Бродячий музыкант

После нехитрого завтрака Летодорас отправился в путь. Порядком отойдя уже, оглянулся на деревушку. Он расположился на ночь совсем рядом с ней. И теперь пытался высмотреть «свою» яблоню, которая росла в сотне шагов от последней хижины, но с обратной стороны селения. Аромат плодов Афродиты, надо сказать, навевал сладкие, даже и сладострастные сны, и он несколько раз просыпался, вскидывался в испуге, ожидая увидеть совсем рядом нагую богиню или её наперсниц, после чего тряс головою, говорил себе, что это всё был сон и опять впадал в небытие, падал на траву, неловко пытаясь умостить голову на мешок. Нет, дерева отсюда не видать уже. Он вытащил из-за пазухи душистый плод и впился зубами. Любил растягивать трапезы, разбивая их на малые порции. «Немного устану, тогда сделаю привал и съем еще яблоко», - подумал так.

Сидя под колючим диким кустарником, маквисом, старясь не уколоться, он теперь водил туда-сюда руками, представляя себе тихую волну, которую потом задевает, слегка вспенив воду, порыв ветерка. Отведя правую руку, отшвырнул огрызок яблока, задался вопросом: «А это тогда что? » Перебрал несколько ответов, остановился на самом, как показалось, разумном: «Это выпрыгнула из моря какая-то беспокойная и стремительная рыба! » («Или наяда, принявшая форму рыбы, вот! ») Потянулся за арфой, намереваясь подобрать мелодию. Она полилась, изливая его чувства. Тихая нежная волна: на-на-на-на-на, спи-спи-спи-спи-спи. Порыв ветерка: ффух-на-на-на-ффух. И вдруг выпрыгивает наяда, да так неожиданно, может и для самой себя нежданно, что разорвала на груди чешую, и перси её, бесстыже-скользкие, как бы от пота соития (но нет, это же морская вода, почтенные граждане) победно и ослепляюще сверкнули на солнце, на миг его затмив: брам-на-я-ду-нда!

Конечно, если бы вам повстречался Летодорас, бредущий под лучами солнца каменистою дорогою, истекающий потом, и слегка, утонченно выражаясь, немытый, то вряд ли вы обратили бы на него хоть сколько-нибудь драгоценного внимания. Совершенно непримечательный, среднего роста, оборванный, заросший бородой, с запеченным на жаре лицом — то ли красным, то ли коричневым. Но сейчас, вдохновленный своею волною, до крайности взволнованный своими ощущениями, он пылал притягательной силой. Глаза блестели. Руки, делая начальные и пробные движения, быстро обретали уверенность и мощь, а конечные удары он совершал с такой страстью и неистовством, что таким не ровен час и залюбоваться.

«Эй, это кто там играет на кифаре! » - раздался крик. Надо сказать, что если бы музыкант прислушивался к звукам дороги, то давно бы уже, за писком птичьих голосов, различил шлепанье чьих-то ног и скрип телеги. Но он был увлечен игрою, все остальное, кроме воображаемого, волшебного, не существовало на свете, поэтому - вздрогнул, сконфузился. Торопливо облизал потрескавшиеся губы.

Он только-только поймал на руки выпрыгнувшую из моря наяду. Её гибкое скользкое тело еще трепетало в его объятиях, и он ловил этими вот губами её левый, по-морскому бледный стоячий сосок груди, этого небольшого крепкого вымени, совершенно белого, и даже, как ему показалось, слегка  подсвеченного лазурной волной. Да, эти её перси, в порыве разорвавшие чешуистую кольчугу, они были почти детские, вернее, девичьи, - нежной, но крепкой формы, с большими, как бы выплывающими из чашей грудей сосками. Наверное, её вытолкнули из воды не в меру расшалившиеся подруги, потому что она тоже вся светилась неловкой, неопытной взволнованностью. Может быть, они приметили, что она проявляет к бедному музыканту интерес и запросто, шутя, подтолкнули к тому, чего хотела она сама? О, дорого бы он дал за ответ на свои вопросы. А сейчас, оборачиваясь на грубый крик, он с сожалением ощущал, как трепещущее тело, в этой надорванной чешуе, которую он порывался полностью с неё стащить, извиваясь, уплывало из рук, больно раня кожу. Да и потом, это же, по всей видимости, кричал какой-то неуч, не способный уловить разницу звучания арфы и кифары. И он обернулся к тому, рассерженный, пытаясь сдержаться.

Он обернулся на крик, неприветлив лицом, кулаки его сжались. Арфу отставил при этом. Глаза отыскали дубину.

Кричавший между тем подходил. Прыгающее, болтающееся при ходьбе лицо выражало любопытство. «Шлеп-шлеп», - выговаривала грубая самодельная обувь. «Скрип-скрип», - дополняла незатейливую походную какофонию тележка, небольшая, приспособленная для перевозки груза одним человеком. Совсем подойдя, бросил тележку, представился: «Неподобикас. А ты неплохо играешь. Я бы даже сказал, что хорошо, но я не великий знаток». Музыкант безразлично пожал плечами, бросил взгляд на свой инструмент, вздохнул. «Вот, везу плоды трудов в город на продажу. Оливки. Отборные», - пытался завязать разговор дорожный проходимец. «Это оливки, Афины дары. Благодарны должны мы ей быть за ту милость», - лишь бы что-нибудь сказать, пробурчал Летодорас. «Верно. Мы масло из них производим. Такое душистое масло! » - ухватился за сброшенную фразу Неподобикас и радостно улыбнулся.

Нда, но это масло идет не только на кухню. В светильники тоже. Ну, или для умощения, умасливания кожи, в некотором роде и жизни в целом. Вот так: лежит, перевернувшись на живот, какая-нибудь знатная и богатая горожанка. Или её муж. Нет, вернемся лучше к голой женщине. Вот лежит она на животе, служанка смачивает оливковым маслом свои ладони. Начинает растирать плечи, шею, немного мазнет за ухом. Перейдет к ногам, и, вытягиваясь, сама тоже нагая, потому что вдруг мазнет и себя, зачем же добру пропадать? - начинает растирать ноги, бедра, слегка пройдет по межножью, испытывая настроение хозяйки. Хозяйка, разомлевшая, чуть ахнет, и тут служанка начинает уже смелее растирать и натирать там, где надо. Потом, обретя уже свою короткую власть, прикажет перевернуться, займется ключицами, животом, грудью, ногами, ну, и, наконец, опять бедрами и межножьем, натирая там где надо и как положено.

«Масло оливков ценно, полезно. На кухне — для брюха, на топчане — для распутства», - прервал его светлые размышления этот дуралей и стал рассказывать про какого-то раба и его хозяйку. Тот так хорошо приспособился растирать хозяйку, что она не могла утолиться его искусством. Даже бегала нагишом по огромному дому, разыскивая раба, который под конец уже норовил от неё спрятаться. «И все видели, как она, набегавшись, делалась как кипяток. Или как кипящее масло! Обычно мохнатый покров всё скрывал, но тут у неё почему-то (лукаво улыбнулся он) малые губы так набухали — они у неё и так были сочные — что торчали из-под мохнатки совершенно неприличным образом, и похотник тоже, в общем — всё так бесстыдно! » - радостно сообщал он. «Надо же, какие бывают забавные хозяйки», - отозвался Летодорас и нервно поддернул штаны. «Это еще что! В городе главный храм — Афродиты, и уж что творят жрицы храма! » - грубиян попытался рассказывать, но музыкант заткнул уши, пытаясь опять двинуться в путь. Но как бросить арфу? И он то хватал её, то затыкал уши, а перерывах слышал, как эти бесстыдные кобылы-де отдаются посетителям храма, частенько при людях, прямо в храме или окрестностях, живописно совокупляясь при любой погоде, любой порою. Случается, иногородние паломники храма забирают их с собою в другие города, и это считается особо ревностным примером исполнения службы.

«Да, коринфянки известны распутством повсюду. Вот ведь не даром Сизифа в Тартар затолкали! » - сердито крикнул Летодорас, всем видом показывая, что надо бы сменить эту мелодию.

***

Теперь они толкали тележку вдвоем. Неподобикас предложил положить туда музыкальный инструмент, взамен попросил «всего лишь помочь толкать эту чуму». Хитрец. Местность гористая. Слева, далеко внизу, плескалось море. Сама дорога пролегла по камням, лишь слегка стесанным ногами путников и колесами. Тележка жутко скрипела, и, натыкаясь на грубый камень, взбрыкивала. К тому же еще крестьянин стал вести себя странно, беспокойно, словно чего-то опасаясь.

А дело было вот в чем. Истмийский перешеек, соединяющий Пелопоннес с остальной Грецией, издавна стал местом жестоких шуток и расправ. Говорят, сам Сизиф положил начало такому безобразию. Затаиться в кустах, а затем выскочить и столкнуть какого-нибудь простофилю вниз с обрыва, что в нескольких шагах от дороги, заодно присвоив имущество павшего считалось чуть ли не молодецкой забавой. Каковой не брезговали, просто даже для соблюдения традиции, самые именитые и состоятельные граждане Коринфа. «Чужака - на скалы, скарб - коринфянину, волны смоют всё», - так поговаривали жители славного города. Поэтому не удивительно, что Коринф слыл местом не только распутным, но и опасным, разбойным.

«Далеко ли еще до города? » - не выдержал Летодорас. «Да скоро уже, скоро, смотри, - ответил селянин и нервно ткнул рукою куда-то вдаль, - видишь там два сарая? А чуть дальше будет постоялый двор, только отсюда его не видать еще. Заночуем или там или у моего главного покупателя, как получится. Лучше бы у него, уж больно дочки хороши: две как арбузы, две другие как грушки, лишь одна подкачала, - худая, как коза и такая же дикая». И сразу повеселел, рассказывая об арбузных и грушевых. У одних - здоровенные задницы и сиськи, но нет талии. У других - задницы, узкие и высокие талии, но, к стыду, почти никаковские сиськи. Он их всех втайне перепробовал, за исключением дикой козы, конечно. И не прочь на одной из них жениться. «А что, продам свой надел какому-нибудь дуралею и перееду, наконец, в город! » И тут же, не обращая внимания на явно отпечатавшееся на лице музыканта отвращение, начал подробно обсуждать прелести и постельные привычки каждой, испрашивая у Летодораса совета, стоит ли на ней жениться. Ну, а под конец стал нахваливать свой земельный надел, говоря, что если не хочешь, то там особо горбатиться и не надо, - лежи себе в тени, побренькивай на кифаре, можешь соорудить из лавра венок для солидности, а оливки, мол, и сами собой как-нибудь наростут.