Непреклонный сюжет. Сюжеты для виртуального секса

Непреклонный сюжет

Парень был очень красив. Отчаянно смолисто до плеч немного кудряво длинноволос. Очень бледен, но не пресловутой бледностью нездоровой, а естественной, которая от черноволосости кажется белей самого белого. Высок, но не каланча. Мускулист, но не какой-нибудь культурист, как их тогда называли. Узок в талии, но не осино. Одевался по моде, но не кричаще.

Учился на втором курсе пединститута — другого высшего учебного заведения в их областном центре не было, на историческом. Школьные учителя, узнав, куда любимый ученик поступил, удивились: все были уверены, что такому, как он, место в столице.

Каждый день, кроме праздничных, воскресных и каникулярных, он, как обычный смертный, ходил в учебное заведение по улицам города не слишком приметного, не слишком отличного от других, не слишком благоустроенного, этот город, как многие утверждали, собой украшая. Скептики, циники и проходимцы высказывались попроще и в том смысле, что в тихом месте знамо кто водится, внешняя красота — это пустое, тем более если речь идет не о девушке, главное — что за душой.

Но даже в душу, не говоря о том, что за ней, по причине ее отсутствия (это одни), по причине ее закрытости (это другие) никто не заглядывал: близко не подпускал, какая уж там душа.

И в школе, и в институте у него были приятели. Не друзья. Как-то так: от сих и до сих. Что удивительно, и девушки не было. Во всяком случае такой, о которой можно было определенно сказать: девушка такого-то, со всеми из этого определения вытекающими последствиями.

В его возрасте с его внешностью — тут что-то не так, наверняка есть причины, по которым они отношения прячут. Поэтому периодически молва в девушки ему назначала по очереди сперва школьных, затем институтских красавиц, затем, обжегшись несколько раз, круг назначений расширила за границы школы и института, да и возрастные рамки раздвинула до молодых учительниц (преподавательниц не бальзаковского возраста в институте на беду молвы не нашлось), дочек городского начальства и даже прославленной местной целительницы, о которой поговаривали, что она его приворожила, дав выпить какой-то отвар, рецепт которого изо рта в ухо передавали страшно таинственно.

Как попал любовный отвар от целительницы к студенту, не курившему даже табак, не говоря уж о беде, во многом посредством ограниченного контингента завезенной с юга, молва утверждать не решалась, верно, опасаясь немедленного и позорного разоблачения.

Как относился к своей популярности и к попыткам молвы его разоблачить, оставалось тайной, можно даже было б сказать, за семью печатями, но в этом деле печати пока не было ни одной. Печать в то время была делом серьезным, хотя время от времени и появлялись умельцы, способные любую изобразить, но мы не об этом.

О чем же? О гармоничности рафаэлевской, которая каким-то чудом отнюдь не в возрожденческие времена в областном, некогда в давние времена губернском городе объявилась.

В нем все было прекрасно: и лицо, и подмышки, и попка. Лицо — для глаз, попка — для рук, подмышки — для носа. Все неизвестные, которым выпало смотреть на него, нюхать, ласкать, забыть этого не могли. Не удивительно, что даже когда молчал, звучал парень гордо. Да и как с его римским профилем и антинойски завивающимися кудрями могло быть иначе? Мимо него, не оглядываясь, проходили только слепые. Одни говорили, что похож на демона Врубеля, другие — на микеланджеловского Давида, третьи, которым не выпало счастье быть с ним близко знакомым, пытались разглядеть в нем юношу, купающего красного коня Петрова-Водкина.

Суммируя: сама гармония, внутренние противоречия, если и были, то ни в речи, ни на лице, ни в фигуре никак не отражались. И голос: не высок слишком, чем тогдашние певцы отличались, не низок, чем славились певцы предшествующего поколения. Певцом вовсе не был, даже что-то мурлыкающим не был замечен. Также, кстати, и выпившим, небрежно одетым, говорящим неподобающе громко, чавкающим во время еды, плюющим сквозь зубы, что тогда было принято даже в обществе не совсем уже скотском.

Один местный очень известный художник передал ему приглашение позировать для портрета «Студент за учебой». Другой не менее известный и не менее местный уже самолично предлагал позировать в плавках для картины «Студент на отдыхе у реки». На оба предложения ответил вежливым отказом, не называя причины. Оба художника предложения повторили, думая, что отказался из скромности. Отказался вторично.

Про губернский город и давние времена не случайно сказалось — по всесильной воле сюжета: с ним не поспоришь. Отношения с ним у пишущего, как у наемного работника с работодателем, чтоб не сказать, как у раба с рабовладельцем. Взялся за гуж — пиши, что диктует. Поэтому хорошенько подумай, стоит ли браться: может, не надо, не стоит, охота тебе подневольничать. Если вовсе невмоготу, в известном месте шило бесчинствует, кропай стишки, там никакой сюжет никому не указ, балом правят ритм, аллитерации и прочие глупости, словом, пустяшное дело — не проза.

Как выяснится поздней, уже после всего, когда будут сорваны маски, покровы и даже простыни, образец не здешней гармонии оказался внучатым племянником очень известного в свое время поэта, не оставившего наследника, но оставившего рукописи, в которых много чего на свет Божий под яркие безжалостные лучи выставлялось. Тем самым репутация известнейших людей государства, первейших красавиц-красавцев, элитнейших представителей всевозможных элит корежились, как подожженная фотопленка, невыносимейший запах (читай: вонь) по всей стране распространяя, наследные права на посмертную славу у потомков их отнимая.

Как эти рукописи пусть даже у известного в городе, но все-таки простого студента вдруг оказались, история не умалчивает, но распространяться стыдливо не будет. Равно как описывать почти государственный переполох, обернувшийся инфарктами и инсультами, переполох, случившийся в высших сферах, когда только отрывки за бугор неведомо как просочились.

Впрочем, это утверждение совершенно не верно. Приставленным к этому делу было хорошо ведомо как, их профессионально пытливому взору правда открылась. Оказалось…

Впрочем, чтобы было понятно, необходимо сказать еще пару слов. Одно время, еще будучи школьником, чистейшей прелести чистейший образец, если позволено так выразиться отнюдь не кощунственно, посещал литературную студию. Недолго. Несколько месяцев. Может, полгода. Ею руководил известный поэт и прозаик, даже, кажется, немного и драматург, в свое время пробившийся из глуши вдруг, мгновенно в столицу, но что-то там не сложилось, и он выбрал их город для проживания и занимания места первого писателя областного центра, известного своими давними литературными корнями, уходящими в глубь веков, впрочем, если поковыряться, не слишком глубокую.

Ходил в литстудию? Ходил. Ну, и что?

Руководил литстудией? Руководил. Что с того?

А то, что не случайно чистейшей прелести образец вдруг ходить перестал. Как раз после поразивших его двух стихотворений, которые как-то после того, как все разошлись, поэт-прозаик и проч. ему одному прочитал. Одно начиналось: «Гипотеза. Гипотенуза. Гиппократ», второе: «Веспасиан был трезв до немоты».

Как выяснило дотошное следствие и как официально посредством газетного подвала широким народно-читающим массам было с купюрами объяснено, во-первых, руководитель узнал, что у студиоза хранятся рукописи того самого, во-вторых, между ним и школьником возникли, как по несколько иному поводу принято говорить, неуставные отношения, которыми был в свое время широко, прекрасно и печально известен автор скандальных мемуаров и других рукописей чуть менее взрывоопасных, неподцензурными мечтаниями наполненных до совершенно невозможных краев.

Жил наш юно прекрасный герой с бабушкой, его воспитавшей, через которую и явилось наследство, его погубившее. О его тайной связи физической и духовной бабушка знала, но о том, что самочинно ссыльный поэт с разрешения и при помощи внука, отстучавшего четыре копии мемуаров, их переслал куда надо, не знала и не узнала по причине смерти, наступившей в результате сердечного приступа и того, что скорая не доехала, застряв в грязи городской.

Скандал разразился ужасный. Город весело и самозабвенно не столько случившееся обсуждал, сколько злорадствовал по поводу обманчивой внешности. Каждый день появлялись детали, пикантностью (лицо, попа, подмышки) по числу не лайков-прочтений, их тогда еще не было, но чего-то очень похожего, предваряющего нынешнее безумие, первенство среди слухов утверждавшие совершенно неоспоримо.

Но нашему сюжету кипящее лавой это злорадство было без интереса. Что не удивительно.

Удивительно то, что и судьба поэта была ему безразлична, более того, о судьбе главного героя и слова молвить он не велел.

Вот так. Герои исчезли. Но память о них сохранилась. По городу стал ходить-бродить скромный листочек с двумя стихотворениями, будто бы посвященными исчезнувшим поэтом исчезнувшему студенту и, как утверждала молва, половому партнеру, то есть, любовнику, как обычно для непонятливых добавлялось.

Слова роняя терпко, невпопад

Когда в пи*де безрадостно томился

Мой бедный х*й, туда-сюда сновал,

Я вспоминал, как радостно он бился

В попе парнишки, я его барал

Так ласково, так весело, так славно,

Весь белый свет завидовал ему,

Обоим было сладко и забавно,

Когда я щекотал его пи*ду.

Она навстречу х*ю раскрывалась,

Словно весенний ласковый цветок,

И, будто ото льда река вскрывалась,

Взрывался белый яростный поток.

Забрызганные, мы устало млели,

Вдыхая е*ли сладкий аромат,

Ласкаясь нежно, о любви пи*дели,

Слова роняя терпко, невпопад.

Художник!

Напиши меня голым с х*ем торчащим,

Юным, прекрасным, с телом звенящим,

Со взглядом, бьющим в глаз, а не в бровь,

Страстно зовущим лелеять любовь.

Кисти оставь, мольберт положи,

Хищно орлом надо мной покружи,

Ладони прижав к безволосой груди,

Возьми меня сзади, раздвинь и войди.

Жертвою я под тобою сгибаюсь,

Жертвой счастливой ничком простираюсь,

Жертву свою крепче согни,

Жертву прекрасную круче е*и.

Ты хищная птица, орел волосатый,

С клювом могучим и выпуклым задом,

Отныне я буду сладким орленком.

Как яйца твои шлепают звонко,

Изнемогая, они призывают,

Благовест бурный любви возвещают.

Художник! Смысл жизни в е*ле ты сыщешь,

Мной вдохновенный, с торчащим напишешь.

Читали все. И, если прилюдно читали, то громко, чтоб слышали, чертыхались, плевались и возмущались, норовя листочек заныкать.

О, времена! Ох, уж эти сюжеты безнравственно своевольные!

Сюжет непреклонен, как сон. С ним не поспоришь.