Одиссея остановка в раю

Одиссея: остановка в раю

Он был единственным, очень поздним, безумно долгожданным ребенком, избалованным в меру и непонятно в кого в роду не в меру честолюбивым. Мера честолюбию противопоказана, разве не так?

Когда настала пора начинать одиссею, он, не раздумывая, оставил тихую родную Итаку завоевывать мир, что ему удалось удивительно быстро и безболезненно. Надо же! И такое бывает.

То ли проскочил между двумя поколениями, то ли его студенческие рассказики по нужным болевым точкам ударили, но пираты приметили текстики в университетском журнале, и двадцатилетним он уже писал свой первый сценарий, которым восхитились, который купили, из которого заставили выбросить самое главное, то, чем больше всего дорожил. Фильм сняли, уйму денег ему заплатили, на премьеру мама с папой приехали, и у них глаза от счастья слезились. Непонятно, что они такое слезливое на экране увидели. Но это неважно.

Так и пошло. Честолюбие, получив солидную порцию пищи, растолстело, разбухло, словно дрын между ног при виде голого красивого мускулистого пацанского тела, потребовав пищи все новой и новой. Он не жадничал, кормил его пусть не всегда деликатесами, но очень обильно, и через десять-двенадцать лет оно маненько объелось.

Едва перевалив на четвертый десяток, собственно, едва лишь почав, он имел за плечами пять фильмов и несколько сценариев, которые продолжали вариться.

Писать он любил. Вначале в голове возникала история. Он записывал ее в виде рассказа. После чего пять-шесть страниц разбухали от множества диалогов, которые ему лишними представлялись, но героям надо ведь о чем-то друг с другом болтать, пока оператор их обихаживает с разных сторон, выгодно перед зрителем выставляя.

За эти не очень долгие годы родители умерли, сначала отец, за ним мать. После ее смерти, ничего не трогая, ничего не меняя, он запер дверь и уехал, оставив на всякий случай соседям свой телефон. У них рос белобрысый пацанчик не по возрасту широкоплечий с длинными светлыми волосами, которые мама научила его резинкой схватывать в хвост, гривой развевавшийся на бегу. Лет ему было девять-десять: вот-вот наступит возраст опасно-прекрасный, но никому этого испытания не избежать. В отличие от большого города, в Итаке было тихо, спокойней, чем где-либо еще, и родители надеялись, что их сын рифы взросления благополучно минует.

За несколько лет, прошедших с тех пор, они созванивались в год один раз: в Итаке ничего не менялось, дом стоял, как стоял, немного ветшая, но постепенно, даже внимательному глазу совсем не заметно.

Его домой не тянуло. Никого из близких, кроме родителей, и раньше там не было, друзья разъехались кто куда. На то она и Итака, чтоб ее покидали. Но, вспоминая, стремились назад и когда-нибудь возвращались.

Какое-то время, уехав, он переписывался с другом, вместе с которым, едва войдя в возраст, познавали тайны плоти один другого не без явной пользы, как оказалось, для будущей сексуальной активности. Движимые любопытством, согласно возрасту совершенно безмерным, они перепробовали все позы и способы, которые только бывают, совершая чуть ли не акробатические трюки: на все хватало терпения, сил, и, что удивительно, спермы, которую смывали в душе совместно, хлопая друг друга звонко и яростно по тем местам, по которым хлопали актеры в порнофильмах, тайком от окружающих добываемых.

В отличие от его предков, редко дом покидавших, родители друга много работали, так что было привольно резвиться, бегая друг за другом голыми по всему дому. Прыгали и скакали, дикарски орали, и вместе с их взрослеющими, покрывающимися волосами телами, выпрыгивая из рощ, скакали их яйца, любовью опустошенные.

Его стремительный успех поток писем прервал. Некогда было подумать, некогда домой позвонить, некогда с другом-любовником переписываться.

Друг друга не ревновали. Время от времени у кого-то появлялся новый партнер, который часто потом оказывался в их компании третьим, и они овладевали более сложными конфигурациями человеческих отношений и в одетом виде, и в голом.

Ссорились и мирились, наступали друг другу на пятки и отступали, любили, ненавидя, и ненавидели друг друга, любя. Все это, в разные обстоятельства и времена погружая, он описывал в коротких рассказах, поначалу пол одного из партнеров меняя на женский, чувствуя себя при этом хирургом, отрезающим-пришивающим, а затем, насыщая словами и деталями говорящими, превращал в сценарии, которые, как критики утверждали, ярко рассказывали об одиссее его поколения, которое, только казалось, плыло без руля и ветрил, на самом же деле четко знало свой путь, ведущий через тернии к звездам, или, иными словами, через всякое в родную Итаку.

Он был слишком завален работой, чтоб отдыхать, читать, путешествовать. Всего этого ему очень хотелось, но удача — любовница привередливая. И надо было, схватив золотую рыбку за хвост, вместе с ней в бурных водах, кипящих от обилия страсти, плывя по течению, трепыхаться. У него часто даже на фаст-секс не было времени, что уж о путешествиях говорить.

Кроме фаст-секса, в основном с молодыми парнями, но пару раз и с девицами, в его жизни были рекламные кампании, интервью, позирование на съемочной площадке, где, особенно в сценах пацанской любви, которые постепенно становились почти обязательными, он давал советы актерам. Те с удивлением брови свои поднимали, откуда тебе такое известно, но пробовали — и получалось жизненно и, благодаря искусству оператора, как требовалось, достаточно целомудренно. С этим в то время были большие проблемы. Мужской орган во всю мощь, во всю прыть на экране был событием, потрясением, вызовом и прочее в этом духе подобное.

Где бы он ни был и что бы ни делал, как бы ни был завален работой, когда где-то там, в сердце ли, внизу живота, где бабочки иногда нежно крыльями бурно трепещут, новые слова вдруг ни с того, ни с сего начинали звучать, бросал все и в тиши жилища своего зависал: вслушивался, записывал, с трудом отрываясь пописать-попить-пожрать-посрать, выстраивал в ряд, подгонял. Он любил эти слова, нежил их, холил, и они отвечали взаимностью, вмещая в себя столько, что потом развертывалось в сцены, картины жизни и смерти, как об этом писали в газетах, которые к тому времени потиху уже начали исчезать под напором новой жизни, все более всеобъемлюще цифровой.

Все складывалось. Все получалось. Мечталось лишь об одном: чтобы, ничего не меняя, ни единого слова не выпуская, хоть раз им написанное полностью, без изъяна на экране явилось.

Но мечта на то и мечта, чтобы мечталась. Такого не бывает. Ни с кем. Даже с великими. Другой язык. Другое искусство. При переводе неизбежны изменения. При переносе из одного вида искусства в другое неизбежны потери. И прочее подобное: банальности банальностями погоняли ужасно банально, причиняя ему с каждым годом все более страшную боль, от которой надо было придумать, как укрыться, как увернуться.

От циклопа надо было сбежать. Но — как, если ты по своей воле к его пещере привязан? Как от циклопа сбежишь, если ты сам — его часть, при том явно не самая худшая. Да и сам циклоп в иные минуты бывает прекрасен.

Думая-думая, он ничего, дело ясное, не придумал. Плыть по течению и одновременно против, еще никому не удавалось. Можно было бы по примеру иных немного посумасбродничать. Но этот конек был не его. Он был мореплавателем, а в море, как известно, не забалуешь.

Но так же, как обстоятельства из безвестности выдернули его и втолкнули в поток, несущий, пусть не к славе — к известности, и на этом перекрестке они ему помогли. Один фильм спокойно без особых поправок — его во всяком случае не слишком тревожили — шел своим ходом, в нем не нуждаясь. Над другим сценарием, уже купленным, режиссер-тугодум размышлял. Новые заветные слова к нему не приходили, так что в потоке, в вихре образовалась маленькая сине-зеленая гавань, куда можно было на время поставить корабль. Иными словами, залечь на дно, где любоваться подводной флорой и фауной, если рыбы относятся к ней.

Забросив два чемодана с тряпьем и комп аккуратно пристроив, с ранья двинул в путь, и вечером дверь дома в Итаке скрипнула, приветствуя возвращение, холодильник сдавленно, эмоций не демонстрируя, заурчал, окна не без усилий, конечно, открылись, пыль заклубилась, а утром, спав долго и безмятежно, он вышел на ярко освещенный солнцем балкон.

На соседнем балконе, словно на крыше Вирсавия обнаженная банно перед Давидом, в одной повязке условно набедренной, мускулисто таскал огромные гантели и гири юный светловолосый и светлокожий атлет, в котором он не узнал — как и откуда? — соседского малыша-крепыша, с родителями которого раз в год говорил по телефону.

Еще через полчаса взмахом руки приглашенный на кофе, тот условно одетый: майка — бицепсы наружу и груди огромно вздымаются, подмышки мокренько волосатятся, короткие трикотажные шортики, под которыми с большой вероятностью ничего, кроме выпирающего угрожающе и ужасно зазывно, тот появился, не забыв захватить кое-что из съестного, понимая: знаменитый сосед, к ночи явившийся, сходить в магазин не успел.

Еда была очень кстати. Как и визит юного бодибилдера, от которого взгляд оторвать было трудно. Первой он сообщил новость хорошую. Он кончил школу и принят в известный колледж, куда через три летних месяца   отправится, расставшись с домом и другом (он произнес это слово с интонацией, сомнений не вызывающей). Вторая новость была очень печальной: родителей на знаменитом азиатском курорте настигло цунами. Так что, если он, здесь задержавшись, позволит, то бодибилдер ключ от дома оставит. Последнее предложение осталось пока без ответа: что через три месяца будет, писатель и вправду не знал.

Оказалось, что сосед-бодибилдер фанат его фильмов. Смотрел все и даже порывался пересказать сюжет одного из них.

Оказалось, что и ему сосед-бодибилдер не безынтересен, так что, допивая-и-доедая, они оба знали, что дальше последует.

Оказалось, что, поскольку он хозяин, а бодибилдер получается гость, это, во-первых, а во-вторых, он старший, а сосед его младший, то по неписаным правилам инициатива за ним.

Оказалось, что предлог искать долго не нужно. Чтобы плод созревший упал, достаточен самый мизерный ветерок. Поинтересовался его бодибилдерством: с какого возраста, сколько тренировок, какие и прочее, после чего совершенно естественным был интерес к результату трудов и ограничений разного рода.

Оказалось, что соседу доставит огромное удовольствие всего себя с головы — длинные светлые волосы резинкой оформлены в хвост — до ног без всякого стеснения показать, невзирая на естественную для юного тела утреннюю эрекцию, которую надо утихомирить, что и было сделано в постели писателем-сценаристом в позе раком, выставив зад навстречу юному желанию, брызнувшему в него горячо, однако, довольно быстро, что было исправлено через каких-нибудь полчаса, когда уже он, повозившись, поласкавшись, направил в рот бодибилдера со сверкающим телом и лучезарным взглядом свой горячий поток.

Три дня подряд им было друг с другом так хорошо, что бодибилдер о горестях своих позабыл, а сценарист — о водовороте, из которого так счастливо вырвался. Им было весело. Они придумывали разные позы, как малолетки, дурачась. Бодибилдер, напрягая мускулы, каменным становился, его твердый писеныш залуписто выпирал, и писателю казалось, что он имеет в рот и в попу не пацана, но Галатею, которая вот-вот под его напором, растаяв, станет обычным пацанским телом, в свою очередь потребующим и его рот, и его черноволосую сраку.

От слишком бойких их попрыгушек ножка деревянной кровати, послужившей любовным играм не одного поколения, надломилась, так что пришлось позвать столяра починить. Весь запас постельного белья они извели, и сваленное лежало огромной кучей в родительской спальной перепачканное их спермой засохшей. Пришлось заставить вспомнить свое назначение допотопную стиралку, которая, выдав при отжиме изрядную лужу, обеспечила их чистым, напоследок прохрюкав что-то вроде: на здоровье трахайтесь, мальчики. На что, развесив на балконе сушиться, они тотчас откликнулись, выбросив на пальцах, кому на этот раз девочкой быть, то есть стороной принимающей, а кому мальчиком, тычущим и сующим. По распространенной гейской классификации они оба считали себя универсалами.

На четвертый день бодибилдер-сосед вспомнил о друге, и они его пригласили, нисколько в этом потом не раскаиваясь. Парень был прямой антитезой из мускулов вылитому бодибилдеру. Был мягок, очень уступчив, под обоими прогибался, радостно впуская их плоть в свои отверстия и извилины. Его рот был очень горяч, как и заветность, над расширением которой бодибилдер поработал немало.  

Словом, третий был явной девочкой, и о нем жребий они не бросали. В отличие от них, нигде тело не бривших, он был тщательно выбрит: лобок сиял белизной, яйца гладкие, как у ребенка, на ногах кожа блестит. К тому же он был то ли мусульманином, то ли евреем, а потому был обрезан, что оказалось очень удобным: под крайнюю плоть малофья не затекала.

На первых порах накинулся писатель на новенького, бодибилдера слегка позабыв, видимо, слегка от каменности подустав. Но день-другой — все выровнялось, и, качнувшись туда-сюда, треугольные отношения, смазанные малофьей, обрели гармонию и в постели, и за столом. А больше они нигде, кроме стремительных вылазок, точнее, набегов в магазин, и не появлялись.

Потом, годы спустя, он спрашивал себя: они ладно, совсем еще юные, но у него откуда силы и сперма брались в таких неимоверных количествах, расходуемых ежедневно? Самый оригинальный ответ, который придумал: из гармонии душ и тел взаимопроникновения.

Годы спустя в счастливые ночи отчётливо снилось: держит в руках мягкую попочку друга и без смазки, лишь слегка послюнив, входит в нее, постепенно темп увеличивая, его яйца бьются о безволосую белизну, в то время как друг языком вылизывает яйца и заглатывает, так и хотелось сказать, коренастое желание бодибилдера.

Они слушают чутко друг друга, словами не брезгуя, надеясь как-нибудь кончить вместе, совпасть, втроем яростно задрожать, диким ревом извержение возглашая. Самое удивительное, что несколько раз это им удалось, по поводу чего распиваемо было шампанское по просьбе несмышленышей сладкое.

И зверьми они воображали себя. Он был лосем. Бодибилдер, понятно, медведем. А друг — милой малой мартышкой, ласковой и проворной. Так и обращались друг к другу. Лось, моя попочка заждалась. Медведь, дай мне твой полизать. Мартышка, расставь ноги пошире и крепче держись, сейчас я тебе покажу, где раком зимуют. Ха-ха-ха — все вместе над идиотской шуткой хохочут.

Придумали проводить сеансы стриптиза. Он поначалу отказывался, соглашаясь быть исключительно зрителем, однако втянулся. Первенство друга в этом виде тройственного бытия было неоспоримо, в артистичности снимания трусиков он был вне конкуренции, но со временем и бодибилдер, многому научившись, стал этим искусством своих зрителей возбуждать. Когда, встав на руки, он тряс писей и яйцами, у них тотчас подскакивало, и, аплодируя, набрасывались, целуя, лапая и выдрачивая.

Несколько раз, вконец истощившись и больше, чем следовало, причастившись, они валились безжизненно, не разбирая, где чьи ноги, руки и прочее, пока могучее желание не пробуждало и швыряло друг к другу — насытиться на всю дальнейшую жизнь, будто впереди ждет совершеннейшее безлюдье.

Однажды из чьего-то белесо свежеомалофьяненного рта вылетело слово звонкое оргия. Трое вроде бы шаг на этом пути, однако, все же не то. Еще парочку — в самый раз. Согласились: попробуем. Местные — он себя таковым не считал — стали думать-гадать, если в плохую рифму, кого бараться позвать. Думали-думали, не надумали. Возможные варианты по разным причинам то бодибилдером, то другом один за другим отводились, а когда проходили, он спрашивал о возрасте кандидата, налагая вето на малолеток: только проблем с законом ему не хватало. Словом, прожила идея не долго, скисла скорей всего от недостатка энтузиазма.

Они друг с другом, совокупляясь, тесно сплелись: водой не разлить, ножом не отрезать, разве что язычком места соединения полизать. Главные места соединения: вот они на виду. Одежды на них никакой. Откровенно зазывно болтаются, постоянно искушая потрогать, полапать, полизать, пососать, в попочке ощутить.

Целый день друг друга нежили и ласкали, нюхали подмышки и там, сзади и спереди, их движения были нежны и осторожны, будто боялись хоть чуть-чуть друг друга задеть. Проходя мимо, обязательно касались один другого, словно слепые, убеждаясь в существовании в близком пространстве иного тела, близкого и родного.

Бесились они постоянно. Вдруг ни с того, ни с сего кто-то по-лошадиному ржать начинал, другие подхватывали. Они чирикали, квакали, пукали, гавкали и мяукали. Изобретали какие-то дикие звуки. Ладно, они еще совсем молодые перед началом своих одиссей. Но он! Кто бы увидел известного сценариста, голым носящимся по дому на венике, бабу-ягу с яйцами изображая.

Бедлам. Дурдом. И ни одного Македонского или Черчилля. Только они, только свои: друг без друга одетыми им плохо живется, а вместе голыми хорошо, даже прекрасно. Присоединяйтесь! Снимайте трусы! Вверх попой ложитесь! Мы вас по очереди славненько трахнем. А потом, взявшись за руки, тряся яйцами, по кругу будем носиться. Это будет наш карнавал, оргия наша.

Как-то затеяли, как сказал друг, миленько-маленькое садо-мазо. Другими словами, просто наяривали друг друга по задницам, а потом занимались обычным ублажением поп посредством введения писек. Так они выражались. Им это нравилось. Было необычно. Но и делали необычное. Вот и речь, как поведение, необычна.

Дошло до того, что дверь уборной за собой закрывать перестали. Ссали, срали, пердели во всю мощь мальчишеских жоп. Еще немножко и стали бы подтирать один другому, но до этого не дошло: не додумались. Зато с подачи бодибилдера додумались как есть голыми выйти на площадь и у самой мэрии трахать друг друга. Перформанс! Додумались — но не решились.

Вместе они поглупели ужасно. Разговоры сводились к тому, что будут жрать и как будут трахаться. На второе вся фантазия уходила, они изобретали самые невероятные, невозможные позы и на практике их пытались осуществить. Фантазии на еду не хватало, как и времени что-нибудь путное приготовить. Все на секс уходило. Похоже, такой практики им на всю оставшуюся жизнь достанет с избытком. Но они так не думали. Им было мало. И они любили друг друга по-разному, в разные места, в разных позах, словно на будущее — какое еще будет оно? — запасались.

Бодибилдер и друг еще маленькие мужчины, на груди у них пока волосы не растут. Вот и повадились, лежа от него справа и слева, его рощу на груди распутывать, длинные волоски вытягивать и рассматривать. Таких оказалось немало. Потом такое же стали проделывать и с рощею на лобке. Там обнаружились дико длиннющие, они их растягивали аж до пупка, соревнуясь, кто вытащит самый длинный. Детский сад. Глупей не придумаешь. А он лежит, наблюдает, глупо во весь рот улыбается.

Не заметив, не осознав, они вошли в другие жизни, оставив в них кусок немалый своей. Куски срослись и теперь навсегда, даже если не увидятся больше, им не разделиться. Такие сиамские тройняшки-близнецы получились. Жизнь, словно хирург, будет их отделять, но у нее ничего не получится.

Придумали день воздержания. То ли страсти немножечко поугасли, то ли силы немножечко поиссякли. Придумали: проснувшись, одеться — друг заметил: как нормальные люди — целый день не целоваться и, вообще, друг к другу не прикасаться, а к ночи так разгореться, чтобы на спинах можно было жарить яичницу. «Из чьих яиц», — спросил он беззастенчиво. «От каждого по яйцу», — бодибилдер за словом в карман не полез: на нем не было ничего, какие уж тут карманы.

Не сознавая, себе из себя устроили рай, что каждый понял спустя долгие годы. Рай был полной свободой: ухаживай за садом, то есть один за другим, и только. Изгнать никто их не смеет. Себя сами изгнали. Бесконечным рай быть не может, иначе аду места не будет, и, сметая все на пути, ворвется, внеся в рай время, которое и взорвет его изнутри.

То, что в аду называлось задними мыслями, которые надо было тщательно прятать, таить и скрывать, в раю оказалось мыслями совершенно передними, друг про друга они все знали прекрасно: желания их были простыми и как две капли похожими. Даже только ради этой свободы в рай стоит стремиться, из ада, где разгуливают с человечьими лицами и фигурами упыри, не оглядываясь, сбегать.

К окончанию совместного рая они умели одними взглядами разговаривать, научились читать мысли друг друга. Мысли были в основном о потрахаться и пожрать. Фифти-фифти. Однако глянь между ног, и одно фифти уже несчитово.

Здесь они принадлежали только себе и тем, кому принадлежать пожелали. Такого, кроме рая, нигде не бывает. И все-таки рай был неполным. Внутри некая червоточина, подобная мысли о смерти среди общего веселья и свальной радости. Червоточиной было сознание конечности рая, ощущение близости срока, когда придется расстаться, похоже, что навсегда.

Им бы тогда все записывать. Почище Камасутры бы получилось. Бестселлер! На всю жизнь бы хватило. А если еще уроки свального счастья прибавить. Тогда в миллионеры бы вышли: дома, виллы, яхты, мальчики разных возрастов и цветов, щекочущие залупы и самолюбие.

Три летних месяца пролетели, как семь лет, которые библейский Иаков трудился за любимую им Рахиль. Но Рахиль умерла, а бодибилдер-сосед и его друг, оставив Итаку, разъехались по своим колледжам, чтобы, может быть, когда-то вернуться.

Ему названивали — пора возвращаться. Он по своим друзьям-любовникам тосковал, никакой альтернативы им не желая.

Первые дни они перезванивались. Потом перестали. Новые дела и заботы, новые партнеры — понятно.

Целыми днями тоскуя, пил и ел, ел и пил, для чего ходил в магазин, что стало единственным развлечением. По пути не раз попадались парни, недвусмысленно глядящие на него. Было приятно. Но — не охота.

Как-то возвращался в очередной раз с полной сумкой продуктов, что-то забрезжило в голове, сильно напоминая легкое жжение между ног, затем стало сгущаться, словно там отвердевало, потом закружилось, будто стало наружу упорно проситься.

Слова нахлынули. Двинул быстрее, затем почти побежал, словно опасаясь усраться, влетел, врубил комп, застучал.

Назавтра увидел десять страниц своей жизни недавней буквами на экране. Несколько строк вычеркнул, немного добавил, по словам пройдясь безжалостно, как всегда: лишних было немного, как и в жизни их тройственного союза.

Через месяц положил готовый сценарий на стол продюсеру, которому больше других доверял, сопроводив непременным условием: сам будет снимать.

— Режиссер — это профессия.

— Не святые горшки обжигают.

— Но гончары.

— Приставишь ко мне двух мастеровитых молодых ассистентов.

— А если провалишься?

— Фильм, за который ты взялся, когда-то проваливался?

Через полгода начал снимать. Еще через год фильм вышел в прокат. И фильм, и сценарий, и актер, игравший главную роль, получили призы, о которых могли только мечтать.

Забегая: его ждали и слава, и деньги, и новые слова, и новые фильмы. Но эти три месяца, прожитые в Итаке, которые перенес на экран, остались венцом его одиссеи.