Каляка-Маляка

Рассказ основан на реальных событиях. Я уже обыгрывал эту историю, сильно впечатлившую меня когда-то. Выдумана только эротическая линия, все остальное было на самом деле.  

– Девочки, тихо, – говорила завуч, будто в классе не было ни одного мальчика. – Извините меня, Галина Геннадьевна, за вторжение, что поделаешь, государственное дело, можнскзть…  А ты, Катя, собирайся бегом, чего ты сидишь, машина ждет тебя!  

Так и вышло, что Катю Малякину прямо с алгебры чуть ли не под конвоем повели на этот Экспо Бьюти 2010. Невероятно, но факт: в их хоть и немаленьком, но довольно-таки замухрыстом городишке проходил самый настоящий фестиваль красоты и гламура. Больше того – туда грозился приехать сам мсье… (Катя никак не могла запомнить его фамилию) – гуру, бог и титан современного бодиарта, готовый дарить свое мастерство изумленным Катиным согражданам. Проблема была только в том, что модели, добытые из столицы, застряли в пробке и успевали максимум на закрытие. Тут-то и кинули клич по городу: к чему нам столичные опоздуньи, что у нас, своих нет?

Катя как раз и была моделью. И не простой, а вполне и вполне заслуженной: моталась на показы в Париже, Сеуле и Бангкоке, снялась в десятках реклам и принесла семье десятки тысяч неожиданных баксов. Семья у нее была, что называется, простая советская, и в модельную школу Катю отдали по совету соседки – выправить осанку. Потом ее отобрали на съемки элитного бренда, там она очаровала кого могла – и пошло-поехало.  

Неудивительно: Катя была… в общем, все, что нужно, она о себе знала. Природа будто подсуетилась: ах, нашу Катю в модели? Ну ладно, вот тебе фигура богини, вот лицо озорного ангела, вот русые локоны до попы и грудь-двоечка в двенадцать. В пятнадцать уже троечка, а теперь и того хуже, и Катя задолбалась слушать про силикон. Какой к чертям силикон, если и так жизни нет: и не побегаешь и не потанцуешь?  

В глубине души Катя знала все и про свои сиськи тоже, просто было досадно: когда уже появится тот, для кого вся их потрясающесть? Даже обидно: вообще-то у нее и лицо есть. А если по секрету, то и мозги.  

Им и был посвящен весь последний год. В семье твердо решили: главное – выпуск и поступление, а подиум подождет. И Катя была совсем не против. Ей давно поднадоели народные представления о моделях как о шлюхах с сиськами вместо мозга. И она честно ходила в школу, напихиваясь знаниями. Кто мог подумать, что подиум достанет ее своими длинными щупальцами прямо оттуда?  

Правда, вначале Катя не поняла, какой именно моделью ей предстоит быть. Наверно, этого не поняли и те, кто возложил на нее эту миссию. Неизвестно, сколько людей в городе слышали слово “бодиарт”; Катя-то слышала, конечно, но или недопоняла, или растерялась, или как. В общем, на Экспо Бьюти она приехала, уверенная, что ей нарисуют какой-то хитрый визаж, вырядят в какие-то эдакие тряпки – и долг перед Родиной будет выполнен.  

Но в зале, куда ее привели, она увидела моделей, выкрашенных с ног до головы. Разноцветные девушки, стремные, сисястые, обмазанные прямо по живому, вогнали в Катю порцию жидкого льда. Во-первых, она еще никогда не снималась ню. Похоже, вот он, ее первый раз: тут не было ни одной модели в лифчике.  

Но дело не только в этом.

Конечно, Катя привыкла, что ее лицо атакуют десятки кисточек и мазилок. Лицо. Не тело. И желательно цветами, близкими к природному Катиному. А тут мажут синим, зеленым, фиолетовым прямо по сиськам, по животу и по всей брезгливой тебе. Покрашенное лоснилось на девушках влажным глянцем, и Катя передернулась, пряча оскомину.  

Бодиарт давно вызывал в ней странное холодящее чувство. Она не задумывалась о нем, но иногда разглядывала фотки разукрашенных девушек, наполняясь чем-то вроде воздушной щекотки, только изнутри. Катя знала о себе, какая она чувственная тварь. Разные вещи вызывали в ней ощущения неожиданные и довольно-таки сильные: под струями ливня ей казалось, что она сама растекается на тысячи потоков, а ветер в лицо выдувал из Кати раскаты истерического смеха. И сейчас она, кажется, станет одной из… 

– Мсье Мреблевлетивтивье, – провожатый произнес совершенно незапоминаемую  фамилию, показывая Кате небритого патлача с безумным взглядом. – Катя Калякина…

– Малякина, – поправила та. И нервно оскалилась (“улыбайся, дура”).

Мсье коршуном ринулся к ней. Он был такой карикатурный француз – и не просто, а богемный, в духе “ах, Париж, се ля ви” – что улыбаться было совсем не проблемой. Вот совсем. Проблемой теперь было не заржать, и Катя с трудом с ней справлялась. На нее уже нападал нервный ржач в ответственных местах, – спасало только обаяние и навык позировать где угодно.  

– Hi, – сурово произнес мсье. Прозвучало как “раздевайся”, подумала Катя и таки заржала.  

– Hi, – выплеснулось сквозь смех.  

– It`s okay, she's nervous, – говорил провожатый.  

– Okay, okay, – кивал мсье. – Are you of age?

– Эээ… yes, хи-хи, – еле сдерживалась Катя.

– Okay, great! So you can undress.  

– Еее… down to… to… (как будет “трусы”?) …to underpants? – спросила она, холодея. (“Вот оно!..”)

– No-no-no! Without pants! Totally! – мсье обвел Катю руками. – I need only a fully nude model, so I asked an adult. You are an adult, great, let's go!

Инглиш она как бы знала, потому что на носу выпускные тесты. Поэтому сказать, что Катя чего-то не понимает, было как-то не того. Пожалуй, раздеться, как он просит, и чтобы все успокоились…

– Okay, okay, very great! – ходил вокруг нее француз.  

Катя вдруг осознала, что она с голыми сиськами, в одних кружевных трусах (кто ж утром знал) торчит в зале, полном людей. Почему-то ей не было стыдно, только зябко, – но это потому, знала Катя, что все чувства подвисли и глючат. Сейчас она все оцифрует, прочувствует как следует – и…

– Hurry, hurry! Time! – торопил мсье. Чего он хочет, думала Катя, пока руки ее снимали трусы. А, наверно, боится опоздать? Ну вот, сняла, как он и просил. Да?

Она как бы раздвоилась на бесчувственную себя и фоновый ум, знавший, что анестезия скоро пройдет… 

– Okay, let's work.  

Француз замельтешил вокруг нее, хищно вглядываясь в разные части Катиного тела. Катя услышала что-то про краску – не против ли она, если ее покрасят, мол, – и кивала, что нет, не против. А куда деваться? Мсье молниеносно – настоящий профи – расчесал и упаковал ее грандиозные волосы в тугую гулю на макушке, обмазал их гелем, достал одну банку, другую, третью, ощетинился кистями…

(“Голая, – не верила Катя, – совсем голая…”)

И это случилось. Одна из кистей лизнула ее и быстро-быстро затанцевала на коже. Живот стремительно чернел, – и внутри Кати чернело такое же темное облако. Ее красили влажно, бесцеремонно, пугающе липко и густо, а главное – очень быстро; Катя и опомниться не успела, как живот, бока, бедра и ноги до колен лоснились черным, будто были не ее, а манекена, к которому прилепили вертлявый Катин верх. Француз тронул ее колено, – просит раздвинуть, поняла Катя и раздвинула; кисть щекотнула лобок, половые губы, втекла между ними… 

И тут Катя, кажется, поняла.  

Я голая, – поймала она сигнал от бедер, захолодевших в краске. Я голая, – уловила она ток оттуда, где орудовала кисть. Я совсем голая, голей не бывает, и меня красят там, – крикнуло ей уже не сознание, а тело; все меня видят, кричало оно все громче, потому что я голая, голая, голая, голая…

Ааааааа.

Проходит анестезия, понимала Катя, с ужасом наблюдая, как ее переполняет одуряющее чувство наготы. Оно отнимало у Кати вес, и ей казалась, что сейчас она взлетит как шарик, если только не будет сжимать зубы. Катя и сжимала, пытаясь удержать мятный холод в теле, будто ее красили и внутри тоже.  

Мсье уже вычернил ее до ступней и теперь быстрыми хищными движениями  мазюкал груди, не церемонясь с сосками.

– Оу, – дернулась Катя, и потом опять, и снова, – оу. Оу!  

Тот не обращал на ее “оу” ни малейшего внимания.  

Это слово – “соски”, – произнесенное про себя, вдруг прорвало какой-то внутренний заслон. Катя ощутила себя влажной, как тряпочка, которую вымочили в краске. Ты стоишь голая, твердил ей кто-то, – голая и выкрашенная, как какая-нибудь вещь, и эта чертова кисть уже прошлась по твоему клитору, а сейчас клюет соски, которые вот-вот взорвутся, такие твердые, и сама ты лопнешь, разбрызнешься каплями краски, и что тогда?

Ничего, понимала Катя, не дыша. Просто ничего. Перетерплю.  

И она терпела. Мсье усадил ее; кисть его выкрасила Катю до самой шеи и взялась лизать лицо, лоб, уши, волосы. Это было почти привычно, хоть и тоже жутко, потому что никто еще не мазюкал Кате лицо этой чернющей краской, в которой она уже не Катя, а хрен знает что такое…

– Soles, – он приподнял ей ногу, и Катя тянула свое “ыыыыы”, пока кисть щекотала ей подошву, потом другую. – Okay. Now I'll put lids in your eyes, – француз забормотал что-то непонятное, но Катя кивала, как болванчик: нельзя же показать, что она не понимает. И испугалась, когда ей полезли в глаза, и даже немного пищала, и долго не могла понять, что это за штуки, и только потом вспомнила, как их вставляют в салоне для татуажа, чтобы уберечь глаза. Ей, что, будут делать татуаж?..

– No. No tattoo. Only paint.

И она, сжавшись на стуле, дала закупорить себя этими затычками, которые сунули ей в самые глаза, под веки. Воцарилась тьма. Просто меня окунули в эту краску, поэтому все черное, думала Катя и еле сдерживалась, чтобы не хихикать, пока мсье химичил с ресницами и их окрестностями. Просто мне покрасили и глаза тоже. Теперь я вся в краске, от и до. Как статуя, только внутри живая. И голая.  

Она и правда была вся в краске, включая подошвы, клитор, анус, волосы, кожу под ними, ноздри внутри, ушные каналы, слизистую под ресницами… Думать об этом было жутко до щекотки. Вынули затычки из глаз – Катя едва проморгалась от света, и потом следила, как завороженная, за руками мсье, которые быстро и ловко рисовали на ее черной коже нечто неописуемое. Он расцвечивал ее синим и фиолетовым, добавлял блеска, золотил и серебрил Катю мелкими штрихами – и на ее теле расцветали созвездия; щекотал тонкой кистью – и Катя превращалась в живой узор, мерцающий на свету.  

Катя вставала, садилась, снова вставала и снова садилась, раздвигая ноги, чтобы мсье изрисовал ей половые губы своими щекотными кистями. Она вроде бы и привыкла уже – ну, вот так вот, что поделаешь, надо и это пережить в жизни. Adult, как-никак. И знакомая теплая волна, которую Катя вдруг поймала в себе, была для нее неожиданностью.

Нет. Только не это. Да что ж ты как дура какая-то, не модель, что ли? – запаниковала Катя, борясь одновременно с двумя желаниями – сжать ноги тисками и раздвинуть их нараспашку, чтобы кисть нырнула туда и выкончала Катю до смерти. Так, стоп, надо о чем-то нейтральном, поняла она и яростно представляла себе алгебру, с которой ее выдернули как репку. Логарифм два на в скобках синус пи на двенадцать в квадрате, закрыли скобку…

– Tomorrow at ten, don't forget. You're so beautiful. And patient, – говорил мсье, влажно щекоча Кате письку. – Thank you for agreeing to be my model. You have a perfect face and body…

Бьютифул. Сенкью, – мысленно повторяла Катя вместо алгебры. – Перфект боди… О нет.  

Волна вышла из-под контроля и овладела бедрами. Вокруг сотни людей, твердила себе Катя. И ты не посме…

Лучше бы она твердила алгебру.  

– Oh, is this a little orgasm? Don't be afraid, no one sees, – долетало до нее сквозь цветной кокон. Усидеть на стуле, думала Катя, и ни за что не раскрывать рот, сжать его хруста в зубах… Аааааа!  

– So, so, that's okay. Have you often been a model for body painting?

– Never, – пискнула Катя.  

– Wow. You are very sensual and impressive. And patient. You are great! I'll finish soon.  

Он говорил ровно то, что и должен по всем шаблонам говорить стремный богемный француз; но как-то Катя понимала, что – нет, он не клеит ее. Просто говорит то, что думает, без задней мысли. Просто он такой. Носатый, французистый – из мира, где о твоем оргазме говорят, как у нас об алгебре.  

Конфуз размягчил Катю, сделал ее рыхлой черной куклой, которую обрисовывали со всех сторон. Я и есть кукла, думала она. Лаковая блестящая кукла, красивая, судя по всему. Я не я, меня больше нет…

Их дважды торопили местные, с бейджиками. Француз кидал им свои хищные фразы, домазывая Катю везде сразу, и вдруг крикнул:

– Ready! Let's go!

Ее подвели к зеркалу.  

Да-а-а, думала Катя, поглощая взглядом мерцающее существо, которое не могло, вот просто ни разу не могло быть Катей Малякиной.  

Оно было черным, глянцево-бездонным с радужными разводами и блеском; теперь я космос, понимала Катя, – с пульсарами и туманностями, планетами и кометами. Соски – сгустки молний, змеящихся по грудям, и ниже капли небесного молока; лицо – голубые, фиолетовые, лиловые отсветы далеких галактик; уши сверкают золотом, волосы – всеми цветами радуги. Руки до локтей и ноги до колен охвачены пламенем, перекликаясь со сполохами волос.  

Но самое интересное – там.  

Мсье так разукрасил ее, что взгляд приковывался вначале туда, потом к соскам-молниям, и потом уже к лицу. Из Катиной щели во все стороны вились ростки, разрастаясь в ветвистое дерево на животе. Листья и побеги горели зелеными прожилками на темно-древесном фоне половых губ. Катино лоно стало тем, чем оно и было на самом деле – источником жизни.  

Ее вели к подиуму, а Катя разглядывала себя на ходу, вертя головой. Показ через пять минут, говорили все; француз куда-то делся – Катя даже не поняла, куда и зачем; она вдруг очутилась в знакомой закулисной давке, только вместо шелестящих нарядов были голые цветные фигуры. И все в трусах, голозадая одна Катя. Когда выходить? что показывать? как двигаться? что вообще делать? – всколыхнулась давно забытая паника; спокойно, ты же модель, говорила Катя сама себе. Главное – не кончить прямо на подиуме. И не заржать. И вообще.  

Она ничего не ела с утра. Тело было невесомым то ли от голода, то ли от наготы. Такое и должно быть у той, которая теперь я, думала Катя. У космической меня.  

Потом все замельтешило и раздалось в стороны: ее вдруг вытолкнули на подиум.  

Ну и организация, кривился в Кате внутренний критик, пока ее тело уверенно расхаживало перед толпой, принимая позу за позой. Ни моделей подготовить, ни даже объявить. Самодеятельность! Вокруг на огромных экранах извивались две огромных черных Кати, повторяя ее движения (удобная, кстати, штука, в Бангкоке такое тоже было, вот и до нас добралась цивилизация). Под ними визжал и сходил с ума народ. Наверно, они на всех так, думала Катя, выгибаясь в самой космической позе, на какую была способна. И понимала: нет, не на всех. Это что-то особенное. И снова, снова думала о проколах в организации, чтобы заглушить ту волну.  

Ты голая, вещала ей волна. Голая, голая, голая, голая, голая, голая… С голой писькой, голыми сисяндрами, голым всем. Голая и покрашенная, покрашенная и голая, голая, голая, голая… 

Все было странно в этом странном сне. Официоз, галстуки, куча возрастных солидных чуваков – и Катя, которой в этом во всем надо быть голой. И там, на подиуме, и тут, в вестибюле, куда она вышла после показа. Такая у нее должность. И это правильно, так надо, такое исключение из мирового расклада, где голой на людях быть стыдно и невозможно, – но тут все наоборот. Тут ты светишь писькой в толпе – и на тебя смотрят уважительно, немного с завистью, немного с ужасом, делают комплименты рисунку – только ему! – улыбаются и фоткают, фоткают тебя, фоткаются с тобой и заставляют детей, и те пялятся на твои сисяндры, и наверняка мечтают же потрогать, и потрогали бы, если б не мама с папой… 

Потом все опять побежали к подиуму, и Катя забыла, что она голая. Во-первых, привыкла, во-вторых, им с французом дали первые премии: ему как лучшему художнику, ей как лучшей модели. Тут были и обнимашки с мсье прямо на подиуме, и его улыбка, неожиданно добрая, и цветы, и шалая радость, какой Катя не испытывала давно, давно, может быть, никогда. Правда, ее объявили как Калякину: видно, так записали, но это ничего.  

Она наконец отзвонилась родным – тогда, когда уже все прошло и можно было одеваться. Было странно натягивать тряпки на покрашенное, и Катя боялась все смазать, потому что хотела ведь показаться маме с папой. Но француз сказал:

–  Don't worry, it's waterproof paint. There’s shooting tomorrow at ten. You're the best, till tomorrow!  

Стоп. Какой шутинг, какой туморров?  

– Sorry… – переспросила Катя.  

И потом круглыми глазами смотрела в телефон, где были координаты завтрашней съемки, о которой она впервые слышала, честное слово!  

– А… а… – “а что будем снимать?” – хотела спросить Катя, но мсье обступили и закружили местные. Да и ее саму донимали какие-то дядьки, статусные, аж в нос шибало – хвалили Катю и обещали золотые горы.  

Она с привычной улыбкой кивала – ”да-да, конечно, спасибо огромное” – и в паузе между дядьками наконец дала деру. В ближайший киоск за бургером, который не за все золото мира, как на Экспо Бьюти (не бойся, тетя продавщица, я мирный зомби), – и домой. Хоум, свит хоум. На нашем родном транспорте это, конечно, аттракцион: Катя привыкла, что на нее пялятся, но тут не всякие нервы выдержат. От взглядов как-то сама собой почувствовалась краска на теле: Катя и забыла, что она в ней. Я же вся в краске, вся-вся-вся, думала она, гордо позируя маршруточным бабулькам. Я вещь, художественное изделие…

Дома было море ахов и охов. Катя думала по дороге, раздеться ли ей перед родителями, чтобы показать рисунок, но приехала – и колебания как-то отпали сами собой (“перед незнакомой толпой можно, а перед родной мамой, значит, нет?”).  

– Ну, доча, ты ваще! – кряхтел папа, обходя ее со всех сторон.  

– В жизни такой красоты не видела. Вот талант у человека, дай Бог ему здоровья, – причитала мама, имея в виду француза.  

Катя красовалась перед ними как есть: выкрашенная и без всего. Это было стремно, но и почти приятно. Или даже не почти: Катя непрерывно лыбилась, чувствуя шалую радость – ту самую, с подиума. С ее разрешения мама позвала соседей, и те ходили вокруг нее с отвисшими челюстями. Самые наглые взялись фоткать без спросу, но Катя не возражала, и всеобщее “чиииз” затянулось за полночь.  

Вот и свершилось, думала Катя. Весь подъезд видел меня голышом, у всех есть мои голые фотки. Как жить? Но чувствовала почему-то только азарт с усталостью пополам. Пора и отдыхать, завтра ведь еще эта съемка. Интересно, что там будет?

Как ни грустно, но пора смывать красоту. Катя навертелась напоследок перед зеркалом, папа нафоткал ее со всех ракурсов, кроме совсем уж неприличных, все пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись по своим делам: родители спать, а Катя в душ.  

Вышла она оттуда через полчаса – обалдевшая, обессиленная и… такая же.  

Ничего не смылось. Даже не побледнело, как сильно Катя ни терла себя. Вода с нее текла прозрачная, будто с ледника (если там намылиться, конечно). Полотенца остались мокрыми и чистыми, будто никто Катю ничем не красил. Она как была, так и осталась живой расписной куклой.  

Это что, навсегда?

Не было сил думать; Катя еле добежала до кровати, рухнула в нее – и сразу уволоклась во влажный стремительный сон, где ее красили, голую, пачкали и чернили густо, безжалостно, распяливали ей ноги и прокрашивали все внутри до самых глубоких тайников, и Катя маялась, напяленная на кисть…

Проснулась она с рукой между ног. Под попой было липкое пятно, одеяло валялось на полу, а со среднего пальца немножко слезла краска. И с верха письки тоже, как выяснилось в ванной.  

Было шесть утра. Родители еще спали, и Катя, бегом одевшись, выметнулась на улицу. Три часа перекантуюсь, думала она, а там спрошу у мсье, что это вообще такое. Как же это так.  

По правде говоря, Катя не очень-то и горевала из-за своей покрашенности. Во-первых, жаль было смывать красоту. Во-вторых… ну, если уж тебя покрасили, то покрасили. Надо это прочувствовать как следует, а не – побегала немножко и смыла. Так ощущала Катя; и это сто пудов была глупость – но ей и хотелось глупостей. И чем крепче грело майское солнышко – тем сильней.

Она шла по утренней улице и пыталась распробовать свою покрашенность. На нее пялились, конечно, и это помогало – щипало нервы не хуже крапивы; но Кате было мало. Чем ярче сверкало утро – тем сильней хотелось того, на что она, конечно, никогда не решится… по крайней мере тут, в своем районе. На своей улице. Хотя бы отойти чуть подальше… 

Катя прошла три квартала и, оглянувшись, разделась по пояс. Она, что, специально нацепила эту блузку, которую можно рраз – и снять? Ой, мамочки, попалят же… 

Вокруг не было ни души. Рядом зеленел весенний лес. Катя побежала туда (сиськи чуть не оторвались) и выдохнула, окруженная стеной кустов. Ну что она творит? Ну как так можно?

Взгляд снова приковался к собственной груди, глянцево-черной в серебряных молниях. Катя стала гнуться, в сорок пятый раз осматривая себя и млея от того, что видит. Как же это странно и томительно – быть такой. И красиво, до дрожи красиво, до оскомины и мурашек. Смертельно захотелось снять с себя все, и Катя, десять раз оглянувшись, разделась уже до конца. Долго разглядывала себя, покрашенную, думала о том, что будет, если не удастся это смыть. Краска почти не чувствовалась на коже – только если трогать себя или гримасничать. Голова превратилась в крокодилий панцирь из краски, твердый и неподатливый на ощупь; где-то там, под ним, прятались Катины волосы. И как такой жить, думала Катя, чувствуя шизоидный азарт от всего. Он гнал ее дальше, и Катя, аккуратно развесив все тряпки по ветвям, выглянула на тропинку.  

Никого.  

Что я делаю, хныкала внутри Катя, пугливо выступая вперед. Адреналина мало? Так скоро тесты. Заявишься туда вот такая – и… 

Она вдруг стала ледяным камнем с ног до головы, потому что из-за угла на нее вышел кто-то.  

Собственно, это был мсье. Никто иной как.  

Катя хрипела, пытаясь отдышаться. Мсье был удивлен не меньше, – а французы-то умеют удивляться: делают такие большие и чернющие глаза, что о-ля-ля!  

– Hi, – одновременно заговорили они. – I'm walking…

– Ти тоже погульять пьеред съемка? – вдруг спросил он на ломаном русском. Катя снова застыла (хотя, казалось, куда уж больше). – Мой бабушка биль рюс, я немного говорить… 

Катя не знала, что ответить. Мсье двинулся дальше, улыбаясь ей, и она пошла рядом. А что делать?  

– Стоп! – выкрикнула она, когда кусты остались позади. – Стоп… Я… там моя одежда.  

– Ти очень смельий гулять нюд. Нье надо одьежда, – мсье жестом звал ее дальше. – Мнье приятно смотрьеть мой работа.  

– Эээ… – Катя пыталась что-то придумать, но ноги ее уже шли за ним. – Может быть скандал. Шкандаль!

– Но-но-но! Ти такой красивий. Не можеть бить скандаль. Ньет людей, льес, – мсье развел руками. – Ти чувствуй стид?

– Немножко, – призналась Катя.  

– Оу! Но ти сам раздьеться. Не я тебя раздьеть.  

– Эээ… – она не смогла придумать ничего и беспомощно захихикала. Мсье тоже засмеялся.  

– Ти лючший мой работа. Я мечталь рисовать такой. Ты идьеальний модель для мой мечта.

– Спасибо…

– Сколько тьебе льет?

– Восемнадцать…

– Оу! Я думаль двадцать, двадцать двье, – он покрутил рукой. – У тебья большой грудь. Оучень красиво.  

– Спасибо, – жалобно повторила Катя.  

– Этот слючий вчьера… (ну не надо, умоляла Катя про себя, ну заткнись уже) …ти имьеть мальенький оргазм. Это ньичего, ньичего. Я поньимай: пьервый раз краска, бодипэйнтиг. И пьервый раз нюд?

– Да…

– Оу. Ти оучень импрессив. Я понимай, почьему ти без одьежда сейчас.  

Они уже довольно далеко отошли от тех кустов. Мамочки…

– А вам сколько лет? – неуклюже спросила Катя.  

– Тридцать чьетверый. Я правильно говорьить?.. Я очьень радоваться ти со мной пьервый раз нюд, пьервый раз бодипэйнтинг. Твой тьело в краска, ти вольноваться?

– Эээ… да.

– Нье надо стид. Ти картина, красота, очьень красиво. По-рюсски похоже “краска” и “красота”, очень хорошо. Ти хорошо чувствюй, ньет пльохо, ньет стид.  

– Давайте отдохнем! – перебила его Катя. Да что ж это такое... – Посидим на травке.  

И плюхнулась голой попой на поляну.  

О боги, а как сидят-то голыми? Вот так вот – раскинув ноги и распахнув все на свете? Или обхватив колени? Но это же неудобно… 

– Краска на твой тело, ти вольноваться, я понимай, – продолжал мьсе как ни в чем ни бывало, присаживаясь рядом. – Это очень сильний чувство, все тело в краска, нье смивать…

– Кстати. Почему не смывать? – спросила Катя, крепко сжимая колени. – Как я теперь буду? Всю жизнь в краске? И волосы…

– Я тебье дать ликуид, ты смивать краска после шутинг. Фотограф шутинг тебья, потом я дать ликуид, все хорошо, ты чистий, нет краска. Я тебье говориль, ти сказаль “да”, ти забиль? Я спросить “можно красить вотерпруф краска?”, ти сказаль да. Это для шутинг, ти ночь спать, краска не смыться, можно шутинг. Окей?  

– Окей, окей, – кивала Катя, как болванчик.

– Окей, хорошо. Ти расслябиться. Красиво, льес красиво, ти красиво. Расслябиться, – мсье лег на траву.  

Поколебавшись, Катя отпустила колени и легла тоже. Какое-то время сжимала ноги, потом вытянулась во весь рост.  

– Я посьмотрьеть на тебя, – мсье встал. – Ти лежать, – замахал он руками, когда Катя тоже подхватилась. – Я смотрьеть с высота, любоваться. Красиво. Я хорошо, ти хорошо, ми молодьец!  

О нет, покрылась мурашками Катя.  

Мсье стоял и пялился на нее, голую. И не просто, а именно туда. “Он видит, что там стерлась краска. И понимает, почему…” 

Чувствительность тела вдруг выросла в разы, и Катя ощутила знакомую теплую волну. “Он дрочит меня взглядом” – мелькнула дикая мысль, от которой волна вдруг вздыбилась, хлынула через красную черту…

Когда мятный вихрь перестал трясти Катю и выкручивать из ее тела сладкий сок – она выдохнула и подняла глаза на своего мучителя. Тот сидел на корточках и держал руку в ней. Там, внутри.  

Вид у него был такой изумленный, что у Кати началась смеховая истерика.  

– Оу! Ти так много оргазм. Я не видеть таких импрессив девушка. Я немного помогать тебе, – говорил он и улыбался, а Катя захлебывалась стыдным смехом, глядя в его большие черные глаза…

Он привел ее в студию за час до съемки. Всю дорогу Катя оживленно болтала с ним, переходя с русского на английский и обратно – забалтывала адов стыд, холодивший ее тело. Оно яростно требовало своего, и Катя уже знала, что сделает, если они останутся одни. И когда за вахтером закрылась дверь – она быстро, пока не испугалась сильнее (хотя куда уже сильнее), подбежала к мсье и…

– Что? – спросил тот.  

“Не могу”, понимала Катя, тяжело дыша возле него. Он жег ее своими французистыми глазами – одетую, беспомощную, дрожащую. Потом сказал:

– Снимай одежду, я буду еще рисовать. Краска портиться, надо реставрасьон.  

Катя знала, что так будет. И, мигом сбросив с себя все, села и подставилась ему для этой сладкой пытки, раздвинув ноги.  

“На тебе мою письку” – думала она, подыхая от того, что так думает, – “на, делай с ней что хочешь, трогай, крась, дрочи, она твоя” – и распяливала ноги как можно шире. Мсье взял кисть, но обмакнул ее не в краску, а в гель. Глянул на Катю, улыбнулся – и осторожно мазнул клитор. Потом еще, еще…

Катя закрыла глаза и рухнула в эту пропасть, где между ног была лижущая кисть, а на груди пальцы, месившие, подминавшие, доившие Катины соски по очереди и оба сразу… Ее выгнуло скоро, почти сразу, и долго, долго не отпускало, и кисть высмактывала из Кати оргазм по капле, по микрону, пока не выхолостила ее начисто и Катя не растеклась в вакууме влажным облачком без веса и мыслей...

Она лежала почему-то на полу. Упала?.. Телу было так хорошо, как это только можно, и еще лучше. Катя плыла в этом “хорошо”, не поднимая головы, и глядела в потолок. Ласковые руки гладили ее по плечам и по панцирю, сковавшему волосы.  

Потом она лежала, лежала, а мсье обновлял рисунок, поврежденный во время катаклизма. Влажно скользил по клитору и половым губам, исторгая сладкую, но бессильную щекотку из Катиных усталых недр, подкрасил соски и предательски облезший третий палец, подмазал кое-где еще… 

Потом появился фотограф. Пришлось встать и позировать; Катя не могла думать ни о чем – тело ее само делало то, что привыкло, и фотограф не имел к ней никаких вопросов. Сняли все, что хотели, за пятнадцать минут.  

– Катья, – мсье протягивал ей что-то. Катя взяла: это была пластиковая бутылочку и визитка. – Ликвид смить краска и мой бизнес кард. Ты написать, позвоньить, если ты хотьеть, я хорошо общаться…

***

“Катя, спасибо тебе за эти слова. Ты есть удивительная девушка. Ты есть самая впечатлительная, чувственная, красивая, каких девушек я видел. Но ты очень молодая и можешь быть в иллюзии. Возможно, не ты меня любишь и твое тело имело возбуждение от сильных эротических импрессий. Я был рад причинить тебе наслаждение и удовлетворить твое либидо. Это было ярким событием и для меня тоже. Я хотел с тобой секс, но не мог себе разрешить, ты такая юная, девственная. Это было бы подло со стороны меня. Я уверен, ты скоро встретишь своего парня и будешь с ним счастлива…”

– Я люблю вас!!!!! – строчила Катя в чате. – Почему вы не верите???

Шваркнула “энтер” со всей дури и расплакалась.  

Почему он улетел? Почему такое чудо чудесатое – и так дебильно заканчивается? Почему? Почему у нее до сих пор никого нет? И как он узнал, что она девственница?  

Хотя ответы на самом деле были вполне понятны. Узнал, потому что общупал ее, где только мог. Такие как она или спят со всеми, или ждут того единственного, кто будет, блин, достоин. Разборчивая невеста. Ну вот, дождалась – и что? Ее тупо динамят?..

Чат зашевелился. “Henri пишет вам сообщение…”

“Хорошо. Прости меня. У меня тоже осталось чувство к тебе. Давай попробуем. Давай посмотрим, что с нашими чувствами сделает время”.  

Слезы стекали на губы, растянутые в счастливой улыбке, и Катя слизывала их, чтоб не щекотали.  

– Давайте, – отправила она. – Я правда люблю вас. И рисунок еще не смыла.  

Катя уже произвела фурор в школе. Она даже разделась на перемене – до белья, само собой, специально нацепила самое цивильное. Потом был прикол: завуч притащила ей грамоту из мэрии – “Екатерине Калякиной за высокий профессионализм и… (бла-бла-бла)".  

– Извините, я Малякина, – сказала Катя.

– Каляка-Маляка, – кинул кто-то, и весь класс ржал как палата буйных.  

Мама паниковала, что кожа не дышит, грузила ей страшилки про золотого мальчика, но Катя прекрасно чувствовала себя такой – волшебной, кукольной, то ли живой, то ли нет. Хотя было немного страшновато за волосы. Сегодня еще побуду так, а завтра точно смою, пообещала себе Катя – так же, как обещала вчера.  

Вытерла слезы – и принялась строчить своему Анри…