Перстень

Перстень

Сидя за стойкой бара в чинном городе, в котором родился автор самой, пожалуй, откровенной исповеди в истории литературы, где среди прочего он рассказал, как перед девицами самое заветное свое, однако, не душу, обнажал совершенно бесстыже, сидя за стойкой, я невольно глянул на перстень на указательном пальце сидящего рядом. Перстень не показался мне чем-нибудь примечательным, но в ответ на взгляд я получил в подарок, а может, и в наказание исповедь незнакомца.

Почему в подарок? Потому что долго потом думал о ней.

Почему в наказание? По той же причине.

Во все стороны фронтом воняя, в чем был, немытый-нечесаный прямо с поезда с небольшим чемоданом, большую часть вещей в роте оставив, еще не оклемавшись от небольшой контузии и лазарета, с гулом в ушах в середине сентября в редкий для этого времени жаркий денек, сунув извозчику плату и щедрые чаевые, я, стремительно взбежав на третий этаж, обрывал звонок и, оттолкнув открывшего мне Савелия, швырнув чемодан, ринулся в спальню и онемел от пасторали в утонченно греческом духе.

Выше головы ноги задрав и раскинув, положив их на подоконник навстречу едва ли не последним в этом году жарким лучам, от наслаждения зажмурив глаза, лелеяли свои свежевыбритые заветнейшие интимности два великолепно голых самца.

Один — мой на всю жизнь самый главный, самый единственный друг, с которым и кадетами, и юнкерами спали в рядом стоящих кроватях, с ним все делали вместе, не стесняясь и не чураясь: и жрали, и ссали-срали, и, понятное дело, дрочили. Его достоинство было первым половым органом, кроме своего, которое я в жизни увидел.

Рядом с ним на кровати, придвинутой близко к окну, лежало существо, слегка отличающееся от ангела вполне мужским видом, особенно между ангельских ног, чистых и голеньких, как у младенца, благодаря бритве и прочему сопутствующему устранению с тела волос.

От идиллии исходил тонкий аромат согретой солнцем плоти самцов, что описать невозможно. Если попытаться на составляющие разложить, то в нем, кроме запахов пота и спермы, были ноты одеколона, само собой не дешевого, чуть-чуть мыльной пены, толика сигарного дыма, невесомые брызги шампанского, кожи не человечьей, но той, из которой изготовляют пояса, портупеи и подобное прочее, без чего не обходятся младшие офицеры из добротных дворянских домов.

Ошалев от картины, гармонией напоминавшей самые зализанные работы учеников Рафаэля, высунув язык по-собачьи, слюни пуская, не в силах глаз оторвать, ни ойкнуть, ни перднуть, как любил мой ротный говаривать, от солнца зажмурившись, стоял я верстовым столбом неколебимо, третьим глазом или чем-то еще ощущая, как за мной наблюдает Савелий, вечный и верный в духе дядек времен заманчиво крепостных слуга и многое прочее, включая финансирование во дни тяжких кризисов вроде как бы хозяина своего.

Никакого внимания ни на меня, ни на Савелия, ни на городскую жизнь под отворенным окном не обращая, голые самцы, последнее солнце интимностью заветнейшей поглощая, возлежали тесно друг к другу, но не соприкасаясь, от непомерного удовольствия рты приоткрыв и обнажив кончики языков, которыми наверняка перед солнечной ванной попробовали друг у друга на вкус свежевыбритые заветности.

Не знаю, кому из художников под силу эту нежнейшую пастораль написать. У писателя даже самого что ни на есть акварельного на эту картину слов недостанет. Разве что музыка?

Первым очнулся не главный из персонажей. Савелий, будучи равнодушным к самцовой, тем более слишком для него изысканной плоти, обнаружил свое присутствие — звуками, запахом, непонятно, он не только меня пробудил, но и старшего самца, который медленно, словно не очень свою, поднял руку, плетью бессильно лежавшую, и погладил ангельскую заветность, что младший принял за призыв повторить то, что они минут двадцать назад бурно вершили, едва закончив обряд пострижения, как они называли бритье волос на ногах, сраке (у старшего), попочке (это у младшего) и в промежностях.

Головы же они вовсе не брили, их носили к цирюльнику, славящемуся удивительным умением самые модно кричащие стрижки приспосабливать к конкретным ушам, носам и особенностям черепа своих постоянных клиентов, за счет которых и своему выдающемуся искусству благодаря он проживал в очень приличной квартире, в которой по преданию некогда великий писатель обитал перед тем, как навсегда из столицы в европейскую глушь удалиться.

Пальцы старшего медленно-медленно стали бродить по ангельской выбритости, словно разглаживая невидимые морщинки, что было мне весьма удивительно: обычно он набрасывался на жертву орлом очень жестко и хищно, швырял ее и ломал, приспосабливая под свое тело, переполненное твердым желанием, которое, ни на миг не останавливаясь, своего добивалось хоть от ангела, хоть от дьявола, и, как стремительно разгоралось, так же и гасло, сменяясь после извержения лавы ледяным равнодушием.

А тут идиллия, никак не вязавшаяся в моем сознании с образом друга, в квартире которого я, фронтом воняющий, стою в центре столицы в сентябре, когда на удивление жарко, так что жуткая охота скорей сбросить все вонюче пропахшее потом своим и чужим, принять ванну, позавтракать не на колене, а за столом: яйцо всмятку, хлеб, масло и сыр, джем, кофе, чуть-чуть молока или сливок, салфетка, скатерть, стены и потолок белые, совершенно без копоти.

Когда самцы от солнечной неги очнулись, когда рафаэлевскую гармонию с тел, разморенных солнцем, стряхнули, когда мы с другом, обнявшись, по нашей многолетней привычке потыкались в грудь и живот кулаками, когда обменялись какими-то звуками, лишь отдаленно слова напоминавшими, короче, когда первые восторги встречи слегка улеглись, когда была приготовлена ванна, после которой я был обряжен в белье и халат из неисчерпаемых кладовых, состоящих под надзором Савелия, когда уже одетый, понятно, с иголочки, был мне ангел представлен, тогда мы сели за легкий завтрак, после чего двинули почти сразу в «Медведь» отобедать, отметив шампанским под скрипичные вздохи долгожданную встречу; после чего поехали в Мариинку, давали «Щелкунчика», там все потускнело, как мне объяснили, теперь бриллианты сверкают дома, в укромных местах; в ложе был представлен мне юноша балетный и бледный, в этом спектакле не занятый; и мы вчетвером отужинали снова с шампанским в том же «Медведе», о меню, позорящем лучших поваров европейских, лучше я умолчу; после чего, разбившись на пары, в разных комнатах — я, понятно, с ненасытным балетным, занялись главным делом жизни любой, как говаривал ротный, имея в виду сочетание тел немного иное, то есть жизнь свою усладили любовью.

Огромные медвежьи залы и изящные кабинеты, в отличие от театра и несмотря ни на что, сияли блеском бриллиантов, изумрудов и всего прочего, что способно сиять. Медвежья кухня после фронтовых бесконечных консервов показалась мне райской, такой, какой и боги великой Греции не вкушали. На фронте, собственно, все не что иное, как только консервы, которыми питаться столь тягостно, что сама трапеза не мила. И душа, и тело, и мысли, и чувства, особенно известные, потаенные, все тщательно, наглухо, плотно запаяно — попытавшемуся отворить худо придется. Так что умные люди ведут друг с другом себя осторожно, опасаясь конфуза, а то и скандала, который при готовности оружия к бою вещь чрезвычайно опасная.

Вот, собственно, все. Осталось лишь конец истории кратенько досказать.

Месяц пролетел незаметно. Я получил не очень важную и не слишком обременительную должность и остался в столице. Мой друг же, напротив, направлялся на фронт. На вокзале почему-то проводить было его никак невозможно. Было велено багаж приготовить — с утра заехали и увезли, а вечером, не помню к какому часу, однако не поздно, мой друг должен был явиться без сопровождающих к поезду.

Прямо из «Медведя» он и уехал. В последнюю минуту, когда уже обнялись и осенили друг друга крестами, он снял с пальца перстень и не без усилия надел на мой безымянный правой руки. После чего взял за руку ангела, который неотлучно был с ним все это время, и без слов вложил его руку в мою.

Утром, проснувшись, мы на трезвые головы порешили побрить наши заветности. Что и исполнили. Лежали бы долго, но Савелий, постучавшись, вошел, сообщая, что, во-первых, завтрак готов, а во-вторых, погода премерзкая, с электричеством перебои, в городе шум, гам, беспорядки, стрельба и, говорят, власть поменялась, что будет завтра, гадалки и те затрудняются.

Я спросил его, какой нынче день и число.

Среда, двадцать шестого октября, год прежний — семнадцатый.

А теперь совсем-совсем эпилог.

Через месяц пришло известие о гибели друга.

Мысль о том, что его больше нет, в голову то входила, то, не слишком задерживаясь, выходила: как может быть, что его больше нет, ведь этого быть не может, наверняка перепутали, чего-чего а путаницы на фронте хоть отбавляй, вот и надо эту глупую скверную мысль как-нибудь сбагрить, чтобы в голове было хоть чуть-чуть поспокойней.

Получив известие, мы с ангелом, водки напившись, всю ночь, лежа голыми, друг к другу впервые со дня проводов не прикоснулись, а говорили, и только слова наши сталкивались, то ли друг друга лаская, то ли отталкивая. Кстати, ангел оказался тем еще чертом, словно русалка жертву свою до полусмерти способная заласкать.

Через полтора года при нашем переходе границы ангела застрелили. Так он даже без могилы остался, лишь наспех прикрытый опавшими листьями, которые в спешке я на ещё теплое тело зачем-то нагреб.

Перстень же, как видите, уцелел. Только передать его некому. Но и в могилу с собой, подобно Веневитинову, утаскивать неохота: не очень и древний, и не красавица подарила, а так, вроде получил вместе с ангелом на малое время, оставшуюся жизнь поносить.

Увы, не то, что прекрасных, но и просто сносных стихов мне к моему перстню не сочинить. Зато стихи юноши-поэта, рано ушедшего, глядя на перстень, часто я вспоминаю.

Ты был отрыт в могиле пыльной,

Любви глашатай вековой,

И снова пыли ты могильной

Завещан будешь, перстень мой…

…

Когда же я в час смерти буду

Прощаться с тем, что здесь люблю,

Тогда я друга умолю,

Чтоб он с моей руки холодной

Тебя, мой перстень, не снимал,

Чтоб нас и гроб не разлучал.