Сандуны

Самое лучшее, что можно сделать в Москве с похмелья - это отправиться в Сандуны. Или, по крайней мере, так было на исходе застоя и заре перестройки, когда я учился на факультете журналистики Московского университета. Пару бутылок пива стоило принести с собой, веники бабки продавали у входа. Если придти в Сандуны в будний день с утра, то не было никакой проблемы с очередями, отравляющими поход в баню в конце недели или вечером. А с утра вполне можно было задержаться до вечера. Пар, душ, прохладная вода в бассейне и обилие мужской наготы неизменно бодрят отравленный алкоголем организм.

Обшарпанное великолепие и так довольно извращенного интерьера fin-de-siecle (конца века) с колоннами вокруг бассейна, залупившейся лепниной, мутными" зеркалами и плюшем в предбаннике - странным образом соответствовало составу посетителей. Примерно треть из них составляли официально отсутствующие в СССР голубые, треть - приезжие, зашедшие взглянуть на столичные достопримечательности, треть - хозяева жизни того времени -товароведы, крупные фарцовщики, кавказские цеховики. Хозяевам предоставлялись отдельные "купе", мягкие диваны и зеркала которых от остальной публики отделяла занавеска. Впрочем, по демократическим обычаям того времени все три контингента пересекались и смешивались.

Зеркала, плюш и лепнина украшала и залы для "плацкартных" посетителей, которые сидели в непосредственной близости друг от друга, быстро знакомились, дружили и ссорились за пивом с воблой. Банщики то ругали моющийся и отдыхающий люд за неряшливость, то за небольшую мзду доставляли пиво, водку, кого-нибудь из примелькавшихся голубых кавказским князьям за занавеску. Бывало, по рассказам, доставляли и баб. Во всяком случае, судя по чавканью, чмоканью, хлюпанью, всхлипам и стонам, вкупе с ритмичным колыханием занавески, было ясно, что там происходят развратные действия с особым цинизмом и другие непотребства.

Как бы то ни было, одним будним похмельным утром я отправился в Сандуны. Народу почти не было. Я наплавался в бассейне, неоднократно пропрел в парилке, попил пива, поглазел на мужские фигуры, праздно проводя мысленный конкурс их сравнительных достоинств, и надолго застрял в кабинке душа. В углу мойного отделения рослый парень делал массаж курсанту. Курсанта сразу отличишь от солдата срочной службы по уверенному виду и натренированному телу. Солдат, напротив, всегда выглядит замучено и смотрит виновато от вечного сознания, что все делает не так как надо.

Курсант лежал на спине на лавке, а парень мылил и мял его молодое, жадное к ласке тело, спиной загораживая обоих от остальной публики. Но мне из душевой кабинки, если смотреть искоса, все было прекрасно видно. Курсант закрыл глаза, его щеки и уши горели явно от мысли "а вдруг кто-нибудь увидит". Ему было и стыдно, и жутко и сладко, а бесстыжие пальцы трогали и ласкали его то тут, то там, все как будто случайно, не задерживаясь нигде подолгу, скользя по мыльной пене дальше, чтобы вновь прикоснуться к тайным местам между плечами и шеей, у окончания ребер, потеребить соски, поездить по ляжкам, небрежно переложив его неостановимо набухающую сардельку с одной стороны на другую и обратно. Если бы ему не было стыдно открыть глаза, курсант заметил бы, что у его массажиста тоже встал, а следовательно, ничего не случайно, а все с умыслом: и нахальные пальцы, и бесстыжие ласки, и мурашки по телу, и стояк, и сладкая жуть.

Между тем, не встречая сопротивления и заметив результаты своих усилий, пальцы совсем осмелели, все чаще задерживались на чувствительных местах, все более открыто тискали соски и обнимали член. Одна рука там и осталась -общий массаж перешел в местный. Тело на лавке напряглось, с трудом сдерживая конвульсии. Еще мгновение - и произойдет непоправимое. Курсант резко вскочил и рванулся в душ, но было уже поздно: волна за волной горячих сгустков молочного киселя всплесками брызгала на мраморный пол. Массажист кончил там же в углу на лавке. Потом оба долго стояли под душем в разных кабинках и, не глядя друг на друга, разошлись.

Я вышел в предбанник, обсох, и совсем было собрался уходить, когда вдруг заметил мужика с мускулистым явно от физического труда, а не атлетического зала, телом. Но что действительно приковало взор, от чего потемнело в глазах, помутился разум и ослабли колени - тяжело свисало между мощных ног. Он напоминал кабачок толщиной и баклажан формой, утолщенный книзу, мягко охваченный нежной шкуркой, на самом кончике свернутой в завиток наподобие пельмешки. Любителей стоячих членов много, а мне нравится именно такие, спокойные, которые можно взять в рот целиком, залезть языком под шкурку и чувствовать прилив тепла и растущее напряжение.

И надо же было случиться, что он сел рядом. У меня, как говорил великий баснописец, "от радости в зобу дыханье сперло" и лишь вновь обретя дар речи, я смог вымолвить нечто одобрительное о качестве пара. Парень оказался на редкость общителен и словоохотлив. О том, чтобы уходить, я забыл и думать. Мой взгляд то и дело задерживался на аппетитной пельмешке и я представил себе как мой язык, проникая под ее оболочку, вылизывает набухающую головку. Ничего другого с этим богатством нельзя было бы делать - только обнять и залиться слезами восторга и умиления.

Без сомненья, мой сосед выглядел натуралом. Это привлекало и настораживало. Всегда можно нарваться на какого-нибудь фальшивого гомофоба, который трахнуть трахнет, а потом, застыдившись собственного падения, решит замести следы. В лучшем случае набьет морду, чтобы никто не подумал, что это любовь. Но, кто не рискует, тот не пьет шампанского, а большому куску, как говорит народная мудрость, рот радуется. Однако пока более актуальной была другая пословица: и видит око да зуб неймет. Рассудив таким образом, я решил пока ничем себя не выдавать, и дружить по натуральному. Поэтому нарочитым басом (на самом деле, вероятно, получился не слишком низкий баритон ), я по-компанейски предложил пойти попариться. Взяв веники, мы отправились в помывочное отделение.

Мужики только что помыли и теперь просушивали парилку. В бане всегда находится несколько активистов, которые, выгнав всех, с энтузиазмом вытрут полки и пол вениками, просушат парную, поддадут пару с пивом для крутого духу и только затем уже впускают желающих во влажный и жаркий полумрак парного зева. Влезли в это склизкое, истекающее каплями пота месиво и мы.

Теснота была как в общественном транспорте в час пик, с той единственной разницей, что здесь все были мужчины и все голые.

Энтузиаст поддавал пару, норовя попасть в самую жаркую точку печного влагалища, мужики кряхтели и охали, мелко встряхивая вениками в жарком воздухе, разогревая и распаривая их и себя для настоящего дела. Мой новый приятель стоял рядом, почти вплотную ко мне. По мере того как подходили новые желающие попариться, нам приходилось еще плотнее тесниться и мы то дело соприкасаться телами. Конечно, я норовил как бы невзначай скользнуть бедром по его члену - не нарочито, но вполне настойчиво. Искоса я наблюдал за реакцией, которая не замедлила последовать. Кабачок наливался соком, рос и зрел.

Взяв за плечи, парень притянул меня к себе и почти жалобно прошептал на ухо: "Не надо, а? Встанет - неудобно." От этих слов и действий у меня у самого чуть не встал и, не допарившись, мы отправились в бассейн охлаждать страсти. Серега - так назвался мой новый приятель- все понимал и сам хотел, но стеснялся. И чем больше хотел, тем больше стеснялся. Его красноречие куда-то пропало и каждое слово приходилось вытягивать клещами. Тем не менее мы договорились после бани идти ко мне в гости. Мой напарник по комнате в ДАСе (Дом Аспиранта и Студента) на этой неделе уехал к родителям в Горький, так что хата у меня была, а ровеснице революции на проходной я дам рубль и скажу, что ко мне приехал двоюродный брат из деревни.

А он и был из деревни - под Рязанью. За стаканом липкого и приторного узбекского вина - другого в магазине не оказалось - Сергей рассказал, что работает зоотехником на конно-племенном заводе. К мужской любви его приохотили кавказцы, с которыми он служил в Армии. После Армии у него был еще друг в Рязани, но выбираться туда удавалось редко, а в деревне все на виду и там он не рисковал. Так что жил монахом, а в деревне слухи о городской ядреной бабенке - его зазнобе - сменялись шутками, что он кобыл ебет. Впрочем, учитывая размеры его орудия, фантазия была не такой уж невероятной.

Уже вторую бутылку почали за свиданьице, а раскрепощенность не приходила. Что именно нравится новому знакомому, чего он хочет, как это делает, и что такое это - было неясно и вносило элемент неизвестности и риска. Вроде бы у всех все одно и то же, с четырьмя дырками и двумя членами вариации просчитать не так трудно, но то, как каждый к этому подходит, насколько закомлексован, или, наоборот, раскрепощен - могло сильно отличаться. Одному лишь бы кончить и захрапеть, другой, раз воткнув, мог пилить часами, так что в конце уже становилось неясно, отчего теряешь сознание -от экстаза или усталости. Третий - ласковый как котенок, и вот вы уже все не раз сделали и заснули, но он шевельнулся во сне, и неодолимый инстинкт бросает тебя на него, как кошку на мышку и вы оба в поту, головка стерта, кончать нечем, но оторваться невозможно.

А как начать? Поцелуями, еще в одежде? И вот его язык у тебя во рту, одной рукой он обнимает тебя за плечи, другая в это время тискает твои ягодицы, а ты расстегиваешь старомодные пуговки и нащупываешь налитой фрукт в ширинке за семейными трусами. В процессе вы высвобождаетесь из одежды, и вот уже не язык у тебя во рту, а его наслюнявленный палец лезет к тебе в заветную щель.

Затолкав не без усилия пробку в бутылку, Сергей прервал мои раздумья: "Пора и в постельку". И, кивнув на бутылку, в которой еще оставалось стакана на два: "Оставим опохмелиться на утро". Аккуратно повесив брюки на спинку стула и выключив свет, он забрался под одеяло и лег рядом. Его поцелуи больше всего выдавали деревенского парня, незнакомого с бесстыжими московскими ухищрениями. Я не мог отделаться от мысли, что, сложись его судьба иначе, он с такой же основательной хозяйственностью укладывался бы рядом с женой - девкой из соседней деревни и старательно исполнял бы супружеские обязанности два раза в неделю единственно известным ему рабоче-крестьянским способом. И не ездил бы в Сандуны искать приключений на свою жопу. Но, поскольку наша судьба сложилась так, а не иначе, я скользнул вниз к вожделенной пельмешке и впился в нее клещом.

Мир вокруг меня померк и сосредоточился во рту. Так младенец с упоением присасывается к маминой сиське, забывая обо всем на свете. Горячие волны похоти захлестывали тело и сознание, казалось, что обильно наполненный рот дает ощущение полноты жизни. Его руки перебирали мне волосы, не столько лаская, сколько задавая ритм. Пельмешка застревала глубоко в горле, из глаз одновременно сыпались искры и катились слезы, но я не замечал этого, поглощенный внутренними ощущениями тепла, безопасности и насыщения. Руки начали подвигать меня вбок и вверх, пока я не оказался лежащим на его теле, по-прежнему обнимая ртом его пульсирующий и твердый кол. Но теперь и его рот был в непосредственной близости к моим сокровенным местам.

Его руки все страстнее стискивали мои ягодицы, а рот и вездесущий язык продвигались все ближе к роковой точке. Когда я почувствовал, что кончик его языка уже во мне, стало ясно, что непоправимого не избежать. Признаться, я запаниковал и еще активнее заскользил губами по могучему члену, пытаясь довести его до оргазма и таким образом уйти от старинной восточной казни. Но было уже поздно - где-то под страхом и вне рассудка во мне росло женственное бессилие, неспособность сказать нет, тайное желание поддаться его настойчивости, отпустить вожжи, отказаться от контроля, плыть по течению, не раздумывая, куда вынесет. С этого момента я стал объектом, лишенным собственной воли, игрушкой в его руках, его добычей.

Я был внутри ситуации, и в то же время как сторонний наблюдатель фиксировал происходящее. И то как я отвечал на его ласки, и как он навалился на меня всей тяжестью своего крестьянского тела, и мой стон, когда в меня вонзилось что-то большое и горячее, и как я извивался, пристраиваясь к этому нововведению, и мурашки по спине от его шершавых рук на моих сосках. Сначала медленные, а затем все более уверенные толчки во мне посылали теплые волны по всему телу, растворяя меня в космосе, как костер Снегурочку. Его дыхание становилось все громче и чаще, переходя во всхлипы и я почувствовал, как та его часть, которая уже была во мне, напряглась и забилась, извергая горячую жидкость. Во мне как будто что-то сорвалось и я, охватив его спину ногами, заталкивая его в себя еще глубже, зафонтанировал на грудь себе и ему.

Сергей еще что-то делал со мной, перекладывал и ворочал, кончал и заставлял меня кончать, но ни подробностей, ни ощущений я уже не помню. Наконец он прошептал: "Ну ладно, хватит тебя мучить" и мы оба заснули. Проснувшись первым, я сам для себя неожиданно, как-то мрачно, почти без ласк, его трахнул. И последней сменой настроения стала наша взаимная благодарная нежность и ленивые утренние ласки. Но мне было пора на лекции, и ему тоже надо было бежать по каким-то колхозным делам. Мы выпили чаю с остатками узбекского портвейна, пожевали по гвоздику гвоздики, чтобы не было запаха алкоголя, и расстались.

Я так и не спросил ни его адреса, ни номера телефона. Только легкая усталость в области ануса еще пару дней напоминала о нашей ночи. Я был молод, привлекателен и самонадеян. Тогда казалось, что все впереди, и кто-нибудь еще лучше обязательно мне встретится. А теперь так все завертелось - и Сандуны не те, и мы другие, да и страны той уже нет. Больше я его никогда не видел. И иногда кажется, а не приснился ли мне зоотехник из рязанской деревни?

Коротко об авторе: Аксел Вент (р. 1966) - эстонский писатель и журналист, автор романа "В тумане моря голубом", рассказов, статей и эссе. Живет в Тарту.