Не забывай!

Не забывай!

Из цикла «Исправленное и дополненное»

How are you, дружище граф Васенька милый, с кем скучаешь ты вдали от меня, с кем пьешь шампанское, какие книги ты разрезаешь и с кем ложишься в кровать свою скрипучую королевскую?

На последний вопрос, коли не желаешь, не отвечай. Все едино кто-нибудь из наших знакомых сплетников записных донесет. Да и на другие тоже можешь, коли лень, не отвечать. Сам знаю. Не думаю, что за месяц в жизни твоей многое переменилось. В твои двадцать два люди уже к переменам не склонны.

А вот в моей жизни перемен всяких множество. Но к чему поведут, ей Богу, не знаю, не ведаю. Пока знаю одно: в этом краю очень холодно и жутко сыро. Точней, сперва сыро, а потому промозгло и холодно. Это и без меня ты знаешь прекрасно, как и то, что здесь без числа всякого, о чем великий поэт наш, дуэлянт и транжира, покойный свет Лександр наш Сергеич в «Онегине» сообщил о Лондоне, нареченном им щепетильным.

Одним словом, брат ты мой милый во Христе и еще кое в чем в глазах наших друзей непредосудительном, сообщу тебе я о том, о чем никто, кроме меня, даже если и знает, не сообщит. Тебя это, думаю, весьма и весьма позабавит. А то, что не с почтой, а с оказией письмо посылаю, о том поймешь, второй конверт внутри большего вскрыв и прочитав.

Еще имею тебе сообщить, что тайная жизнь моя здесь, в отличие от твоей устоявшейся, пока не налажена. Что, конечно, не означает полной засохшей пустынности, однако приходится быть настороже, начеку: как чего бы не вышло. Как никак теперь я не Гришка Растрепьев, как вы, граф, изволили меня величать, а коллежский асессор Российской дипломатической миссии в Лондоне, и в грязь лицом и прочими частями моего прекрасного тела, включая те самые, права ударять никак не имею. Иначе, сами граф понимаете, всякое, не приведи Господь, может случиться.

Ну, довольно, брат, к делу, которое в том состоит, что в одном из местных журнальчиков ноне печатается с иллюстрациями роман под названием по-русски сказать: «Приключения Оливера Твиста». Имя автора, говорят это его второе произведение, не скажет тебе ничего, в наших северных краях оно никому неизвестно: Чарльз Диккенс.

Но дело, собственно, не в журнальчике, не в романе, главный герой коего ребенок, чего ранее литература не знала, и даже не в авторе, а в том, во что меня посвятил один мой, скажу так, конфидент. Он мне принес кусок, выкинутый то ли издателем, то ли автором, то ли вместе после того, как первый убедил второго, что этот фрагмент печатать нельзя под страхом скандала, суда и всего подобного прочего. Эти страницы кто-то сумел умыкнуть, говорят еще, обиженный автор сам их распространяет. Как бы то ни было, полагаю, эти листки тебя позабавят.

Вот, граф, и все. Когда после прочтения, друг мой заветный, ты пойдешь подмываться, вспомяни дружка своего, не забывай!

Обнимаю, ласкаю, лобзаю и там, разумеется, тоже твой Гришка Растрепьев, эсквайр.    

Лондон, 10 октября 1837 года.

После этого опубликованного абзаца (Оливер съел свою порцию, а затем еврей налил ему стакан горячего джина с водой, приказав выпить залпом, потому что стакан нужен другому джентльмену. Оливер повиновался. Тотчас после этого он почувствовал, что его осторожно перенесли на один из мешков, потом он заснул глубоким сном.) далее шло.

Заснул-то заснул. Но вскорости шум, доносящийся из разных углов этого смрадного и тесного жилища, его разбудил. Поначалу Оливер думал, что он еще спит, что все, что слышит и видит, словно в тумане, только снится ему. Увы, это было не так. Хотя, куда как лучше было бы для него, если бы это действительно только приснилось.

В хаосе шорохов, чмоканий и всяких прочих бессмысленных звуков вскоре Оливер, прийдя в себя, стал улавливать что-то похожее на слова. Вместе с шагами они к нему, закутавшемуся в сюртук, изорванный особенно на рукавах, приближались. Когда шаги стихли, слова стали доноситься достаточно разборчиво. Кто-то требовал, чтобы ему не мешали, удерживаемый тем, кого выдал голос, принадлежащий Плуту.

— А я говорю, ты не тронешь малого.

— Это еще почему?

— Я сказал: не тронешь, потому валяй другого себе поищи.

— А я сказал, что желаю. Других не хочу. Всех перепробовал, они мне осточертели.

— Мало чего ты желаешь. А я сказал, не тронешь, и все.

— Сам хочешь свежего мясца пожевать, так и скажи, я не жадный, поделимся. Я человек не гордый, могу уступить. Вначале ты, потом я. А можем и вместе, ты в одну дыру, я в другую. Помнишь, на прошлой неделе того, как его, вместе долбили.

— Помню. Вот иди себе его и отбей, там он еще не начал в углу, только кучерявится с Длинным. А если охота, третьим пристройся, они тебя уважают, примут за милую душу.

— Нет. Мне этого обиходить охота. Больно он нежен этот маленький джентльмен.

— Сказал отвали, значит, вали, ему еще рано: ребенок совсем, ты же не дурак, пора соображать, что к чему.

Они еще препирались, но Плут оттащил того куда-то в сторону, и Оливер перестал слова различать.

Тем временем его глаза немного к полумраку привыкли, и там, куда Плут указывал, он различил кучу лохмотьев, из которых постепенно вырисовались две головы и четверо рук и ног Длинного и того, о ком было сказано, что тот с Длинным еще кучерявится. Что это значит, Оливер и старался понять, вглядываясь в головы, руки и ноги.

Долго всматриваться не пришлось: из тряпья показалось лицо с открытым ртом, в который Длинный, стоя на коленях и вытащив, писал чем-то белесым: писнет и перестанет, снова брызнет и дергает, дергает.

От одного только взгляда на это Оливера стало тошнить. Закрыл глаза и отвернулся, чтобы не видеть, что там происходит, решив: писать белесым в рот и есть кучерявиться.

Открыв глаза в надежде, что Длинный делать гадости прекратил, Оливер увидел, что рядом с ними присевший на корточки Фейджин рукой размазывает белесое по лицу того, которого Длинный откучерявил. Делая это, Фейджин приговаривал в своей манере настойчиво ласково, то ли упрашивая, то ли наоборот заставляя. Оливеру очень хотелось услышать, что же тот шепчет, и, не шелохнувшись — боялся, кто-то заметит, что он проснулся — напрягая слух, пытался разобрать неясные звуки, увы, безрезультатно.

Оливер довольно долго лежал, надеясь, что утром ничего от увиденного ночью и следа не останется. Как назло, сон не шел. Пересиливая любопытство, глаза не открывал. Но чмоканья, хлюпанья и все такое подобное ушей его достигало, заставляя ерзать тревожно, в этих звуках ощущая что-то очень дурное и очень важное.

Долго ли, коротко все это длилось, но, когда глаза открыл, Фейджина там уже не было. Головы, руки и ноги тех, которые кучерявились, а потом и вовсе взбесились, снова сложились в единую грязную и вонючую кучу тряпья и немытого тела. Верно, сделав дела свои, они, друг к другу прижавшись, чтобы было теплее, уснули.

Оливер перевел взгляд вправо от себя, там возле стола устроилась еще одна парочка. Один, тот, кто ростом побольше, лежал на спине, за голову руки, служившие ему вроде подушки, закинув. Внизу живота за белеющей полоской чернело, и как раз над этим местом в позе будто он какал, словно на кол насадившись, туда-сюда поднимался и опускался тот, кто был ростом пониже, вроде как прыгал над животом, и — слов было не разобрать — что-то пришептывал в такт скачке, будто молился.

Присмотревшись, Оливер увидел, что прыгающий был не только без штанов, ниже пояса на нем не было ничего, хотя мальчикам даже в роботном доме полагалось носить под штанами кальсоны, и только раз в месяц, когда их стирали, разрешалось день-другой без них обходиться.

У прыгающего были густые черные волосы на голове и на лобке, длинный тонкий нос и длинная тонкая пися, под которой вместе со всем молодым джентльменом прыгали его яйца. Все точно такое же было у самого Оливера, только пися и яйца были поменьше, а волос на лобке, пусть не густых и не черных, не было вовсе.

Оливеру захотелось снова зажмуриться, закрыть глаза и уснуть, чтобы проснуться, и больше всего этого не было, но одновременно ему хотелось жадно смотреть, вглядываться в эту игру, о которой он слышал раньше в роботном доме, но не видел ни разу. Конечно, и там мальчишки в нее пытались играть, но они были ужасно малы, и ничего у них не получалось.

Так себя и не заставив зажмуриться, Оливер игру у стола на полу досмотрел: лежащий на спине, за голову руки вроде подушки закинувший, зарычал, весь подбросился, застонав, прыгающий поднялся и, распрямившись, задергал и лежащего на спине белесым описал. После чего тряпьем вытерлись и, поцеловавшись в губы и языками друг другу полизав языки, под столом улеглись, как и предыдущая пара, тесно прижавшись.

Оливер подумал: наконец все наигрались, и теперь Фейджиновы питомцы уснут, ан, нет. Не знал, не ведал, что самое страшное зрелище увидеть еще предстоит. Только подумал про Фейджина — легок был на помине, да не один.

В руках у него была тряпка, вроде бы плед, которую расстелил недалеко от окна, где было довольно светло, и тщательно, аккуратно расправил. На нее величаво шедшие рядом с Фейджином Плут и тот, который его, Оливера, только недавно настойчиво домогался откучерявить. Оба они были голыми совершенно: волосатые ноги, подмышки, дорожки волос от низа живота вверх к пупку, огромные толстые писи возбужденно торчали, у обоих крайняя плоть сдвинута, розовеющий гриб обнажая. Оливер поминутно то закрывал глаза, чтобы не видеть, то открывал: страшноватое зрелище все больше его привлекало откровенной греховностью.

Слов было не разобрать, но Оливер понял, что Фейджин обоих подбадривал, приглашая лечь рядом и взять в рот письки друг друга. Что они с удовольствием сделали и в тишине ночной зачмокали на весь дом.

Фейджин, тот, как-то скрючившись, глядел на сосущих и вытащил свой сморщенный, как его нос, крючковатый, после чего, причмокивая, пришептывая, подхихикивая, мотал головой, будто клевал голых пацанов, дергающихся под ним, в самые заветные их мокренькие местечки.   И сам Фейджин жутко вспотел, со лба падали тяжелые горячие капли на беленькие нежные попочки, словно хоть так старик пытался поучаствовать в юном деле соития. Изгибаясь, словно штопор в пробку, вкручиваясь, извиваясь змеино, чтобы увидеть во всех мельчайших подробностях игру юных тел ненасытных, он к этим телам не смел прикоснуться, словно они были его божеством, которое даже пристальный взгляд могло не стерпеть и испепелить святотатца. Криво лыбясь, вглядываясь в каждое движение голых грешников, двумя пальцами, брезгливо морщась, он гладил и дергал, и тот, слегка увеличившись, немного разбух, пока не стал опадать, когда Плут, дыша тяжело, отвалил от белого зада, в который, как он выразился потом, разрядил свою пушку.

Голые мальчишки еще подурачились, шлепая звонко друг друга по беленьким попкам, дразня, немного по очереди подергали Фейджину, и, кое-что выдоив, завернувшись в то, на чем так славно грешили, уснули, а Фейджин, тот тоже, покачав головой, словно о происшедшем очень жалея, в свою коморку направился, откуда через пару минут раздался с присвистом храп, под который и Оливер наконец сном тяжелым забылся, а наутро, проснувшись, соображал, что это было: то ли сон, похожий на явь, то ли явь, схожая со сном, не отличишь.

Последующие ночи, которые Оливеру пришлось в лежбище Фейджина провести, со всей очевидностью убедили: был это не сон. В разных комбинациях — пары и тройки менялись — эти страшившие и привлекавшие игры каждую ночь повторялись, и, глядя на них, он зажмуривал глаза, и чем сильнее зажмуривал, тем шире потом отворял.

После того, как Плут, обладавший после Фейджина самой большой в стае властью, его защитил, никто к нему не прикасался, порой над его — ха-ха-ха — благородной невинностью насмехаясь.

Сколько за это время волосатых ног, лобков и подмышек, сколько голых задов, голых писек он насмотрелся, не счесть. Как и в первый раз, ему на все это смотреть не хотелось, было очень гадливо, и жаждалось глядеть, не отрываясь, а иногда, особенно когда этим Плут занимался, вместе с ним это делать ужасно желалось.