманной. Иван Грозный с переодетым в женское платье юным женственным Федором Басмановым. Басманный философ. Философические письма. Николай Павлович: «Прочитав статью, нахожу, что содержание оной — смесь дерзкой бессмыслицы, достойной умалишенного». Врачебный надзор. «Апология сумасшедшего». Неподвижное лицо. Язвительное снисхождение. Изысканная тщательность в одежде. «Идея организовала его личность, не только ум, дала этой личности строй, архитектуру, подчинила ее себе всю без остатка и, в награду за абсолютное подчинение, подарила ей абсолютную свободу» (Мандельштам).

А что, если стихи Батюшкова приставить к путешествиям Муравьева и судьбе Чаадаева?

И добавить к ним сорокалетнего Винсента в году, скажем, 1837-ом?

Телесные слова неприкаянные

Нет, он, конечно, был не фотошопный, но вполне может быть, как раз фотошопных под него подгоняли.

Или — иначе.

Закрыв глаза, видишь: нежные образы прерафаэлитов, девы, не отличимые от юношей, и юноши, от нежных дев не отличимые, не поймешь, у кого под складками одежды вздувается вверху, на груди, у кого внизу, между ног.

Он был один из этих. Однако, с характером.

Любитель покочевряжиться, парень знал себе цену, но и меру он знал: нескромно приподняв подбородок,

чуть вызывающе искоса глядя,

неспешным обнажением возбуждающе терпким,

каждым движением тонус нетерпения поднимая,

кудрявой головой доверчиво помавая,

лобком, тщательно, до розоватой детскости выбритым, словно магнитом, притягивая

и доведя до кипения,

ласковым зверьком голеньким, готовым на все, простирался,

угадав желание, нежно язычком по залупе влажной скользил,

то высоко попу подняв, ноги под коленями обхватив,

то простершись ничком,

гостеприимно руками в стороны половинки сдвигая,

то как-то еще,

вход в алибабу свою открывал:

жизнь разнообразна, формы любви многочисленны, в позах совокупления мужчины с женщиной или с парнем нет недостатка.

Гибок! Голую субъектность свою распахнуто выставив напоказ, он на раз, гуттаперчево выгнувшись, мог себе отсосать.

Доведенный до кипения и готовый взорваться, энергию любви-ненависти в сердце и в чреслах своих накопивший, ошарашенный переходом от кочевряженья нестерпимого к совершенной готовности, в отличие от юного — наверное, такие знаки зодиака в постели столкнулись — взрослый, ощутивший на залупе своей ласковость скользящего языка, сладкой влажностью его насладившись, подумал: долго ему такой прекрасной ласки не выдержать — вся плоть его ждет, и решил: навзничь желает и чтобы алибаба сверху на его дрожащий от нетерпения насадилась.

Подумал — случилось. Алибаба была не широкой, не узкой, не холодной, не слишком горячей, в самый раз — такие не часто случаются, чтоб и размером, и температурой, и влажностью мокрых волосиков у самого входа в самый раз подходили.

К тому же и ритм с точностью угадал. Так что от наслаждения захотелось лежащему на спине замычать, замурлыкать, однако сдержался: обстоятельства обычно такие — звуки лучше не издавать. Глаза, как в чудном сне, закрыть захотелось. Но не будет видеть складку на животе любовника своего, тонкую, ее хотелось погладить, а под ней лобок светло-постриженный с двумя кучерявинками, приветливо, весело прыгающими по бокам: похоже, парень попался искусный и подмигивающе-ироничный.

Поднимаясь и опускаясь, очень точно, тонко партнера своего ощущая, он, несомненно, дела своего опытный мастер, навстречу розовой влажностью приоткрытый свой устремляя — хотелось дотянуться, лизнуть, но невозможностью изогнуться и губами ухватить, хотя бы притронуться языком, пригвожденный вслушивался в музыкальный перешлеп пацанской мошонки по ногам, по лобку, вслушивался в его дыхание, немного прерывистое, однако уверенное: не собьется, дело доведет уверенно до конца.

Сделав усилие, приподняв верхнюю часть спины, осторожно, чтобы гармонию соития не нарушить, лежащий приблизился к лицу искусного пацана, тот, одной рукой опираясь о бедро любовника своего, другой шею его обхватив, помог в этой позе ему удержаться. Они сблизились — но до поцелуя, если скачку не прерывать, им было не дотянуться, зато глаза в глаза обменивались желанием, все нарастающим, сосредоточившимся у старшего спереди, у младшего — сзади, хотя и его розовеющая залупа — если слегка пожеманничать — жемчужной украсилась капелькой. Ее страшно хотелось слизнуть, но попытка скорей всего была б неудачной, слиянность с алибабой была бы нарушена, а перерыв в таком деле весьма нежелателен, его следует избегать.

Сказанное лишь жалкая попытка грубыми словами передать ощущения, ни в какие рассуждения не складывающиеся. О каких рассуждениях речь, когда на безудержное желание алибаба жарко узкобедро насажена, когда дыхание всадника все прерывистей, а капля все больше, вот-вот оба брызнут, не сдерживая великолепную скачку: цокот копыт, со светлыми волосиками юные яйца шлеп-шлеп, от юношеских подмышек неземной аромат — боги завидуют их соитию и громко, на земле это слышно, обсуждают казенными словами половой акт мужчины и юноши, их земную любовь, приближающуюся к небесной.

Опять же, это только слова — не ощущения, которым далеко не всем в жизни испытать довелось.

На лбу юного и на всем узком теле его бисеринки пота явились.

На лбу взрослого и на всем мощном теле его капли пота явились.

Важнейший момент любовной игры, скачки веселой: уловить, когда усталость конец может испортить. И — предотвратить.

Оба миг этот, в единое слившись, они уловили: юный ускорил движения, опускаясь все глубже, все плотнее нанизываясь, взрослый выгнулся круче, глубже в заветность входя, вглубь и в ширь алибабу раскрывая.

Мир вокруг них задрожал, забился в падучей, от землетрясения зашатался, и, победный клич не сдержав, в унисон с миром они задрожали, забились, водопадами желанье обрушив: взрослый в алибабу, из которой на лобки, животы, на ноги белое пролилось, юный ему в лицо, на грудь выстрелил: словно тающие, оплывающие лужицы белого желе из его целеустремленности вылетали.

Повторюсь: слово — орудие слишком грубое. Музыка, конечно же, понежней, но не всякому уху доступна.

Так что — слова, какие в языке отыскались.

Не взыщите, соитие — дело ведь не простое: телесные слова неприкаянные единить.

Это деньги не пахнут

Это деньги не пахнут, а его обнаженный пах пахнул так, как должен пахнуть пах юноши, не успевающего душ принять утром, ни разу не совокуплявшегося, но постоянно думающего о любви и ежедневно извергающего малофью после непродолжительной дрочки необрезанного полового органа своего размера среднестатистического весьма и весьма.

Жаль, что его только от мыслей о совокуплении потеющий пах пока еще никто не понюхал. Хотя наверняка нашлось бы немало это сделать желающих. Но — не судьба, по крайней мере, пока.

Очень многим аромат этот неведом: никогда не вдыхали, но, если бы повезло, запомнили б навсегда.

Никогда — навсегда: извечная формула человечья, между невзрачными такими словами и болтается жизнь, несуразное бытие, словно яйца, вроде бы ни при чем, но без них никуда, кстати, вот еще одна отметина грустная.

Он и сам не раз представлял себе, как стоит на коленях перед таким парнем, как он, то есть перед собою самим и тычет носом в торчащий, обвисающие и от пота взмокревшие — любил ласкать чуть влажные от желания свои лобковые волосы.

Верный пристрастию своему, ничего порочного или жалкого в дрочке не видя, он возмущался жалкими стихами о старике жалком порочном, на виду публики разновозрастной мужской исключительно своему занятию предающемся, и до того возмутился, что его собственный всегда желанию верный и исполнительный вдруг преждевременно опустился.

Где пахнет черною карболкой

И провонявшею землей,

Стоит, склоняя профиль колкий

Пред изразцовою стеной.

Не отойдет, не обернется,

Лишь весь качается слегка,

Да как-то судорожно бьется

Потертый локоть сюртука.

Он, вообще, очень хорошо к себе относился и любил во всех подробностях рассматривать себя в зеркале, поворачиваясь одним боком, другим, присаживаясь, обнажая залупу и делая многое другое удовольствие доставляющее, после чего выбора, конечно же, не было: быстро к экрану, пару минут, и внизу становилось мокро и горячо.

Может, если бы был его орган любви поменьше, юноша бы комплексовал, а если был бы побольше, то юноша был более уверен в себе и давно бы девственность потерял.

Впрочем, был ещё один немаловажный момент в его рано проявившейся сексуальности. Еще мальчишкой, начав с заветным органом упражняться, он пробуждал-возбуждал себя видениями то гетеро-, то гомосексуального свойства.

Спроси его, с кем хочет девственность потерять, с тетенькой-девушкой или с дяденькой-парнем, не задумываясь, ответил бы, что не прочь попробовать и то и другое, а еще бы хорошо с парнем-дяденькой, но с пи*дой, не той, что в попочке, а между ног, настоящей. Но никто спрашивать не собирался, и он изо дня в день со своей писечкой сам ручками разбирался, иногда брызгая далеко и обильно, иногда — близко, и белого было немного.

Каждый раз в начале сеанса самолюбви вспоминал первый свой раз: проявлялось, словно в кино.

Ранняя весна, время последних сугробов и первых подснежников — неизвестно откуда является Валька, за которой устремляются старшие пацаны, таких мальков, как он, отпихивающие безжалостно без вопросов. Поначалу и его отпихнули, но после зимней спячки Валька была требовательна и несговорчива, так что его жалкая лепта помогла конфликт разрешить, вследствие чего он был допущен в место, мелюзге недоступное — за сарай, где Валька, высунув цыци и показав, их обратно убрала — не лето! — высунула язык, туда-сюда поводила, будто пробуя воздух, после чего позвала самого старшего, который, вытащив, вставив, зажмурив глаза, стал ловить заслуженный кайф.

От раскрасневшейся Вальки с выпученными глазами, как у дохлой мороженой рыбы, жующей, причмокивая и слюни пуская, лапой ухватив пацанские яйца, чтоб не болтались, его затошнило. Отвернулся — Валька на миг выпустила изо рта совсем небольшую сосиску с открытой мокрой красной залупой и стала слизывать белёсые нити.

Остальная пацанва с приспущенными штанами, белея зимними попами, своей очереди дожидаясь, стояла вокруг и потихоньку дрочила. Он тоже штаны приспустил, словно знамя в траурный день, вытащил и, подражая, глядя на яйца пацанов, болтающиеся в такт движениям рук, стал и свой набухший гонять. Через пару минут весь с головы до ног задрожал, будто кто-то хорошенько тряхнул, на кончике стало мокро и горячо, чем-то вытерся, еще пару минут поглядел на пацанские, по его тогдашнему мнению, очень большие, и пошел себе, очереди на любовь не дождавшись.

Ждал этой очереди еще несколько лет, и, опять не дождавшись, решил, что больше стоять в ней не будет: она ему совсем ни к чему, ему и так хорошо.

До готовности видениями себя доводя, со спущенными штанами-трусами вставал против экрана и, представляя, что не один, а рядом любовник или любовница, додергивал, левой рукой яйца катая, до того, что набухшая залупа свидетельствовала: подходит, тогда заматывал куском туалетной бумаги, заранее заготовленным, и через пару минут плохо себя контролировал: орудием самолюбви его выгибало к экрану, вперед, срака, не обласканная чужими руками, сама собой вниз опускалась, рот издавал сдавленный стон, словно плотину бурные воды, его прорывало — дрожал, горячело, мокрело, бумага наполнялась тем, что могло бы доставить столько радости рту, пи*де или  попе.

После сеанса самолюбви обычно тянуло прилечь, потом встать и пописать — после этого брызгало в разные стороны, так что надо было быть осторожным и направлять, а еще лучше сесть на унитаз и ссать, не заботясь о брызгах.

Конечно, с прекрасным, восхитительным, пронзительным словом «х*й» сравниться ничего не могло. Но было у самолюбца странное хобби — мысленно разными, даже вычурными, эвфемизмами его заменять.

Вообще, к словам, почти как к дроче, был он неравнодушен. Трусы он спускал. А нюхал он трусики. Иначе не спускалось, иначе не пахло. Он не онанировал, не мастурбировал — на эти слова у него не вставал, он дрочил — страстно, горячо, упоительно. Что дрочил? Только х*й. Член? Никогда — полагая, что член можно только врачу предъявлять для осмотра, понятно, лучше не надо, пусть всегда будет готов его желания исполнять. То же — с пи*дой, которая у девочек-тетенек спереди, а у мальчиков-дяденек сзади, и ее, пи*ду, можно только е*ать, ни для чего другого, например, вступать в половые сношения и прочее мерзко и гадко подобное, она, чуть мокренькая — самый смак — не годится.

То, что любимые и родные слова служат для всяких гадостных словечек, идиом и поговорок типа: на х*й иди, или — х*ево, или — х*й его знает, ну, кого знать может х*й?, его ужасно коробило, и, слыша подобное, он возмущался, не смея восстать, заорать, потребовать прекратить.

Он, вообще, был парень не шумный, стыдливый, от всяких пустяков смущающийся, зато совершенно бесстыжий на взгляд наблюдателя, если такой бы сыскался, когда рассматривал себя перед зеркалом во всяческих позах, зазывающих себя самого, и во время дрочи, как он это ласково называл, когда, словно старатели золото, а нефтяники золото черное, малофью из себя добывал.    

Иногда, чтобы полюбоваться процессом добычи, несмотря на то что придется пол потом вытирать, стоящий бумагой не оборачивал, и тогда брызгало весело и бело, лужицами растекаясь.

Одного вертикального зеркала ему было мало. Хотелось видеть себя и сзади, и снизу. Все думал, как это устроить, но пока не придумал.

Удручало и возмущало, что, по сравнению с другими видами, самолюбви произведений было посвящено совсем ничего, как будто художники, поэты и прочие этим не занимались. Был бы художником, или поэтом, или кем-то еще, внес бы свой вклад в это дело, несомненно, значительный. Увы, он мог послужить только прототипом или моделью, если бы кому пришло в голову на него внимание обратить.

Начав еще мальчишкой дрочить почти без волос, только лобок, другие места: подмышки, ноги и попа — совсем ничего, он только и думал, как, приступив к е*бле, с этим делом покончить. Потом пришла другая пора: стал думать, что хорошо бы дела эти как-нибудь совмещать. Скажем, тетеньку-девоньку вы*бать сладенько в рот, в пи*ду, можно и в попочку, а на другой день, врубив порнуху с парнишками, выдрочиться на пацанов. В нынешнюю пору зрелости пацанячьей, молодой мужчина считай по всему, делить себя с кем-то — поди знай, на кого там наткнешься — ему не очень хотелось: целоваться, ласкаться, а то и уговаривать что-то делать придется — всего этого не хотелось, тем более целоваться он не умел и языком пользоваться в этих делах, понятно, что тоже. А язык здесь дело чуть ли не первое, орудия любви поважней: поцелуи, а главное всюду лизать: соски, пи*ду спереди или сзади. Словом, е*аться ему уже не очень хотелось, и подозревал: чем дальше, тем меньше будет хотеться, и перспектива девственником прожить свою жизнь, его не очень пугала.

Вообще, кроме смерти внезапной, его ничего не пугало. Смерть в старости — ничего не поделаешь, тогда, наверное, и жить не очень-то хочется: одиночество, немощь, болезни, но эта смерть была так далеко, что ее было глупо бояться. Иногда в голову приходило, что со временем дрочить ему разонравится или будет плохо стоять, но, каждый день, а то и дважды спуская, и этого было глупо бояться.

Маленьким боялся, что за этим делом застукают, но теперь в однушке на пятом последнем в блочной хрущевке, которую он снимал, перед этим шторы задергивая, бояться ему было некого.

Короче, никто, кроме орудия родного, ему не указ. Хочет — смотрится в зеркало, хочет — дрочит, хочет — медленно, хочет — быстро, хочет — с девчонкой, а хочет — и с пацаном. Техника та же. Желание тоже. Дрочер би — так определял свою сексуальную идентичность, которая никого не волновала.

Спустив в этот раз на пол, подмывшись, вытерев пол, полежав, встав пописать, он снова лег и стал размышлять, что не очень и не долго у него получилось: задремал, и перед ним в полусне некогда виденная картина явилась.

Юноша, молодой человек с волосатыми ногами и с ****ской дорожкой на животе от лобка до пупка, не слишком мускулистый, но не хиляк, роста чуть выше среднего с тонкими чертами лица и курчавыми волосами: на голове, как на лобке, рубаку снял — валяется на земле под ногами — со спущенными штанами и трусами до самых лодыжек, из-за куста выглядывая, вслед за взглядом и другом своим, вперед устремленными, подается, словно магнит его тянет.

И взгляд, и друг устремлены на лужайку, на которой две пары е*утся. Одна: мужчина девушке, лежащей на спине, ноги раскинув, в пи*ду свой вставляет. Другая: мужчина юноше, раком стоящему — меч к пупку подскочил, яйца свисают — уже ввёл глубоко, виден лишь краешек и мошонка — по поту на теле и на лице нетрудно предположить, вот-вот уже кончит.

В полусне, несмотря на то что только-только спустил, у него подскочил. Не раскрывая глаз, чтобы картину не потерять, стал пристально всматриваться в вуайериста, в котором, не удивившись, узнал он себя. Или — ошибся? Может, привиделось? Это не важно. Важно лишь то, что он так это увидел.

Даже с ним, большим любителем и знатоком дрочливого дела, такое крайне редко случалось. И без порнухи, лишь прикрыв глаза, в памяти возрождая картину, в боевой позе он раскорячился — надоело пол вытирать — друга своего завернув.

Откуда что и берется! Конкретнее — малофья. Брызнул как миленький: мокро и горячо, и характерный сырой запах в паху, который, как всегда, было некому нюхать.

И ничего больше не надо

За обедом, случайно за одним столом оказавшись, доедая второе, среди обычного трепа совсем ни о чем, он совершенно будничным голосом попросил: «Вы*би меня сегодня ночью», добавив: «Пожалуйста».

Вилку до рта не донеся, я опешил. Будто хлеб попросил передать. Или — с другой стороны: жопу попросил подтереть. Тут следовало бы от удивления поперхнуться или что-нибудь в этом роде. Но не поперхнулся, а, подняв глаза от тарелки, сказал: «Хорошо».

Условившись о времени, когда он придет, и спокойно, как ни в чем не бывало закончив обедать, мы разошлись.

Не знаю, какие слова у него в голове тарахтели, но у меня назойливо трамвайно звучало: сегодня ночью. Все остальные в эти два помещались и сами по себе не были нужны совершенно.

Я сказал, что опешил. Но это неправда. Сказал бы: громом ударило, но это глупость и ложь: никогда меня громом не било, так что, как это, понятия не имею. Короче, как сказать, я не знаю, но такого со мной никогда еще не было.

Вообще, всякие моральные заморочки не про меня. Я парень прямой. Мягко говоря, не слишком стеснительный. Чего мне стесняться? Гляньте на меня, в голом виде особенно, и честно скажите: вы бы на моем месте чего-то стеснялись?

То-то же.

Стесняться, что стоит на парней? Еще чего! Гляньте на него и до того, и когда подскочил. Разве такого можно стесняться? Вот и не стесняюсь с тех самых пор, как внизу живота выросла рощица, точней сказать, ласковый кустик, и беленькая узенькая пипетка начала набухать. С тех пор не было дня, даже часа, чтобы я об этом деле не думал, чтобы себе дела этого не представлял.

Начинал с девчонками. Попробовал с парнем — больше с девчонками не хочу. Разонравилось. Почему? Я не мастак объяснять. Но с пацанами мне лучше.

Почему он ко мне обратился? Ну, это понятно. Я, конечно, такой не один. Но, сказать по совести, в нашей школе первый по этому делу. Конечно, этого не измеришь. Это не писками мериться, как мелкие делают, или кто дальше пописает. Открою секрет. Никогда в тех соревнованиях не побеждал.

Ничего лишнего, дурного в особенности, я в голову не беру. А тут от обеда до ужина ходил, соображая, как у этого русского получилось без единого лишнего слова меня попросить. Как сказал бы чувак, основы этики преподающий, все нормы приличия нарушая.    

Мне на них, понятно, плевать. Но — непривычно. Вначале положено то да се, поговорить-поболтать о чем-то таком постороннем. Потом намекнуть. Затем что-то из фильма припомнить, ход мыслей обозначая определенно. И только потом руку на колено или еще на что не слишком сексуальное положить. Как-то так. А не с бухты-барахты. Хорошо, что тут же после моего «хорошо» сразу свое «хорошо» в столовке не учудил: спустил с трусами штаны и подставил мне сраку. А она ничего. Арбузная попочка, как сказано в каком-то рассказе. То есть, как я понимаю, круглая, выпуклая и главное — сладкая.

Он парень ваще ничего. Высокий, длиннорукий и длинноногий. И мордашка ничего, симпатичная. Не как моя — ни разу не бритая. Надеюсь, лобок он тоже не бреет, я люблю, чтобы все положенные волосы у пацанов были на месте, и подмышками, и на попе, и на ногах. Бритых я не люблю. Но, если приходится, трахаю. Я всех трахаю, кто этого хочет, а если попросят — тем более.

У меня большой. И яйца большие. Всем хватит. Приходите, страждущие, отымею!

И, конечно, приходят. И уходят довольные. И возвращаются. Снова приходят, чтобы пососать и подставить. Навскидку, у нас как раз поровну подставляющих и вставляющих. Может, специально так подбирают?

Нет, это было бы слишком продвинуто. Представьте проспект, в школу заманивающий: администрация школы заботится о сексуальном благополучии воспитанников, с этой целью подбирая их по параметру «вставил — подставил» половина на половину. Надо бы с директором поделиться идеей, вытребовав проценты заранее.

Здесь на трах смотрят нормально. Не то, что в прежней. После десяти пребывание в чужих комнатах запрещено, а до десяти не поощряется. Здесь же — пожалуйста, хоть всю ночь, никто слова не скажет. Да и что кто может сказать? Никто закон не нарушает. Вот, если преподаватель в трусы к парню полезет, то закон велит оторвать полезшему яйца, а потом вдобавок и голову. А если парень к парню — их дело, лазьте, пожалуйста.

Так что этот русский сегодня придет. Похоже по его поведению, все будет на скорую руку. Ну, не руку — понятно. Без поцелуйчиков, без поглаживаний, без всяких сосаний. Хорошо, если голым разденется, а не просто штаны-трусы вниз, подставит — е*и! Я, конечно, трахну, упрашивать себя не заставлю. Только очень такое мне непривычно.

Конечно, случаются сумасшедшие целки, которых изнутри разрывает. Хорошо, если дойдут, а то, бывает, что не доносят, снимет трусы, а там все уже мокро. Попу он, ясен пень, выгнет, подставит, но трахать его уже не охота, как-то не вкусно, без аппетита: будто сам себя трахаешь, это как обосраться.

Долгих увертюр я не люблю. Ну, поцеловались, полапались, в потеющих местах полизались, понюхали друг дружке между ног, под хвостом, можно и трусики. Хорошо один другому и пососать. Но за гарниром блюда главного бы не забыть. Я ведь тоже не могу ждать бесконечно, когда пацан, угомонившись, ляжет попкою вверх, или наоборот и ноги поднимет, колени руками поддерживая. Хотя предпочитаю другое: раком, упор на руки принять, сраку вверх, предварительно смазав, если разработана недостаточно, но с мазью не перебарщивать, слишком легко не должен входить, немножко боли для кайфа очень даже полезно.

А может, он целка? Хотя не мальчик. Взрослый пацан. Но бывает по-всякому. На каникулах был у меня двадцатилетний, считай, что мужик, так он в первый раз. Сквозь мокрый лес волос перед дырочкой я в него продирался. До того только с бабами. Я — его первый. Сначала хотел трахнуть меня, но я отказал, разрешив только пальцами подрочить и полизать: это мне нравится.

Он высокий. Значит, коленями на кровать не пойдет. Надо или коленями на пол и сраку повыше, или на живот, или на спину уже на кровати. Самому смазать ему — вдруг не умеет.

Трахающий за все отвечает. Не может он подкачать. Репутация! Уважуха!

А как зовут его? Черт! Тогда надо было спросить, за обедом, когда попросил себя трахнуть. Теперь уже поздно. Не станешь ведь ходить по школе и спрашивать, как зовут русского. Враз догадаются, что трахаться будем. Ну и что? Пусть себе думают. Мне то что? Нет, как-то стремно. Будто всей толпой глазеют на нас, друг к другу голыми прилепившихся.

Этика получается? Что-то сегодня слишком много из-за русского думать приходиться.

С этим надо кончать. Не хрен лишними мыслями жизнь себе портить. Кстати! Этот — мой первый русский! Все были, а русского не было. Один даже сразу восемь европейских кровей в себе насчитал. Почти пол-Европы. Или треть? Или четверть? Не важно. Важно, что сегодня вы*бу первого русского. Интересно, он чем-то от других отличается? Да, уже отличился! Тем, как напросился.

С азиатами трахался. Один из первых любовников — пацан из Японии в розовых плавочках. Вокруг да около долго кружил, пока мне надоело и прямо спросил: «Хочешь лечь под меня попкою вверх?! » Писечка у него совсем маленькая оказалась, даже когда стояла, едва из растрепанных лобковых волос выпирала.

Сразу за японцем встал передо мной раком красавец-китаец. Нежное лицо. Нежное тело. Совсем-совсем безволосый. Кроме лобка и чуть-чуть подмышками нигде ничего. На лице только намек — мягкие усики и на подбородке маленький кустик. Жутко е*учий. Как только учуял ритм, стал попкой быстренько поддавать, чуть до смерти не замучил. Решил лечь и на себя насадить. Тут милый китайчонок всласть и напрыгался, под конец попросив в рот ему кончить. Пожалуйста!

Долго не было чернокожего, однако, случился, вопреки ожиданиям палкой своей не поразив. И латина из Колумбии, который меня долго обхаживал. Все были. Только русского не было. Чем удивит? Он, может, обрезанный? У них там делают обрезание или нет? Черт его знает. У кого бы спросить?

Примет перед этим душ или нет? Чаще всего принимают. Но я люблю, чтобы от пацана немножечко пахло. Не то, чтобы неделю не мылся, но принял душ утром, а передо мной снял трусы вечером. Лучше всего. В самый раз. Так что давай, русский, раздевайся, понюхаем, чем ты пахнешь сзади и спереди.

Зацикливаться на обнюхивании мы точно не будем. Не всем это нравится. Мне, ваще, достаточно одной голой попочки, чтобы вскочил, но и аромат — тоже нелишний.

Если разобраться, в трахе лишним ничего не бывает. Кому что. Одним нравится залупу лизать, другим — немытые ноги. Тут заранее не угадаешь.

А пока… Пока в ожидании русского уже встал и вспотело. Вот-вот стук раздастся. Войдет. Снимем трусы. Смешаются запахи. Потом, ни слова не говоря, примем подходящие позы.

И — как результат: влажные глаза, влажные подмышки и промежность, конечно же, влажная.

Лучше пацана на кровати устроить, под живот, приподняв его скорей всего безволосую жопку, подушечку подложить.

У меня подушек и подушечек много. Сколько раз в их важности убеждался. Другие со всякими смазками экспериментируют, иные — с игрушками. Я все перепробовал. Ерунда, лишнее, отвлекает от дела.

Х*й, попочка и подушечки.

И ничего больше не надо.

Круизинг

Можно, конечно, начать с чего-то глобального в духе отнюдь не только сухопутно-лингвистического адмирала Шишкова об излишествующем изобилии, о западническом засилии и даже чужеязычном насилии, можно также посетовать, что словечко это иноязычно-игривое не другой отечественный моряк, не Крузенштерн изобрел.

Можно. Только к чему? Лучше сразу взять быка за рога. Что не менее чревато, чем его взять за яйца: хорошо приготовленные — прекрасное блюдо, деликатес, хотя осознание аппетит несколько портит. Но не настолько, чтобы есть перестать или, ваще, в веганы податься.

Кстати, заметим. Иноязычность в родную язычность проникает, словно с хорошей смазкой, совсем без труда, но закрепиться ей там, корни пустить вовсе не просто. Чтобы выжить, ей надо, укореняясь, ветвиться: производные порождать, место под чужеземным солнцем свое укрепляя.

Это теперь называется чужим словом круизинг, что по понятным причинам спеллингу, как и веган, очень не нравится, хотя что нам с того, тем более интернет само явление убивает, во многих местах его вовсе прикончив. Может быть, сохранится в цифровой своей ипостаси?

Деньги, развлечения, даже то, целью чего круизинг является, все вскоре станет цифровым исключительно: раз, два, три, четыре, пять — я иду тебя искать. Хорошо бы еще знать, куда я иду и кого искать собираюсь. Впрочем, наверное, и это — беда небольшая: вот-вот ИИ на службу заступит и со всем разберется, с людишками в первую очередь, он ведь не дурак и понимает, где зла корень таится. Так что, любители круизинга, торопитесь, пока с вами не разобрались.

А в не столь уж и давние времена в некотором царстве, в кое-каком государстве про круизинг слыхом не слыхивали и в глаза невидаль дико заморскую не видали. Зато были плешки, о которых знали одни посвященные плюс менты, плюс гопота, которую время от времени натравливали искривленный мир ремонтировать. Остальные, об истинной сути места не подозревая, по своим делам здесь проходили, на скамейках садовых сидели: на солнышке грелись, газеты, а то и книги читали. Среди этой фонтанно-цветасто обустроенной незамысловатости и творился круизинг, который свою родословную благородно и благодарственно ведет от общественных туалетов, парковых по преимуществу.

А еще раньше круизингом морские суда занимались с иными целями, интересы у них были иные.

Но довольно этимологии. К энтомологии обратимся. К той ее части, когда сачок бабочку уловлял, в объем закрытый еще трепещущую крылышками безжалостно помещал, чтобы иглою проколоть-распять и в коллекцию почти донжуановскую радостно определить.

А если неслыханно повезет и экземпляр попадется невиданный, никем до тебя не замеченный, то — назови меня своим именем, сказала бы бабочка, если бы умела отлетавшая свое говорить.

Но бабочка из сачкового этого круизинга от роду и до смерти была молчалива, в отличие от круизинга человечьего, который почти никогда полностью немым не бывает. Ведь рот его участникам дан не только для того, чтобы, но и после о том, о сем чуть-чуть побеседовать, иначе как-то невежливо, неприлично.

Шорох подошв. Шелест листьев. Шаги. Шуршание. Шепотки.

Случится — не случится. Вечный вопрос.

Блуждающие взгляды, блуждающие улыбки, ночью — звезды тоже блуждающие.

Круизинг — движение: нервное, неравномерное.

Будем оптимистично щедры. Легкий едва заметный кивок головы. Самый лучший круизинг тот, что успешно быстрей других завершается.

Но есть у круизинга и безотносительно к цели немало фанатов. Они в определенном месте в определенное время — обычно, когда в публичных местах зажигаются фонари — обретаются в определенной одежде с определенными жестами, намерениями, походкой и выражением лица, устремленного на определенных людей в обстоятельствах, местом определенных.

Если в лице явная ясная цель, перед вами любитель, случайный участник этого пиршества бытия. Подлинный фанат, полноправно полнокровный участник этого действа, никакого выражения цели в лице не имеет: нет ее ни в мыслях, ни в притихшей от соучастия в таинстве деликатной душе, переполненной скромной радостью и сакральностью, невыносимо гнетущей.

Круизинг — это движение, лучами от туалетного здания расходящееся. К примеру, от этого старинно изысканного, хотя без причуд, больше века служащего культурному удовлетворению естественных нужд населения, в том числе, точней, прежде всего — не зря получило имя отсосной. За плату, посильную даже поднакопившим карманные деньги подросткам, поколения отыскавших смысл жизни смотрительниц заведения снимали напряжение у ищущих смысл жизни юношей нескольких поколений, подросших и подрастающих.

Круизинг не терпит суетливой поспешности, как и охота, располагая к размышлениям и лирическим отступлениям, коим не один литератор с упоением предавался. Так что, если читатель не против, и мы на один, правда большой, абзац предадимся.

Ходишь неспешно, присядешь и снова пойдешь, так и ждешь в засаде, час, другой, два дня и третий, месяц ждешь и полгода, пока через год, а может, и после долгих лет ожидания, вдруг появится взрослый мальчик в коротких штанишках, настолько коротких, что из них, словно птенец из гнезда, появляется маленький, сморщенный: показался — исчез, показался — и  спрятался, то ли трусов мальчик не носит, то ли скомкались при ходьбе, закатились, будто глаза при обмороке у благовоспитанной юной девицы, ни разу не видевшей мужских гениталий, о которых у нее столько снов и видений, сколько и у взрослых мальчиков в очень коротких штанишках, из которых выглядывает смущённо сморщенный птенчик, его привык обязательно на ночь ласкать, иначе ему не заснуть от видений близости тесно-телесной с юношами и девами, в которых птенец его проникает, отчего наяву, набухнув, терзает его, пока, измучившись от усмирения птенчика, он не забывается праведным сном, чтобы без сновидений проспать до утра, пока птицы его не разбудят, подавая сигнал собрату-птенцу, который, услышав призыв, вскакивает и тянется к свету, к окну, налившись силой, которую — вызволить, иначе изведет, и вот — спасительные движения, птенчик дрожит, белесость разбрызгивая.

Вот. Как-то так. А теперь вернемся к нашим баранам, круизничающим неутомимо, в такт своим шагам и мыслям своим они мечтательно сочиняют стишата, себя в образе садовника представляя.

Большой уже мальчик по парку гулял,

Дядя-садовник его увидал,

«Дяденька, дяденька, — стонет мальчонка, —

Барай меня крепче, ведь я не девчонка,

Давай пососу я твой толстенький х*й

И попку подставлю, ты в нее вдуй! »

Минутка — мальчишка снимает штанишки,

И вводит садовник в попку парнишке.

Большинство круизничающих делятся на две категории: берущие и дающие. Берущие, понятно, дающих постарше, хотя исключений хоть отбавляй. Так что отбавим и сосредоточимся на условно выделенном большинстве, от которого иногда, общее движение прерывая, завистливые взгляды приковывая, долгое кружения завершая, отщепляется пара, круизингом порожденная.

Тот, кто пошире, щуплого взглядом выделив, осторожно нащупав, как куренка, со всех сторон и во всех местах ощипав, уловив взгляд ответный — готовность в ощип куром отдаться (вариант: сразу во щи), решительно сужая круги, вокруг него, словно земля вокруг солнца, все стремительней повращался, пока довольно тощее (о вкусах, понятно, не спорят) солнце решилось навстречу земле сделать шажок нерешительный, другой явно потверже, на третьем слову земному рот с солнечным словом и ясную душу открыть, после чего, скрывшись в кустах, набухшую телесность свою предъявить и, впечатлив, за землею последовать прямо туда, где голо и не безмолвно, а радостно восклицая, в свои отверстости выпуклость земную принимать будет весело, после чего, слегка отдышавшись, белесости с тела своего оттирать: пятна солнце не красят.

Круизинг — явление общественной жизни, а потому требует пристального наблюдения и изучения. Вот кое-что из подготавливаемого к печати труда.

Чем шире берущий, тем уже дающий. Чем выше — тем ниже, чем старше — тем младше, чем больше у берущего бугрится внизу живота, тем меньше попка дающего и тем уже пещера Алибабы.

Так что смотрите, наблюдайте круизинг — много чего интересного можно увидеть. Сумерки плотно сгустились? Пройдитесь, за кустики загляните. Увидели? Тела притянулись, прилепились и, обменявшись тенями, вздрогнув, отпрянули, а тени, вернувшись назад, в стороны отлетели.

Если какая из теней глянулась, за ней поспешите. Только, пожалуйста, осторожно. Как чего бы из тени этой не вышло. А то в Лолиту, ставшую мальчиком, она обратится. Говорят, для Набокова все началось с Чарли Чаплина, полюбившего свою вторую жену, когда ей было двенадцать. Но Чарли Чаплин ее сыскал не в круизинге, да и времена были другие, совершенно не здешние, слово, нас занимающее, только-только место под солнцем в тамошнем словаре завоевывало.

Непременный персонаж этого сексуальностью перенасыщенного променада высокий юноша длинноволосый, бледный, с от здесь и сейчас отрешенным лицом, демонстрирующий полное равнодушие к происходящему, тщательно скрывающий, подобно спартанскому мальчику лисенка, терзающую его влажную плоть между ног. Взять его не легко, но, если удастся, берегись, взявший, будь осторожен: не ты его — он тебя, в длинноволосости бледной не заблудись!

И не только в ней — в круизинге вообще.

Смотри: над ним горячий пар желания поднимается, иногда бурно ливнем взрывающийся, белесыми нитями провисая.

Такой вот Декамерон

Я могу, конечно, назваться каким-нибудь именем, только к чему? Даже ради вас, уж извините, свою приватность я не нарушу. Да, я двойной жизнью живу, и не вчера она раздвоилась. Мне так удобней. О двух сразу я никому никогда не рассказываю. Всегда об одной из двух, на вторую лишь намекая. Если не против, как раз с намека начнем. Я женат, у меня двое детей. Несколько раз в году семью навещаю. Каждый раз дня три-четыре, после чего обратно, назад, если угодно, в себя, в свое непрерывное бродяжничество, благодаря неплохим гонорарам, вполне себе комфортабельное и приятное. На одном месте мне нигде не сидится, все кажется, что в другом пейзажи увлекательней и люди поинтересней. Иллюзия? Разумеется. Но любой человек иллюзиями живет. Я вовсе не исключение.

С женой у нас прекрасные отношения. Мы друзья. Конечно, дети сближают. Она единственный человек, знающий об обеих сторонах моей жизни, об обеих сторонах, скажем так, видимой и невидимой ночного светила. О последней, понятно, без всяких подробностей.

Родители мои живы, оба выходцы из тогдашней России, как было сказано, империи зла. Не то чтобы Америку, куда в конце семидесятых удалось им прорваться, империей добра можно назвать, но все познается в сравнении. Они и сравнили. А мне сравнивать не с чем: я родился в Америке.

Профессия? Сценарист. С детства страдал от неуемной фантазии и беспрестанно болтал. В том же духе и продолжаю, на исторические темы в особенности. Я ведь бродяга. Большинство моих вроде бы исторических персонажей увидены и услышаны в разных местах, где привелось побывать. Думаю, и последнее путешествие в недалеком будущем в моих писаниях отразится.

Оно на впечатления было богато.

В поисках свежака напал я на человека, указавшего место в горах, где приютился мало кому известный отель, в штат которого, кроме обычных, развлекающих гостей потрясающими пейзажами, не залапанными глазами досужих туристов, входят гиды особые, сопровождающие гостей по мелким деревням, их в округе великое множество, там выбирают местных парней, никакой туристской порчей не тронутых. Не избалованные, выбранные от радости просто прыгают, всяко-разное предвкушая.

Все постояльцы ради них понаехали. Друг с другом они не знакомы и по большей части предпочитают есть-пить в своем номере, в ресторан и бар не спускаясь, чтоб не светиться.

Прилетел я под вечер. Встретили, и через несколько часов жуткой серпантинной дороги и короткого ужина в номере спал я без задних ног, об утренней охоте договорившись — согласившись на те пейзажи, которые сами по пути попадутся.

В каждом месте, где появлялись, через несколько минут после прихода — ездить там трудно, дорог почти нет, так что лучше всего на своих на двоих — собирались юные туземцы-красавцы, не слишком изящно, зато не заученно полуголо демонстрирующие себя.

Если делался выбор, следовало договориться с владельцем соответствующей хижины, где за малую мзду происходило уединение. Если парень гостю в душу и трусы западал, он мог забрать того в свой гостиничный номер. За каждый чих своя плата — необременительная, даже смешная. Но чихи складывались, и сумма получалась серьезная, о ней честно в гостинице предупреждали: репутация, им эксцессы совсем ни к чему.

Первая вылазка закончилась в третьем по счету селении. Я выбрал самого высокого стройного парня, в хижине нашлось нечто вроде самодельного душа, раздевшись, мы встали под теплые струи и, наскоро вытершись, оба на взводе легли на огромный матрас на полу, где ритуал и свершили к обоюдному удовольствию, подкрепленному его широко раскрытым ртом, жадно ловившим белое-белое это, и гонораром, по моим меркам скудным до чрезвычайности, по его — щедрым до невозможности.

Еще пару дней я только случайными пейзажами утешался, а затем, взяв денек на отдохновение и восстановление, нанял пейзажного гида. Два первых парня в двух первых походах и целых три сразу в день от прибытия третий здорово возбуждали, белое-белое это у них не кончалось, но пейзажи были действительно поразительны, только ради них сюда стоило черти сколько времени добираться.

Пейзажное путешествие, однако, пришлось сократить. Вначале гиду что-то на горизонте совсем не понравилось, как в «Капитанской дочке» ямщику, учуявшему приближенье бурана. В отличие от Петруши Гринева, я не упорствовал, и мы назад повернули, ливень настиг совсем недалеко от гостиницы.

Я, как и положено чистокровному кошерному еврею из Санкт-Петербурга, хотя там никогда не бывал, Пушкина очень люблю и читал его, кстати, в оригинале.

В тех местах ливень сам по себе — не самое страшное. Со всех горных щелей хлынули водопады, и к утру отель был уже островом: не выбраться и не добраться, вода прибывала и прибывала. В обед хозяин гостиницы обошел верхние два этажа с убедительной просьбой потесниться, приняв гостя из двух этажей нижних, куда вода уже добиралась. На вопрос, а если, отвечал, что ни разу до предпоследнего не доходила, тем более сейчас не дойдет. Что не доходила, оставалось на веру принять, а не дойдет — уповать на молитву.

Отель к наводнению оказался готов. Островно-осадное положение было ему не в новинку. Еда, вода, напитки — в избытке. Верхние с нижними жильем поделились. Жившие с туземными юношами известили всех постояльцев о готовности по-братски их в бесплатную аренду сдавать, чтобы цель пребывания здесь и в дни наводнения достигалась.

Мы с новоявленным соседом решили взять одного на двоих — все равно другому в ставшем тесном отеле некуда было деваться. Парень достался нам вечером совершенно измотанным, лапаным-перелапанным, с едва шевелящимся языком, развороченной попкой, обессиленным висяком и до последней капли выдоенными фаберже.

Не трогая, накормив-напоив, сдвинув кровати, мы его голеньким между собой уложили, от соблазнов укрыв одеялом. Вначале спал беспокойно, но с полночи притих, а утром проснулся, нас разбудив, готовым на подвиги с обоими вместе и по отдельности, демонстрируя свою гигантскую устрицу, которую тотчас мой сосед заглотнул, оставив мне дыньку, в нее долго я проникал, исследуя тщательно, пока мощно не брызнул, так что белесое выступило по краям, выплывая наружу.

Тем временем абориген забрызгал не только рот, но и грудь соседа-приемыша, и был по уговору передан следующей страждущей паре, не знающей, чем занять себя в экстремальных условиях. Так на ближайшие сутки мы остались вдвоем, если не считать наводнения, убывать не собиравшегося.

За обедом в моей голове вспыхнула идея собрать постояльцев — по примеру Декамерона пустить рассказы о первом разе по кругу. Поделился с соседом, он попытался что-то там склеить, но переговоры, едва начавшись, были прекращены, никто делиться воспоминаниями не пожелал, ожидая лишь своей очереди: аборигены-красавцы вдруг по капризу природы превратились в огромную редкость.

Кое-кто даже предположил, что это затея хозяина, решившего таким образом нажиться на постояльцах. Предположение было с порога отвергнуто: во-первых, каким образом мог он нажиться, никто не сумел объяснить; во-вторых, на вопрос: каким образом ливень устроил, никто даже из самых рьяных поклонников конспирологических теорий ответить не смог.

Так что в чистом остатке были мы двое. Еще двое колеблющихся присоединиться к нам, несмотря на обещанное виски, в конце концов не решились.

Что ж, вдвоем, так вдвоем. Налили. Выпили. Бросили жребий. Начинать выпало мне. Тема — понятно, дежурная, с самого начала заявленная: в первый раз.

Свой первый раз в своих сценариях я, так сказать, инсценировал дважды. В первый раз из соседа, старшего на два года, засунувшего мне руку в трусы и минуту подергавшего, больше он не успел — я руку обрызгал, получилась девица вполне совершеннолетнего возраста, которая засовывает в свои трусы то ли руку, то ли что-то другое соседа, младше ее на два года — снято, чтобы разобрать не возможно и ограничение по возрасту поставить было нельзя.

Второй раз — в историческом сериале — два солдата, старый и молодой, занимаются этим, как было принято в те времена. Молодой со старого что-то стягивает — что не понятно, продюсер подробности во избежание запретил — и становится перед ним на колени. То, что было в сценарии: молодой солдат и юный абориген, было похерено вместе со всей линией нежной любви не слишком нужных окружающему миру людей.

Кстати, первый мой сериал прошел очень даже неплохо, а второй принят был на ура. Если во время съемок первого я пытался режиссеру что-то доказывать, то на втором уже молчал в тряпочку: мавр написал — мавр может валить, бабки не забыв пересчитать.

Но я-то помнил каждый шорох одежды, каждое прикосновение, каждый изгиб соседской руки, после этого он меня всему научил, так что своим воспитаниям чувств этому пацану я обязан. Иногда, когда я уже много постиг, он третьего к нам в сарай приводил, а затем и девчонку: мы жребий бросали, кому куда в этот раз.

В отличие от моей, скажу прямо, довольно банальной, его инициация была куда как интересней. Всамделишная или выдуманная — какое мне дело? Рассказал — значит такой и была.

Место действия — парк. Как в нем герой оказался, к тому же один — это за кадром. Он в майке и шортах. В шортах мешочек для того, что болтается, трусы не нужны. Пробежка. Два километра, три — не указано, значит, не важно. А то, что за ним дядька бежит, и важно, и настораживает. Он медленней — тот притормаживает, быстрей — дядька газу. Так друг за другом можно без всяких последствий бежать бесконечно. Но рассказ ведь на тему, значит, на эту тему событие впереди.

В какой-то момент дядька его обгоняет. Бежит впереди. Вдруг — падает, и герой в шортах, но без трусов, ныне не слишком юный рассказчик, к нему подбегает, встать помогает — как же иначе? — поддерживая, доводит за кустики, сажает на травку, тот просит что-то под ногу зашибленную подложить. Он рядом садится.

Дядькин пот в нос шибанул, чувства разные пробуждая. Дядька хватает, начинает ласкать умело и возбуждающе, словами слух парня развращающе милуя.

Прижался к дядьке — целуются, раздеваются, и — он перед ним голый и на коленях, к губам уже влажный свой приближая. Дядька не медлит, приподнимается, и — мужик мускулистый и волосатый весь у пацана на виду. Осталось одно движение — стащит трусы: вывалится огромное.

Трусы снимаются, и — маленький бугорок, вроде ребеночьей писки, что под ней пацан толком рассмотреть не успел: был уложен, в нерассмотренное введен, дядькины руки попу его обхватили.

Дрыгался он недолго. На прощание то ли дядька, то ли кто его поцеловал.

Через несколько дней вроде бы дядьку, но не совсем случайно он встретил на улице. Тот прошел мимо, сделав вид, что не заметил.

Еще во время рассказа стал думать, куда и как такую сцену пристроить.

Пока не придумал.

Такой вот Декамерон.