Одеваться!

Одеваться!

К заветному часу пробуждения барина дом замирал. От того, раздастся ли звонкий голос и через четверть часа умытый-одетый он будет вместе с семейством кушать утренний чай, или же не раздастся, зависела жизнь домочадцев до обеда по крайней мере, а то и до самого вечера, зимой раннего, позднего летом.

Вот и сегодня все замерло, ожидая. Пять минут, десять — тихо, мать семейства, велев чай подавать, приложив палец к губам, прошептала: «Тихо, дети, папа работает», и сама, осторожно ступая, чтобы скрип паркета за двери кабинета не просочился, повела Сашу-Машу-Гришу-Наташу в гостиную.

Даже на кухне, приступая к готовке обеда, кухарка с помощницами старались не звякать, не грюкать, что в иное утро, когда звонкий барский голос гремел, они делали с великой охотой и, странно сказать, наслаждением.

Непонятно как, но настроение дома передавалось во двор — конюхам это понятно, но и лошадям: они до полудня ржать и помыслить не смели, и собакам: они пасти раскрывали только беззвучно.

Барин работает! Барин пишет новую книгу! Ее весь мир прочитает! Так думали про себя домочадцы, умеющие читать и писать, а не только знающие подпись поставить, и те, кто и подписываться не умел.

Пока в доме и во дворе все беззвучно, по-кошачьи передвигалось, а слова, если без них было никак не обойтись, в головах возникая, на ухо шептались, барин с ложа поднялся, нужду малую справил в вазу ночную, наспех умылся, обтерся и сел к столу, обмакнув ручку в чернила, занес ее над чистым листом. Все в этой комнате, спальне и кабинете, было готово к такому утреннему пробуждению, когда барина слова донимали, состояние им самим определяемое не могу не писать.

Нередко, однако, дом невольно обманывая, он, проснувшись, лежал долго в постели, стараясь мысли пустые в голову не пускать, оставляя место новым идеям, поворотам сюжета, словам, всему чисто писательскому. Иногда до чего-то долеживался, чаще пустое мозги забивало прежде, чем путное в них проникало.

Всю ночь в одной спальне с женой даже в прежние годы барин, он же писатель, не проводил никогда. Придет, сделает дело и, пожелав доброй ночи, удаляется в кабинет, служивший и спальней. А с некоторого времени, после того как шестой ребенок родился, стал опочивальню жены посещать все реже и реже. Из шестерых дожили до внятного возраста четверо, двое младенчиков, мальчик и девочка, покоились на сельском погосте, рядом с церквушкой, в которую по праздникам, а иногда и просто в воскресные дни наезжали священники.

Из окна барского кабинета были видны и погост, и церквушка, в которой он сегодня утром решил, рано проснувшись и долго гадая, как поступить, героя своего обвенчать.

Дело было совсем не в венчании. Ворочаясь с боку на бок, измяв ночную рубаху и простыни, он решал, как устроить прощание героя, известного художника, принятого при дворе, чьи работы покупала императрица, еще вполне бодрого мужчины за пятьдесят, со своим юным любовником, совсем свежим выпускником лицея, юношей из очень хорошей семьи, может, и не писаным красавцем — слишком розовощеко-сладких он не любил — но стройным и, самое главное, очень ранимым.

Художник ему сто раз объяснял, что женитьба для их отношений ничего ровно не значит. Что его будущая жена догадывается, если не обо всем, то о многом. Что отношения с будущей женой его не касаются. Что желание рисовать, покашливая в кулак, добавлял — его обнаженным, скосив глаза на юного друга — голеньким, не ослабеет, но увеличится, и его кисть сохранит эту прекрасную плоть на века. И так далее, в подобном юношески-восторженном духе, который, как воздух, необходим был недавнему лицеисту, писавшему стихи исключительно чрезвычайно печальные: о неразделенной любви, дружбе, предательством оскверненной, и, конечно, о смерти.

Сведя героев своих перед отъездом в деревню, художника-жениха с поэтом-любовником, в столичном дорогом ресторане, к подобного рода парам приветливом, барин-писатель, опуская нервный диалог за столом вперемежку с державински-восторженным упоительным описанием блюд — потом по свободе напишется — дав героям своим слегка отдохнуть и съеденное переварить, невольно оттягивая — потом лишнее выбросим — распахнул рукой лицеиста дверь в комнату, примыкающую к обеденной, после чего все закружилось, завертелось, задергалось и запрыгало, одежды и обувь в разные стороны полетели, и официанты даже за двумя дверьми задумчиво переглянулись и понимающе закивали на приказ старшего не входить, стол пока не убирать, десерта не подавать.

От во все стороны полетевших одежд голова писателя слегка закружилась, он глотнул из бутылки красного-красного этого, как, цитируя, всегда при этом себе говорил, после чего с его пера вместе с чернилами полетели слова, которые, делая написанное для печати удобоваримым, он непременно заменит, а недавнего лицеиста недавней институткой-смолянкой подменит.

Через час была ключевая сцена написана, и — он это чувствовал — получилась прекрасной: все было сказано и ощущалось им самим, автором, а значит, и будущим читателем совершенно физически. Писатель-барин одновременно чувствовал себя и лицеистом-поэтом, в финале сцены стонущим, стоя на коленях и выпятив под напором художнического безумия, проникающего не только туда, но и в самое сердце поэта, и художником-женихом, на время позабывшим о своих устремлениях матримониальных и обратившимся в желание, удовлетворяемое с такой дико-таинственной силой, какой в последнее время совсем не случалось.

Наконец, полумертвые они повалились рядом друг с другом, тяжело дыша, сопя и покашливая.

Притихшие официанты, прислушавшись, завидуя, тихо вздохнули.

Первым зашевелилось желание у горюющего от предстоящей разлуки поэта. Зашевелилось, вздрогнуло, набухло и встрепенулось навстречу губам художника, которые плотно желание обхватили, и тут уже и все остальное проснулось: языки, руки; ноги снова скрестились; теперь уже не столь шумно и бурно, потише и ласковей, поспокойней один другого они продолжили ублажать, прекрасно зная то самое-самое, что только они могли любовнику своему предложить.

Официанты, готовые было десерт подавать, удивленно переглянулись, вновь посмотрели на старшего, резко отменившего их поползновения на чужую любовь категорическим взмахом руки.

Барин-писатель долгие ласки описывать не любил. Сам был в этом деле горяч и порывист, и на многочисленные мелкие ласкательные словечки духу у него не хватало. Добавив еще пару-тройку движений плоти, столь любезно-соблазнительных для читателя, он решил, что честь пора знать, и велел любовникам одеваться, а ресторанным подавать десерт, получать роскошные чаевые и кланяться вслед ресторан покидающей паре.

К этому моменту писатель ощущал, что слова из-под пера являются как бы с трудом, со скрипом, это было явным признаком приятной усталости: сегодня на славу трудился, сцена явно ему удалась, симптомы чего все время внизу живота явственно ощущал, потому, со стула перед письменным столом не вставая, закинув голову и руки положив на затылок, стал размышлять, с кем более всего во время письма себя отождествлял: с поэтом-лицеистом, юношей покорным в любви и непокорным до и после нее, или с художником-женихом, до и после, напротив, покорным и неистово неостановимым во время. Размышляя, он слушал мертвую тишину, повисшую в доме: дети не шалили, ни-ни, жена отдавала слугам приказания шепотом, все ходили на цыпочках, о собаках и лошадях сказано выше.

Так и не прийдя к заключению, писатель достал из-под кровати ночной сосуд, затейливо украшенный незабудками, привезенный из свадебного путешествия по Италии, задрал ночную рубаху и направил в него струю удивительной мощи, которую никто не мог оценить, ибо никто в этот момент в его комнате не присутствовал.

Вообще, в ней мало кто и бывал. Если кого-то писатель видеть хотел, он выходил в гостиную или во двор, или выезжал в столицу, в основном для переговоров о публикации произведений своих. Скоро и этот роман, если не лениться, будет готов, причесан, прилизан. Тогда его отвезет и заодно на правах холостяка несколько пошалит, золотые деньки вспоминая.

Однако и эти приятные размышления от главного вопроса: с кем сегодня хочет себя отождествить, его не оставили. И, как всегда в подобных случаях, выпутаться из неразрешимых жизненных противоречий было решено немедленно — про утренний чай можно забыть, время к обеду подходит — при помощи гадания на самом первом романе, с которого и началась его писательская судьба. Открыл задуманную страницу, и первой буквой первой строки «а» оказалась, что означало: Андрей.

Приоткрыв дверь, писатель звонко на весь притихший дом, и на дворе было услышано, заорал это имя, и через минуту прибежал не кучер Иван: не его буква на этот раз выпала, а официант, взятый еще в малолетстве в помощники, а теперь уже и сам подававший и прислуживающий за столом.

Андрею было уже лет восемнадцать, может, чуть меньше, чуть больше, он был юрок и длинноног, лицо еще не брил — не росло, и тело у него было гладкое, чуть-чуть рыхловатое, особенно попочка и живот, что очень нравилось барину, который велел Андрею брить все, что растет на теле, сам его этому научив, оставляя малость самую на лобке в виде комочка, который в иные минуты барин любил по волоску перебирать.

Наученный писателем Андрей знал все его желания наперед. Вот и сейчас запыхавшийся, едва за ним хлопнула дверь, извещавшая, что скоро обед подавать: барин голоден, словно волк, едва выживший в несытую зиму, он бросился под ноги и проникнул языком барину под ночной рубахой прямо в промежность, вылизал по волоску, после чего у писателя на другие ласки и вовсе сил не осталось, и он как был, подняв подол, сдернул с Андрюши все, во что был одет, барал его так, что было слышно, как внутри бариново упругое желание, протискиваясь, проникает в тайное тайных.

Андрей был сыном буфетчика, занимавшего эту должность при батюшке писателя-барина, и горничной его матушки. Но злая молва, ехидно хихикая, утверждала, что буфетчик тут ни при чем, а при чем как раз батюшка, и коль так, писатель со своим сводным братом прелюбы творит, молве злостной не веря.

Едва успев выдернуть, писатель направил свой в лицо испуганного напором Андрюши, чей маленький, словно заячий, между ног со сморщенной мошонкой детской гремушкой болтался. Кончив и вытерев полою рубахи внизу живота и промежность, припомнив по случаю Ивана, обладателя не заячьего, пожалуй, что конского, его на завтра задумал позвать для прочистки сзади, как это он называл, барин вновь приоткрыл дверь и гаркнул, да так, что стекла в гостиной, привычные ко всему, задребезжали, как был голый призывая камердинера-старика, который ему с детства служил:

— Одеваться!

И, отзываясь эхом на эту зычность, дом зашумел, зашелестел, зашипел, а затем и застучал, зацокал, загрюкал, завизжал, заскрежетал, вослед и двор отозвался: залаял, заблеял, замяукал, захрюкал, заржал.

Житие дома с двором было совсем не тихое, но многозвучное, его таким и барин-писатель с детства любил, только, когда писал, у него в голове так орало, грюкало и визжало, что звуки извне не выносил.

Потому, в городе находясь, не имея над звуками власти, писать он не мог, вот и наезжал туда редко по делам или слегка покутить, молодость вспоминая все больше с юными только выпущенными лицеистами, правоведами, да пажами — духа юного набирался, язычки, писечки и попочки эфебов обожая ужасно, особенно тех, у кого спереди было тщательно выбрито, только малый островок в виде этаких усиков для развлечения-украшенья оставлен — свидетельство взрослости, готовности к любви, так сказать.