Медлительно медовою слюной

Медлительно медовою слюной…

Юный поэт длинно- и черноволос и конструктивистки геометричен. Трапеция сверху, трапеция снизу встретились короткими сторонами и в стороны вытянулись руками-ногами, увенчалась конструкция головой с глазами блестящими, в иные моменты удивительно бесстыже лирично горящими, сказать бы даже, насквозь прожигающими подвернувшихся случайно или не очень, как уж придется.

Обтягивающие брюки, обтягивающая футболка, низ бордово одноцветный, но яркий, верх, как у Евтушенко, неуемно цветастый — все выделяется едва, но отчетливо, подчеркивая не совсем здешне-современную стать юного поэта с несколько прыгающей походкой, всегда словно слегка печалящемуся тому, что куда-то идет.

На самом деле больших горестей юноша никогда не испытывал, впрочем, и радостей тоже. Все его настроения несколько пригашены, будто в жизни все испытал, во всем разуверился, и теперь ничто не может вывести его из равновесия.

Но это не так. Испытал он в жизни немного. Почти нигде не бывал. Учился в универе, на историческом: не слишком это дело любил, но где-то учиться ведь надо, а с математикой отношения у него не сложились.

Если очень уж к его слишком белому лицу присмотреться, то можно заметить: юный поэт ресницы чуть-чуть подкрашивал и брови слегка наводил.

Если принюхаться, особенно к подмышкам и паху, то можно учуять: употребляет не резкий, тягучий какой-то дезодорант, наверняка не из дешевых.

Если прислушаться к речи, то можно услышать: юноша слегка, почти незаметно даже для чуткого уха, пришептывая, шепелявит, и «р» у него не слишком убедительно русский.

Даже идя по улице, где вроде не перед кем красоваться, поэт то и дело занимался прической: то волосы откидывал назад, то направлял правые пряди подальше вниз и направо, а левые — соответственно, обнажая чистый белый высокий лоб без единой ненужной отметины.

Часто надевал он очки, и солнцезащитные, и обычные, хотя диоптрий было немного, и без очков прекрасно мог обойтись. Надевая, он их то снимал, то возвращал снова на место, словом, ими поигрывал, как и прической.

Без очков и одежды себялюбец игривый, с детства сочинявший стихи, очень худ, широкая часть трапеции от узкой отличается мало, даже если усилия прилагал, мышцы на руках и ногах выделялись лишь чуть, почти незаметно. Юноша безволос: конечно, на лобке и под мышками, ветвясь не слишком, кустилось, но ноги-руки были голенькие совсем, в промежности ничего, на лице росло мало, не быстро, так что в свои двадцать два брился в неделю лишь раз, и без этого можно было бы обойтись.

Сейчас, когда мы идем от него на небольшом отдалении, рассматривая и описывая, он следует домой к своему старшему другу, поэту, его дар признавшему и обещавшему помочь опубликовать кое-где пару подборок. Мэтр старше его лет на тридцать, что не мешает, напротив, помогает сближению и общению.

О поэзии на встречах обычно не говорят. Для этого электронная почта. На встречах они, как говаривал старший, совокупляются.

Мэтр первый и единственный любовник молодого поэта, который очень нервничает по поводу того, что его юношеская привлекательность, свежесть, упругость с каждым днем ослабевают, не сменяясь мужественностью духа и тела.

Лет в четырнадцать-пятнадцать, вытянувшись и обретя почти нынешний вид, он остановился в развитии, но прожитые лета без сомнения на облике его отразились. В четырнадцать-пятнадцать его пенис достиг двенадцати сантиметров в эрегированном состоянии, и с тех пор в лучшем случае добавился один сантиметр с натяжкой крайней плоти при измерении. К тому же он, как и весь остальной голый юный поэт, до чрезвычайности худ. Старший называл его эрегированные тринадцать колибри, чем поначалу юного очень смущал. Но что возразишь? У старшего тоже слвсем не гигантский, но шестнадцать-семнадцать, все-таки кое-что. И под стать всей фигуре, даже в юности не отличавшейся худобой, он упитан, словно теленок, отпаиваемый молоком для цели известной, не на продажу, а для себя — на свадьбу или нечто подобное, шумно неординарное.

То, что у старшего отвисает, болтаясь, наполнено таким внушительным содержанием, что всегда, когда юный с ними играл, ему становилось стыдно за прилипшее к низу его живота, что старший, лаская-катая-лапая, без обиняков называл воробьиными.

Нынешний — всего четвертый визит младшего к старшему. До этого юный поэт тихо писал стихи в духе поэтов века не нынешнего, к поэзии безразличного, а Серебряного, только и жившего рифмованным словом. До встречи со старшим младший читал стихи, писал стихи, когда шел по улице, часто про себя стихи декламировал, призывая любовь то прекрасной нежной женщины, которую он, в отличие от Александра Александровича, решил любить не только духовно, но и, как мужественно утверждал, в п*зду, то умного сильного мужчины, который будет любить его в худую безволосую сраку.

Про себя юный поэт всегда употреблял эти слова. Они казались твердыми, мужественными — как раз тем, чего ему в обычной поэтической жизни недоставало.     

До встречи со старшим, куда он идет на наших глазах, ездил юный поэт на вокзал. Располагался в зале ожидания, возле туалета, завидев, подходящую с его точки зрения натуру, следовал за ней и, если везло, и натура не скрывалась в кабинке, норовил пристроиться рядом — понаблюдать. Его тут же подскакивал, и поэт с трудом высвобождал его из штанов и трусов —делать вид, что он здесь не для того, чтобы подсматривать.

Иные на него внимания не обращали, другие, напротив, становясь боком и прикрывая руками, полами пиджака или пальто, вожделенное от жадных взглядов юного поэта скрывали. Были и шикавшие, прогоняя. Реагировал поэт решительно и стремительно: зиппер вверх — к выходу — поминайте, как звали.

Несколько раз, завидев интерес юного зрителя, ему подмигивали, без слов приглашая вместе дрочить. Так он несколько раз даже кончил, что понравилось куда больше, чем дома одному-одинешеньке всухомятку.

И однажды… Все ведь, хорошее и плохое, бывает однажды. Случилось. Произошло. Нет, все же случилось.

Как обычно, пристроился к любимой натуре — солидному мэну, прекрасно одетому, который не только не шуганул, но в ответ на более чем внимательный взгляд пристально посмотрел на его малогабаритный писеныш, после чего выпростал огромно отвисшие яйца, жестом показав то же ему повторить. Разглядывание длилось недолго. К сожалению юного, старший тщательно, бережно уложил все обратно и повернулся уйти. Но! При этом почти незаметно кивнул, и через полчаса состоялась, произошла, случилась их первая встреча, успешная очень отчасти. Юный поэт терял невинность жутко нервно, ужасно растерянно, совсем бестолково.

Однако, благодаря терпению старшего, во время нежного убалтывания даже стихи ему прочитавшего — свои переводы с древнегреческого и кое-что из Кузмина, кое-как все-таки получилось. Так что теперь, когда ритм их встреч и их содержание определились, слегка, правда, в свежести потеряв, юный поэт идет, сценарий встречи зная прекрасно.

В лифте, опустив руку, он там поправит, чтобы хоть чуть-чуть между ног выпирало. Откинет волосы направо — налево и снова направо. От лифта до двери наклеит загадочную полуулыбку, которую недавно высмотрел в гейском фильме. Звонок не долгий, не слишком настойчивый, но убедительный. Не расчет — интуиция.

Откроет в халате, шелковом, долгополом, под ним — ничего. Кивнет напряженно, немного нервно, отрывисто — будто не вовремя, хотя по телефону о времени договорились. Ему — в гостиную, сам — в кабинет: додумать и дописать, чтобы не пропало, не улетучилось.

В гостиной на столике бутылка красного или белого — по погоде. Его дело разлить — по трети бокала, и в спальню — раздеваться, готовиться: кроме прически, кремом анал ублажить, чтобы не было мучительно больно, как старший привык выражаться, за недостаточную подготовку к совокуплению.

От разглядывания в зеркале себя тоще голого коротко-худенько встанет. Но — ожидание, и начинает съеживаться, сжиматься. Как почувствует старший — ворвется, вломится, халат сдернется, и возникнет подлинный мэн, могуче голый и настоящий, стояком поражая, яйца метрономом туды-сюды нетерпение страсти изображают.

Ему — вскрикнуть от удивления. Пасть на колени. Заглотить. Теряя дыхание, сосать до изнеможения, пока не вытащит мэн изо рта, прыгнет на кровать, половинки раздвинет — лижи, юный, лижи!

Перевернется, сдернув его с себя, начнет единственную пухлость сомнительную лапать, мять, раздвигать-разрывать. Ему — орать от безумного кайфа, но все-таки под сурдинку: звукоизоляция ни к черту, соседи-литераторы больно до сцен подобных охочи.

И — наконец, последний акт непродолжительной феерии-буфф: постановка раком у края кровати — введение полового члена старшего в анальное отверстие младшего с соответствующей максимой: время отмахиваться, и время подмахивать — восхитительно анальное щекотание самолюбия замечательно подросшего отрока — фрикции старшего, подмахивание младшего, завет исполняющего — мгновенная перемена поз — струя малофьи в открытый рот младшего — непродолжительное доение его — употребление в больших количествах туалетной бумаги — питие вина в гостиной — прощальные непродолжительные поцелуи.

Если бы камера зрелище это снимала, она бы судорожно дергалась в разные стороны, пытаясь поспеть-уловить, но не поспевала бы и самое важное упускала. Увы, поэты в качестве героев и актеров поэтического кино совершенно беспомощны, совсем не пригодны. Камере надо ведь и целомудренность соблюсти и зрителям поднять настроение. А здесь дикое буйство срежиссировано до невозможности скверно, не говоря уже о сценарии.

Где-нибудь в промежутках, задумываясь, как бы припоминая, прочтет старший младшему несколько четверостиший, переведенных им с древнегреческого.

Не торопись, малыш мой, не спеши,

Слижи с меня докучные заботы,

Корежащие дни мои работы,

С залупы малофью мою слижи.

Малыш, твой нежно выбритый лобок

Меня переполняет вожделеньем,

Но, сдерживая брызнуть искушенье,

Я полижу тебе, мой мальчик, между ног.

Медлительно медовою слюной

Промежность мне мой милый покрывает,

Всю сладость мира он мне открывает,

Когда заносит свой он надо мной.

В пещеру тесную медлительно вхожу

И стены влажные счастливо ощущаю,

Набухло, в нетерпении дрожу,

Но торопливости себе не разрешаю.

Вот-вот юный дойдет.

Вот-вот лифт доедет.

Вот-вот четвертая встреча, словно четвертая проза, случится.