Армейские будни (глава 2)

Часть 1

Подкатегории: изнасилование, групповой секс

III.

Среди истязавших меня однополчан присутствовал некто сержант Завадский. Вернее, он только наблюдал, в основном, за процессом становления молодого солдата, сам не вмешивался (хотя и не делал попыток остановить или смягчить "воспитание"). Даже больше - держался ровно и снисходительно, насколько это было возможно. Например, он не пинал меня, а лишь покрикивал. Похоже, признавал за мной некоторую образованность, к чему, по его глубокому убеждению, он и сам был причастен (то есть видел во мне как бы одного поля ягоду, почти равного ему). Или он поручал мне стирать не всё его х/б, а только, например, штаны, отдавая куртку другому, при этом интеллигентно (согласно собственным представлениям об интеллигентности) разговаривал о жизни, о книгах и женщинах, придерживаясь хоть и покровительственного, но не оскорбляющего тона. С известной скидкой этот тон можно было назвать вполне дружелюбным.

Постепенно я привык относиться к нему не насмешливо, явно видя его потуги на широкий кругозор и всестороннюю образованность, а спокойно, без напряга, получая даже небольшое удовольствие от неторопливых его монологов. К слову, там, в армии, я научился ценить малые радости и любить жизнь за самые незначительные её проявления, такие как чириканье воробья или солнечный с утра день, лёгкий прозрачный морозец или первые клейкие листочки на берёзах... Но вернёмся к Завадскому.

Он вообще был колоритной и любопытной личностью. Среднего роста еврей (кликали его, кстати, Лев) с изумительной фигурой, которую я и не разглядел поначалу, так как ему не удавалось выигрышно носить нашу уродливую форму. Только потом, в бане мне бросились в глаза его стройные, отличной лепки, слегка волосатые тонкие ноги, точёный торс, натренированные многолетними занятиями плаванием плечи и грудь, плоский живот, расчерченный приятными глазу прямоугольниками, задница, налитая, как спелое яблоко.

Всё вместе это смотрелось очень неплохо. (Гораздо позже как-то по телеку я случайно посмотрел программу про неизвестную мне американскую модель Маркуса то ли Шенкенберга, то ли Шоненберга и поразился сходству этого юноши с сержантом.) Крепкий, гибкий, грациозный, обтекаемый парень, начавший уже наполняться матёрой (правда, сохраняющей изящество), округлостью молодого мужика в своих формах. К тому же у него было ещё и очень красивое смуглое лицо, которое не портил чуть великоватый нос с горбинкой. Большие карие, чуть раскосые очи, исключительно длинные и густые ресницы, чувственный рисунок вишнёвых губ, постоянно сохраняющих насмешливо-капризный изгиб (от осознания собственного превосходства над серой массой), ровная кожа со светящимся изнутри деликатным румянцем, острый подбородок с ямочкой, выбритый до синевы - это была картинка, а не солдат СА.

По его рассказам выходило, что женщины вешались на его крепкую шею гроздьями. В принципе, в этом не возникало сомнений, глядя на броскую внешность Лёвы, познавшего в сексе всё, ну, или почти всё (он небрежно упомянул об этом), и слегка пресытившегося его традиционными формами. Хотелось чего-то нового, перчёного.

Видимо, чрезмерное внимание дам, его ранняя взрослая жизнь, которую он начал рубщиком мяса в гастрономе, левые деньги, калейдоскоп ресторанов и разных тел в постели утомили красавца и придали его манере поведения оттенок аристократической усталости и непреходящей насмешливости. Плюс ко всему Завадский считал себя человеком образованным, знающим и интеллигентным, что, увы, не совсем соответствовало действительности (мне и самому-то до подобного было далековато, просто вырос в интеллигентной семье, впитав её атмосферу), поэтому иногда он бывал немного смешон. Общался с сослуживцами он крайне выборочно, только с теми, кто, по его мнению, был того достоин по внутренним качествам и уровню эрудированности. Во мне он это углядел, в результате чего я приобщился к "благодати". В целом Завадский держался независимо и с достоинством (насколько в армии возможно подобное), был красив, коммуникабелен, не лишен интересности, умел говорить и слушать.

И ещё об одном человеке стоит упомянуть...

Олег Перов ("Николаич"), одногодок Завадского, водитель комбатовоза. Разбитной парень, балагур и весельчак, готовый рассмеяться по любому поводу. Чуть выше среднего роста, крепко сбитый. Русые волосы, серые глаза, которые могли и лучиться озорством, и грозно сверкать в злобном прищуре, когда его задевали. Простое симпатичное лицо, слегка угловатое, с ямочкой на подбородке, широкие плечи и чуть кривоватые ноги. Фигура правильная, без особой рельефности, но дышащая силой. Гладкое, практически без волос бледное тело, за которым Олег ближе к дембелю тщательно ухаживал, как деду и положено, накачивая его штангой. Оно, это тело, смотрелось не совсем худощавым, но на деле твердело переплетениями мышц, упрятанных под толстой кожей. Ходил Перов, чуть вытянув вперёд голову, чтобы "игрушечная" шапка удерживалась на затылке, и смешно раскачиваясь из стороны в сторону, подобно морскому волку.

Этот парень, как и Лёва, тоже держал себя независимо и с подчёркнутым достоинством, но выглядело это совсем по-другому. Он был гораздо проще, открытее и добродушнее Завадского, а его насмешливость отличалась отсутствием заносчивой издёвки. Хотя подколоть и он мог при желании. А уж если его доставали, Олег мгновенно терял весёлость, становясь настороженно неторопливым, как большая кошка перед атакой, и кулаки водителя могли сокрушить любого.

Кстати, он, поприглядывавшись с месяцок к моим попыткам сохранить некое подобие самоуважения и отразить издевательства, стал приходить на подмогу, пытаясь успокоить разошедшихся дебилов и стараясь остановить баталии, когда они заходили слишком далеко. К несчастью, Перов частенько отсутствовал, мотаясь с комбатом по неизвестным адресам, и те случаи, которые заканчивались для меня больницей, происходили, в основном, без него.

Не то чтобы Николаич наседкой опекал молодого страдальца и кидался грудью на амбразуры, в самое пекло драки, но порой он оказывался рядом удивительно вовремя, за что как-то словил в челюсть от одного из разъярённых "наставников молодежи". Дивное после этого развернулось побоище, любо-дорого вспомнить. Еле Олежку остановили.

Нередко он, прислонившись к стене и покуривая, скупыми фразами успокаивал меня, призывая держаться, просто отвлекал мужским разговором, когда, хлюпая разбитым носом после полученных нравоучений, я приводил себя в порядок, и огорчался, встречая недоверчивое и сумрачное молчание в ответ.

И ещё я заметил, что, когда дикари как-то раз группой трахали в сушилке одного из тех двоих (случилось и такое), он, стараясь не показывать виду, очень жадно наблюдал за процессом, сам, правда, в нём не участвуя. (За несчастного парнишку он не вступился, считая, что они, те парни из группы "семяприёмников", виноваты сами: "не мужики" по природе и не хотят ими быть.) Незаметно глазея на то, как трое пьяных в стельку "стариканов" вручную обильно кончали на лицо помятого и брошенного на пол пацана, он сам или кончил, или был весьма близок к этому. По крайней мере, видок у него был ещё тот: красный, распаренный, он судорожно облизывал губы, руки тряслись, а в штанах бугрилось внушающее уважение размерами "нечто". Правда, по-моему, никто, кроме меня, этого не заметил. Я просто нёс в этот момент ночное дежурство и оказался рядом.

Очень странно Олег тогда посмотрел на меня. Очень странно...

Так, "с шутками-прибаутками", мы и жили, пока не начались события, о которых мне захотелось поведать.

Часть 2

Наличествовала у нас в части отдалённая "точка", расположенная далеко в тайге. В принципе, если мерить расстояние мерками Сибири, то заимка, возможно, находилась "почти рядом", однако добирались туда либо на вертолётах с помощью ближайших к нам летунов, либо на вездеходе в течение практически целого дня. В лесу одиноко стояла избёнка о двух комнатах, нашпигованная аппаратурой слежения и связи, рядом сарай и туалет, который, в конце концов, соединили с домом дощатым коридором, чтобы не рыть постоянно тоннели: снегу было полно. Умельцы от безделья и баньку соорудили в пристрое.

Там, на этой точке, постоянно находилась вахта из двух-трёх вооруженных солдат-связистов под командованием офицера. Вся сосланная братия исправно несла дежурство при аппаратуре (не скажу для чего - надо!) примерно месяц-полтора, а затем заменялась на следующую команду. Хавку подвозили периодически с оказией (летуны выручали) или целенаправленно, если не подворачивалось таковой, причём в очень неплохой номенклатуре: сгущёнка, тушёнка, крупы, консервы, полуфабрикаты, обязательно лук и картошка, чтобы зубы не повыпадали.

Так что в обстановке, ослабленной отдалённостью начальства, там жилось вовсе неплохо: отжирались и успокаивались. Летом было вообще классно: тепло, тихо, солнышко, птички, мозги никто сексуально не треплет, а вот зима немного проигрывала, потому что приходилось постоянно топить и копать. Вернее, прокапывать. Снег же! Избушку иной раз под крышу заваливало. А так ничего, очень даже ничего.

Вот в этот райский уголок с началом зимы я и отправился. С Завадским. Но не всё выходило просто. Дело в том, что наша вахта получалась с нарушением всех инструкций, ибо пихнули нас туда вдвоём и на неопределённо долгий срок, потому как обстоятельства сложились следующим образом: народ в части (слава богу, не весь) скосила какая-то брюшная эпидемия - это раз; ожидались очень крупные учения, в которых должно было быть задействовано максимальное количество личного состава, - это два; хозяйство дома надо было обслуживать, в том числе и готовить к предстоящему испытанию - это три, а людей оставалось едва-едва.

Так что, приняв во внимание умелость, дельность, спокойную уверенность и обстоятельность рядового Кострова, плюс к этому опыт сержанта, тоже не раздолбая, и, что было очень важным, наше с ним кажущееся расположение друг к другу (Лёва по моему адресу не испытывал педагогического надрыва, а мне вроде бы не за что было ему мстить: он не глумился над молодым), а может, ещё по какой причине, отцы-командиры нашли наш тандем оптимальным и со спокойной душой закатали на заимку.

Я оказался там впервые, а Лёва, побывав уже несколько раз, чувствовал себя единовластным хозяином. Впрочем, даже если бы он тоже был пионером, всё равно бы повелительно-распорядительные оклики: "Костров - туда, Костров - сюда, Костёр - сделай то, Костер - сделай это!" - звучали бы с той же настойчивостью и периодичностью. Ведь он - сержант, старый сержант, почти дембель, а я - молодой, пусть и не очень зелёный, но других-то не имелось. Вот и летал я электрическим веником, как по сроку службы было положено.

Сначала Завадский просто бездельничал, организовывая младший призыв, меня то есть. Он не торопясь просыпался, не торопясь принимал пищу, мною приготовленную и поданную, проверял записи в аппаратном журнале и, маясь от скуки, говорил не переставая. В основном, о жизни своей. Я молча слушал, с философическим спокойствием выполнял распоряжения, отвечая: "Есть, товарищ сержант" (правда, скепсис, звучащий в этой бравой фразе, почти всегда заставлял "начальника" досадливо морщиться), так же молча укладывался спать, чтобы просыпаться по несколько раз за ночь в холодном поту и с ноющим от напряжения членом (сон донимал).

Наконец, "старшому" это надоело, да и время шло, а когда днём и ночью постоянно тусуешься вдвоём, то как-то забывается необходимость соблюдения этикета. Главное, не перед кем это делать. И Лёва стал потихоньку включаться в работу, сбиваться на более товарищеское, равное обращение, а потом как-то вдруг спросил:

- Слушай, Костров, как тебя зовут?

Это было весьма неожиданно, потому что уже несколько долгих месяцев подобная ерунда никого не интересовала. Я криво усмехнулся и со своим, ставшим уже привычным, отрешённым отчуждением бросил:

- Сергей. А Вам, товарищ сержант, зачем? Будете разговаривать по-человечески?

Его аж передёрнуло, но никаких резкостей или возмущений не последовало. Я мысленно пожал плечами и вышел на очередную работу...

Туман совсем серый и плотный. Душно... Зарницы утратили свою неторопливость, закручиваясь в нереальную и неуловимую спираль. Давит предощущение...

Нервы просыпаются. Что-то тревожит...

Тревога сладка. Она сковывающая и возбуждающая. Соски под невидимыми прикосновениями твердеют и посылают импульсы нетерпения. Они начинают приятно ныть, отзываясь в насторожившемся паху. По телу нарастает рябь конвульсий, ещё неглубоких, поверхностных, но ранящих и выгибающих тело страстной дугой в пелене истомы.

Я не понимаю. Я задыхаюсь под наваливающимся вожделением - требовательным, ускользающим, беспокоящим.

Шёпот ехидно щекочет промежность, булькает неразборчивой тревогой...

Пальцы судорожно сгребают пустоту, наполненную туманом с хороводами искр, превратившимися в сплошную череду огня. Между вздутыми сосками пробегают первые робкие нити пугающего желания. Одна, другая, третья... Нарастая, это переплетение шибает электрической дугой ослепительно острого "Хочу!". В груди уже больно...

Дни тянулись нудной чередой. Мы тянули службу, о чём ежевечерне докладывали на "большую землю", справлялись с мелкой работой, со снегом, начавшим потихоньку засыпать наше логово, топили баню и регулярно исхлёстывали друг друга запасёнными за лето вениками. И вот слегка, по чуть-чуть, я начал оттаивать. Завадский всё приставал:

- Чего, Серый, молчишь постоянно? Расскажи что-нибудь, не то свихнёмся здесь.

И как-то я не выдержал и выплеснул ему в ошарашенное лицо накопленную злость, а в конце спросил, с какой это стати он думает, что я должен быть улыбчивым и доверять ему, например, рассказывая сокровенности? Лёва ответил, я тоже, и мы влипли в долгую дискуссию на тему уложений родной и непобедимой армии.

Со временем наши отношения явно изменились в сторону оттепели, но сержант по-прежнему считал, и это было заметно, что я должен - в данном случае, ему, потому как он уже отпахал, а у меня впереди "ого-го" ещё сколько. Так что, обращаясь ко мне почти по-приятельски, он продолжал требовать от меня беспрекословного, ну, почти беспрекословного подчинения ему.

Прошло три недели. Мы отоспались, отъелись и заскучали, поэтому в отдохнувших организмах молодых самцов началось естественное брожение. Частенько при пробуждении я мог наблюдать вырвавшийся в переднюю прореху кальсон Завадского его весьма толстый, темнокожий, похожий на короткую дубинку инструмент. Нисколько не смущаясь, Лёва, тараща спросонья незрячие глаза, гордо нёс его перед собой по направлению к туалету.

Немалая дубинка рядового тоже радостно выглядывала с утра сквозь хитроумное бельё наружу, но некоторая неловкость не давала мне спокойно махать ею перед лицом начальника, который, углядев смущение молодого, снисходительно над этим посмеялся, убеждая меня в том, что смущаться надо не стояния, а нестояния (пардоньте за каламбур). Увидев гордо вознесённый аппарат, который у меня "и статен, и красив", он довольно внимательно его оглядел, высказав восхищение вышеозначенной статьёй.

Разговоры сержант теперь вёл исключительно о дамах, смакуя позы, способы, возможности и, главным образом, невозможности. По ночам он так долго ворочался, вздыхал и елозил, что, привыкнув спать очень чутко в условиях экстремально казарменных, я долго не мог провалиться в сон и поэтому хорошо слышал, как "Лёвчик" красивой рукою истово вваривал на струнах собственного инструмента. А если в этот момент я бывал обращён лицом в сторону соседской кровати, то мог видеть в призрачном свете датчиков и шкал аппаратуры, не выключавшейся никогда, смугло отсвечивающее, покрытое испариной, великолепное тренированное тело, изгибающееся в ритме пассажей, которые Лёва в этот момент исполнял.

При этом сержант совершенно не старался сдерживать себя, полагая, видимо, что его подельщик почивает, либо просто не вспоминая о соседе за ненадобностью (чего, собственно, о нём беспокоиться?), поэтому кряхтел и постанывал, как взаправдашный. Меня подобные звуки тоже не оставляли равнодушным, наслаиваясь на долгое предшествующее воздержание, по каковой причине рядовой Костров присоединялся к старшему по званию - тишком, под одеялом.

Однажды мои игрища были прерваны возгласом:

- Костёр, батюшки, я уж думал ты неживой, а оказывается, что ничто человеческое и тебе не чуждо!

Сам Лёва вальяжно раскинулся поверх одеяла (мы топили от души, и в помещении стояла тропическая жара), разбросав чернеющие волосом стройные бёдра, и медленно массировал торчащий клинок. Второй рукой Завадский елозил в собственной промежности. Мне не было хорошо видно, где именно, но, кажется, в анусе. Возможно, я ошибался.

Меня этот окрик вогнал в оторопь, заставив залиться краской в полутьме и затаиться под покрывалом, но Лёва, ободрительно хихикнув, предложил:

- Брось, Серёга, не тушуйся, это ж естественно. Давай вместе!

Я не совсем разделял его представления о естественности предлагаемого варианта, но раз уж всё равно застукали...

Моё одеяло отлетело прочь, явив на свет божий сухощавую, сведённую подступающим оргазмом фигуру. Жадно глядя друг на друга, мы дружно кончили в пространство, разделяющее наши лежаки. Наличие визави и некоторая необычность ситуации обострили кончину, которая ознаменовалась хрипло-торжественным, звучным салютом. В избёнке, затерянной в бескрайних просторах тайги, плачуще стонали два мужика, спускающие, глядя друг на друга. Забавно...

Часть 3

IV.

На следующий день упоминаний о событиях предшествующей ночи не последовало, но Завадский упорно вёл разговор о многообразии сексуальных отношений и о приятности последних в практически любой их вариации. Я лишь хмыкал в ответ. Но как только мы легли, он спокойно предложил подрочить опять вместе. Мне что-то не захотелось, ибо была в этом какая-то нескладуха. Лёва, огорчённый отказом, засопел сердито, но настаивать не стал и излился в одиночку, не скрываясь.

Сон не шёл. Мы ворочались, взбудораженные неизвестно чем. Наконец, сержант попросил, раз уж не спали, сделать ему массаж.

Ещё в школе я научился этому искусству. Моему отцу он был необходим, а массажист стоил дорого. За долгие годы ежевечерние процедуры довели меня до вершин мастерства, и, вкусив совершенно случайно сладости этого действа в моём исполнении, один из дедов (он попросил размять забившиеся мышцы, а я, дурак, показал ему, на что способен) восхотел злоупотребить этим, на что я отреагировал адекватно - не стал делать, и всё тут. Тем более что просьба звучала так:

- Эй, дух, иди-ка заебошь мне массажик. Чтой-то я расслабиться хочу!

Как бы не хрен, противный дух из дурного принципа не заебошивал. Пришлось дедам релаксировать самостоятельно, массажируя морду противного духа, правда без соблюдения правил. Но слух о том, что я классно расслабляю, когда захочу, долго гулял по части. Дошёл он, видимо, и до Завадского, который сам, кстати, много лет проведя в спорте, делал массаж изумительно.

Поскольку просьба прозвучала именно как просьба, а мне было не трудно, я встал и как был голый (спали мы теперь без одежды), так и пошёл к Лёве. Я спокойно перевернул его на живот, совершенно без всяких помыслов уселся ему на ноги и начал процесс массажа.

Я делал дело, я пришёл к нему, чтобы работать, а так как я и мысли не допускал о вполне определённой части в пресловутом "широком" спектре интимных отношений, о котором Завадский талдычил мне весь день, то даже не придал значения тому, что голым уселся на голого же парня, касаясь его свободно висящим членом, когда массажировал тело. А поскольку я не видел в этом никакого подтекста, то и не обращал на это внимания, деловито разминая сержанта.

Сержант лежал молча, лишь сопел и покряхтывал. Но когда, без задней мысли, он был перевёрнут мной на спину, то представил пред мои очи лаково мерцающий багровой головкой полностью восставший агрегат, сочившийся соками.

Я обалдел. Сидел и тупо пялился на это чудо природы, пульсирующее прямо перед носом, и сразу же увидел нашу обнажённость в другом свете, моментально вспомнив звучавшие в течение дня разговоры. От осознания того, что именно Лёва подумал обо мне, судя по расцветшему над плоским животом "стебельку", меня мгновенно скрутила лютая злоба. Я аж задохнулся. А он выжидал, наблюдая за реакцией, сощурившись в явном возбуждении.

Подобное не укладывалось в голове. Я, такой суровый, такой чисто мужской, и вдруг - нате вам! Предложения, конечно, не прозвучало, но и того, что сейчас слегка загибалось влево, увитое сплетением сосудов, было достаточно. Ах, сука!

Молча я слез с него и вернулся на своё ложе, по дороге выразительно сплюнув на пол, отвернулся, накрывшись с головой, и затаился, стараясь унять клокотавшую внутри бурю. Хрен моржовый! Падаль старослужащая! Гнус поганый! Извращенец злоебучий, если уж на то пошло!

Спустя несколько минут до меня осторожно донеслось:

- Костёр, а чё ты вызверился-то?

Я молчал.

- Ну, встал у меня. И что это значит? Бабы ж не было хер знает сколько, а тут голое тело. И разминаешь ты классно. Вот я и расслабился. А так я ж ничего... - и через секунду, - я ж тебе отсосать не предлагал.

В принципе, я уже и сам пенял на себя, потому как со стороны Лёвы криминала вроде бы не наблюдалось. Может, я напрасно понервничал? Но последняя фраза опять меня взбаламутила. Я хмыкнул и буркнул с вызовом:

- Попробуй только!

Завадский помолчал и предостерёг меня с ехидным металлом в голосе:

- Аккуратней, Серёженька.

На том и успокоились...

Душно... Я жду и боюсь. Тело рвёт холод безысходной похоти. Зависая в судороге тяжёлого вожделения, скрученный невесомостью беспокойства, жду...

Пальцы судорожно сгребают пустоту. Вокруг - утомляющий хоровод огней, которые бешеными смерчами рвут массу наблюдающего за моими мучениями тумана. В груди уже больно... Меня выламывает корчами панического страха, наполненного жгучим, непереносимым, разрывающим желанием. Хрип в лоскуты разносит глотку, испускающую жадный стон. Боль перетекает с груди в член, дробя лобок и высушивая мошонку.

Шёпот заполняет всё вокруг, становясь почти слышимым. Пронзительным дыханием он пробегает по животу, втянувшемуся испуганно и просяще. Шёпот...

Туман хохочет, гулко ликуя свистопляской мёртвого огня и трескучих разрядов, которые впиваются в распухшую головку орудия и жалят, кусают, ранят трескучей дрожью.

Нечем дышать. Не остаётся сил сопротивляться страху и боли от ускользающего и обрушивающегося обратно, чтобы давить и расплющивать, животного желания. Кажется, ещё немного, и я не выдержу, разлечусь в стороны тысячами жадно вопящих от ужаса клочков...

Назавтра сержант только посматривал на меня с усмешкой, но не лез к замкнутому в себе сослуживцу. Поначалу. За обедом он кашлянул и изволил обронить:

- Темень ты, Костёр.

Не дождавшись ответа, он продолжил:

- Вскидываешься, как институтка, по пустякам.

Я лишь хмуро кинул на него взгляд. Он хмырился издевательски.

- А позвольте узнать, товарищ сержант, что именно изменило бы Ваше мнение о моей ничтожной персоне? - яду в моём голосе было выше крыши. - Если бы я, увидев красоту Вашу, тут же её и обласкал бы? Вы это считаете достойным неинститутки?

Завадский крякнул, но в бутылку не полез:

- Ну чего ты, ей богу? Чего тебе померещилось?

Он помолчал и, глядя в сторону, продолжил:

- Хотя, в общем-то, я уже говорил: высокоорганизованные люди всегда могут найти выход из тупика. Хочешь знать - какого?

А на моё "ну" он изрёк:

- Когда сперма через нос прёт, всегда же можно друг друга облегчить, если баб нет.

Меня опять передёрнуло:

- А это Вы, товарищ сержант, организовывайте в части с Дудко (один из опущенных пацанов), а потом и объясняйте ему про высокую организованность, - я в сердцах бросил ложку и ушёл к аппаратуре...

Легли спать мы молча, проснулись опять молча и, не общаясь, прослужили день.

Вечером Лёва, пожимая широкими плечами, подошёл и буркнул:

- Ну ладно, Костёр, давай на мировую. Хочешь, я тебе массаж сделаю?

А я тогда сильно спину потянул, разгребая снежные завалы, поэтому, углядев в предложении только попытку примирения, изобразил всепрощающую улыбку и кивнул.

Сказано - сделано. Я разделся полностью (Завадский, глядя на оставленные на теле поначалу кальсоны, подъёбисто оскалился, и я продемонстрировал ему свою небоязнь), лёг и расслабился. Он тоже разделся, уселся мне на ноги, сжал их бёдрами и начал действо.

Массировал сержант исключительно, и всё бы ничего, но ведь прав он был, зараза. Оказывается, жажда секса во мне только пряталась весь предшествующий год, когда сил не хватало даже на то, чтобы элементарно подмыться, а на самом деле стоило ему только коснуться меня, и в голове вдруг всё поплыло.

Каждое нажатие воспринималось как электрический разряд, бьющий в пах. Ощущая ягодицами прикосновения его живота, а ляжками - волосатой промежности и ног, вкупе с грубо ласкающими спину умелыми руками, я поймал себя на том, что ещё чуть-чуть - и кончу. Мама дорогая! Но не вскакивать же, чтобы услышать очередные подначки.

Я продолжал стойко переносить все тяготы и лишения, наполняясь горячей истомой. Завадский закончил со спиной и перешёл на задницу. Тут меня проняло окончательно (очень уж она у рядового Кострова чувствительная). Поэтому я приподнялся, намереваясь остановить массажиста, но Лёва толкнул меня обратно и прошептал:

- Лежи уж. Получай удовольствие.

С некоторыми сомнениями пришлось мне всё же повиноваться ему.

Покорность моя прошла в тот момент, когда его быстрые пальцы коснулись ануса. Сил не было прекратить манипуляции, доставляющие обалденный кайф, но, собравшись, я всё-таки резко скинул с себя сержанта, рывком сел, поджав к груди колени, и хриплым голосом потребовал отчёта у парня. Завадский, член которого тоже торчал памятником космонавтам, просипел:

- Серёга, не могу больше. Ну, сексу хочу. И, главное, больше же никого... Ну давай! - и потянулся к моему отростку.

Всей душой мне хотелось оттолкнуть эту жадную руку, обхватившую ствол моего истосковавшегося агрегата, отпихнуть горячее гладкое тело, упруго прижавшееся к моим судорожно сжатым коленям, но вот воли на такое вдруг не нашлось.

Я, с трудом справляясь с закатывающимися от острого, невозможного возбуждения глазами, продолжал сидеть, покачиваясь в такт движениям Лёвиной ладони, гонявшей кожу по проклятому памятнику, позорно растопырив ноги, как последняя шлюха, и эта оторопь почти сразу взорвалась сгустками белого сока, облившего настырного парня. Он сузившимися глазами смотрел на истекающую штуковину и тёрся о моё бедро своей требовательной твердью, тоже начав освобождаться. А потом он наклонился и смачно поцеловал обмякшего сотоварища в полуоткрытый рот!

Не надо было этого делать. Как объяснить то чувство, которое взорвалось внутри меня, принося то ли отвращение, то ли неверие, то ли невозможность принять происходящее? Завадский, симпатичный парень (парень ведь!), касается до синевы выбритым подбородком моего лица, раскрывает насмешливые всегда губы и нежно (!) засасывает мои губы, предназначенные природой вовсе не ему, а встреченным уже мною и неведомым мне ещё дамам! Как описать касание плоти, не мягкой и округлой с двумя спелыми дынями грудей, а твёрдой и сильной, мужской? Брр, наваждение какое-то!

Я рывком отстранился и тычком в натренированную грудь отпихнул сержанта, а потом, стараясь стереть ладонью мокрый поцелуй, поинтересовался:

- Ты гомик, что ли, Лёва?

Тот хихикнул, гибко, мощно потягиваясь бесстыдно красивым, грешным телом:

- Ты сам-то в это веришь?

- А для чего тогда всё это? - я жестом указал на капли спермы, растекающиеся по Лёвкиному смуглому животу, на свой так и не опустившийся до конца конец, на его перепачканные семенем руки. - Зачем? Ты получил от этого удовольствие?

- Да ладно придуриваться, Костёр. Я - не гей, ты - не гей, но, кажись, ты постанывал не от угрызений совести, когда кончал. И чё, ты от этого перестал быть мужиком? Чего изменилось? А что касается удовольствий, то пока не особо много я их получил, но думал, что получу. Когда нет женского тела, сойдёт и мужское, тем более такое, как у тебя.

Я даже не стал выяснять, какое это "такое" у меня тело, просто махнул рукой и пошёл смывать с себя следы "необузданной страсти", пытаясь прийти в норму и всё ещё ощущая зубы "начальничка" на своих губах.

Часть 4

V.

За завтраком Завадский, лениво ковыряя вилкой тушёнку, вскинул свои выразительные очи, полуприкрыл их мохнатыми ресницами и обронил:

- Костёр, ты о бисексуалах слышал что-нибудь?

Не получив ответа, он нахмурился и прибавил напруги в голосе:

- Муха, оглохла, что ли?

Я был краток:

- Слышал.

- Люди на 40% бисексуальны, и при этом не комплексуют, а получают удовольствия. Разнообразные, заметь. С любым партнёром на все сто.

- Что Вы хотите от меня, товарищ сержант? - вилка в моей руке со свистом саданула по тарелке.

- Ну-ну, Серёжик, спокойнее. Я тебя хочу. Понял?

- Господи, да почему? Тощего урода?

Лёва плотоядно ухмыльнулся:

- Ты на себя в зеркало-то смотрел? Если нет, то полюбопытствуй на досуге. Во-первых, ты красив.

Настороженно присмотревшись к соседу, издавшему невнятный звук, он продолжил:

- Классное, накаченное, не толстое тело, - казалось, он сейчас причмокнет от удовольствия. - Гладкое. Гибкое такое. В общем, классное. Во-вторых, ты чистоплотен. Трёшь себя каждый вечер. От тебя хорошо пахнет. В-третьих, ты не болтун, что важно. В-четвёртых, ты умный, а значит, можешь фантазировать в сексе...

- А в-пятых, я мужик, товарищ сержант, если Вы не заметили.

- Ну? - Завадский вылупился выжидательно.

- Чего ну? - как-то не укладывалось в голове, что именно ему нужно объяснять.

- Моя фигура тебе нравится? А если так, то почему ею нельзя воспользоваться?

Я начал раздражаться:

- Лёва, ты хочешь, чтобы я тебя трахнул?

- Ёб твою мать, Костёр, для бестолковых повторяю: радиостанция на танке! Я не хочу, чтобы ты меня только трахнул, я хочу красивого секса с тобой! Чего ты не поймёшь-то? Я хочу не шорохать тебя раком над очком, как Дудко, а совокупляться с тобой со взаимным удовольствием! Это делают миллионы мужиков.

Отчего-то мне стало смешно, и я сказал:

- Наверное, товарищ сержант, я не из этого миллиона.

Мне вслед полетела вилка, со звоном отлетевшая от стены...

Вечером Лёва с показной небрежностью кинул в мою сторону:

- Массаж не хочешь?

Я внутренне рассмеялся, но лишь коротко кивнул: а почему бы и не получить профессиональное разминание?

Я разделся, лёг, покайфовал под умелыми руками, но как только Завадский прилёг (!) на меня сверху, обняв и легко поцеловав в плечо, я осторожно высвободился и отошёл. Однако, поймав злой взгляд сержанта, вернулся и предложил:

- Помять?

Начальник вскинул голову, как дикий жеребец, разве только не всхрапнул и не уронил пену с губ:

- Только помять?

На утвердительный кивок он матюкнулся, упал на живот и отвернулся.

Я неторопливо массировал рехнувшегося вконец сержанта, стараясь делать это получше, чтобы хоть как-то успокоить его, но, когда перевернул его на спину, увидел то же, что и в прошлый раз: член, торчащий в кудрявой поросли, которая, внезапно обрываясь выше лобка, тонкой змейкой прочерчивала плоский живот, ныряя в пупок. Увидел я это, но не отреагировал, продолжая действо. Просто не касался клинка и всё... Но глаза непроизвольно возвращались к нему, разглядывая и запоминая. Чуть искривлённый влево, обрезанный, толще у основания, чем в головке, слегка конусообразный, немаленький.

Когда я перешёл на бёдра, Завадский вдруг коротко простонал, схватил мои ладони и прижал их к торчащему приапу, сжимая пальцы и посылая тазом своё долото в импровизированный семяприёмник. Не сразу, но я вырвался, продолжая помнить ощущение того, как под тонкой, неестественно нежной кожей двигается нечто твёрдое, сокрушительное. А Лёва, изогнувшись и волнообразно подмахивая самому себе, выплеснул бурлящий поток на растерявшегося сотоварища, уплывающим взглядом следя за полётом и, главное, приземлением пахучего дождя.

Я не стал дожидаться окончания, выругался и опять поплёлся в баню обмываться, отметив про себя, что картина закатывающего глаза и хрипящего Лёвы, который, содрогаясь в экстазе, походил на лежачую статую греческого бога, вполне возбуждающа, судя по вознёсшемуся у наблюдателя (у меня, то есть) древку.

Этот самый бог нагнал меня на полпути, шваркнул спиной об стену, прижал к ней точёным торсом и вцепился губами в сосок, который ершистым разрядом ответил куда-то вглубь моего организма, под вздох. Бёдрами он обхватил мои бёдра, а руками приник к орудию, принадлежащему вовсе не ему.

Я сделал попытку вырваться, но, как и в прошлый раз, ватная слабость обрушилась на меня и сковала всё тело. Дрожь поднялась, щекоча колени и пах, зажигая те участки кожи, которых касался Завадский, по температуре, кажется, приблизившейся к утюгу. Он ошпаривал, лишал сил, бил словно током.

Пока я таким образом растекался по стене, "Лёвушка", чёрт его дери, присел и прижался щекой к моему готовому лопнуть члену, а потом прошёлся по нему мокрыми губами, чуть задержавшись на головке. Ну, такого я уже вынести не смог! Я резко сел, сгруппировался, прижал колени к груди, ощетинился углами, ощерился по-волчьи и вдруг начал кончать себе на грудь и живот... Унизительно! Я сжался в комок и вздрагивал от внутренних толчков победившего организма, чувствуя тёплую мокрость и тягучий запах.

Тут Завадский не ко времени возобновил свои обжимания, не учитывая состояние некоторого прозрения и раскаяния, которое охватывает кончившего не совсем так, как ему хотелось бы, человека. Мой толчок получился злым и сильным, внезапным и сокрушительным. Ощерившись снова и вскочив, я хрипло задышал и вперился в отлетевшего сержанта остро и ожидающе, пригнувшись и напружинившись. Лёва был силен и ловок, но и я уже давно перестал наивно интеллигентничать, стараясь избежать конфликта.

Пожалуй, сложившаяся ситуация не смогла бы определённо ответить на вопрос: на кого делать ставки. Моё сухощавое, с неплохой мускульной бронёй тело, автоматически принявшее защитную стойку, было в состоянии дать жестокий отпор сержанту, "отразить атаку и добить противника", но тот тряхнул головой, устало сплюнул и предостерёг:

- Расслабься! Аккуратней, Костёр. Думай, на кого тянешь. Задавлю! - ушёл спать, а я ещё долго надрывно тёр себя мочалкой в холодной бане, слагая в свой адрес вовсе не хвалебные оды за ту унизительную слабость, что предательски навалилась и спеленала "мужчину" (!), оказавшегося в требовательно изощрённых руках Завадского...

Душно... Я жду и боюсь. Пальцы судорожно сгребают пустоту. В груди уже больно... Меня выламывает корчами панического страха, наполненного жгучим, непереносимым, разрывающим желанием.

Шёпот заполняет всё вокруг, становясь почти слышимым. Шёпот... Он непонятен, но осязаем. Кто это? Просит ли чего? Я пытаюсь разобрать тугую нить неслышимых слов. Тщетно. Несущее тревогу, рождающуюся везде и нигде, вьётся вокруг, приближаясь и ускользая.

Нечем дышать. Не остается сил сопротивляться страху и боли от ускользающего и обрушивающегося обратно, чтобы давить и расплющивать, животного желания. Кажется, ещё немного, и я не выдержу, разлечусь в стороны тысячами жадно вопящих от ужаса клочков...

Страх облипает мокрой простынёй пронизывающей пустоты, наполненной шёпотом и похотью.

Туман внезапно редеет толчками опустошающего облегчения...

Проснулся я под утро, рывком и сразу, распадаясь на куски от уже слабеющего оргазма. Лёва, черт бы его побрал, сидел между моих раскинутых по постели ног, выжимая ладонью последние порции спермы из устремившегося ввысь агрегата проспавшего всё на свете идиота. Он внимательно следил за напрягшимся было и тут же расслабившимся подчинённым (чего было вскидываться - дело сделано), забрызганным собственными соками, а потом склонился и размазал мутные лужицы по покорному телу.

- Отстанешь ты, Лёва, ёб твою мать? - хрипло выдавил я, отлично сознавая, что ответ очевиден.

Завадский обтёр руки о простыню, грациозно, кошачьим движением, соскочил с лежанки и победно провозгласил:

- Хотел показать, что и в моём исполнении это может быть классно. Было ведь классно? Было?

Я отвернулся к стене, обречённо понимая: было. Пусть независимо от меня, пусть сознание моё в этом процессе и не участвовало, но тем неприятнее и яснее был вывод: было классно.

- Так что не упирайся больше, лапа, а, как в том анекдоте, расслабься и получай удовольствие.

- Отволокись, шалава, - безразличие отнимало всяческое желание спорить.

Со злостью я констатировал: мне хорошо... Но тут же эта злость и сработала: "хрен тебе, а не секса, начальничек"! Правда, вслух я этого не сказал.

Назавтра с большой земли передали, чтобы ждали гостей. К вечеру они приехали: офицерик Миша, молоденький ладный лейтенантик, только что из училища (глаз всегда радовался, на него глядючи - уж очень выигрышно он смотрелся в форме: высокий, гибкий, стройный), с водителем. Привезли они хавку, свежее бельё, кучу распоряжений, новости, и тайком от командира водила сунул Завадскому литр спирта. Помылись в бане, пожрали, осмотрели всё, остались довольны, обрадовали тем, что нас менять пока не собираются, и завалились спать.

Утром Мишук, старательно хмурясь, как и положено суровому командиру, повторил инструкции, затем прыгнул в вездеход, и мы опять остались одни. Кстати, Мишку солдаты в части любили. Как он ни старался хмурить брови, его мягкость и доброжелательность лезла наружу. Всегда ровен, спокоен, не доёбист. Выслушает и объяснит, поправит, если нужно. Не криком с упоминанием всевозможных матерей рода человеческого, а толково и так, чтобы поняли. Хороший парнишечка.

Плотоядно глядя на банку с горючим, сержант объявил, что нынче у нас праздник. К вечеру мы ещё разок подтопили баньку и пошли париться. Поплескались, постучали друг друга запаренным веничком и начали одеваться.

Тут Лёва опять и проявился. Он тихо подошёл (я стоял боком к нему), присел и нежно провёл подрагивающими ладонями, обнимая перстами, по моей ноге от вершины до колена. Я дёрнулся, но он ласково удержал ерепенистого рядового и провёл по бедру ещё раз. Каюсь, было приятно. А он оглаживал меня и приговаривал:

- Какая гладкая, сильная, чёткая нога! - и вдруг впился в неё засосом, одновременно скользнув пальцами в ложбину между моими сжавшимися ягодицами.

Клянусь, я никогда так не напрягался, чтобы заставить себя прекратить что-то. Откровенно скажу: было клёво, но как же допустить мысль, которая ясно восклицала, что рука, дарящая ласку, мужская!

Если не дёргаться, то что будет дальше? Меня поставят раком, разорвут очко хреном, а потом ещё и разнесут по всем ушам: а казачок-то порченый! И буду я выстраиваться, покорно выгибаясь, перед каждой поганой хуидлой, немытой и дурно воняющей? Не надо мне этого!

Решительно вырвавшись из жадных рук, я молча отошёл и продолжил собираться. Завадский тупо уставился на свой член, одиноко таранящий воздух красной головкой, и обронил в пространство:

- Ну хоть помассируй его, что ли. Что тебе, трудно?

Не ответив, я пошёл собирать на стол...

Ужин, действительно, получился праздничным: поджаренная с луком гречневая каша с тушёнкой и салат из обжаренных крохотных хлебцев, сдобренных луком, зеленым горошком и майонезом. Последние материализовались у нас от появляющегося иногда у нас на снегоходе председателя ближнего то ли колхоза, то ли какого-то охотничьего хозяйства. Он заезжал с сыном, укутанным в просторные меха и поблёскивающим из них раскосыми большими глазами неведомой северной народности, чтобы немного разжиться соляркой или какой-нибудь ненужной железкой из кучи, сваленной в углу сарая неизвестно кем. Сына разглядеть под дохой не получалось, но складывалось впечатление о его любопытстве и озорстве. Он постоянно скалил в улыбке ровные белые зубы, молча сидя в углу на корточках, и щурил непоседливые карие очи на смуглом тонком азиатоподобном лице.

От этих посетителей мы и получали иногда деликатесы в обмен на что-то, нашедшееся у нас. Все вышеперечисленные яства ладком ложились на обжигающий спирт, в результате чего из-за стола выбрались порядком накачавшиеся защитники Отечества, махнувшие рукой на треск и чужие голоса, доносившиеся из динамиков аппаратуры...

Я с наслаждением вытянулся на твёрдом ложе, устраиваясь поудобнее, но вездесущий Завадский моментально оказался рядом, накрыв меня собой и горячечно вцепившись в меня торопливыми ладонями. Ответить отказом на столь неожиданное посещение не получилось, потому что он жадно залепил мой рот глубоким поцелуем, и он волнообразно закачался на мне, потираясь напряжённым членом. Пришлось собраться и выкинуть его "в сад", мощно выгнувшись аркой на заскрипевшей постели. С шумом обрушившись на дощатый пол, Лёва вскочил и тут же получил толчок в грудь, который послал его на собственную кровать. Он, зверея, выбрался оттуда, но, натолкнувшись на готового к прыжку недовольного хмельного подчиненного, остановился, хмыкнул и рухнул обратно...

Часть 5

VI.

В этот раз я проснулся вовремя. Сержант деловито привязывал мою вторую руку к изголовью, покончив уже с первой. Руку-то я вырвал, но вторая, вернее, первая, не поддавалась. Зарычав, Лёвчик накинулся на меня, имевшего в своём арсенале только одну верхнюю и две нижние конечности для обороны. Завадский был здоров, да ещё капитально заведён к тому же. Мы яростно барахтались, не обращая внимания на тяжёлые удары, достававшиеся обоим.

В какой-то момент, отключившись на секунду от приличной оплеухи, я почувствовал, что гнусный черенок насильника практически воткнулся в мой анус, откликнувшийся острой болью. Боже, как взорвалась внутри меня забытая уже почти злость, как вызверился задремавший было на тихой дачке молодой волк! Лёва слетел с меня, брякнулся об пол, вскочил и тут же получил ногой в грудь, пошатнулся и был отхерачен ногой ещё раз, да крепко и в лицо. Брызнула кровь из разбитого носа. Сержант ошалело проследил за падающими красными каплями, но получил пяткой ещё, уже в расслабленный живот, и ещё, в грудь. Он отлетел, хватая ртом воздух в задохнувшемся оре, загнулся и затих на мгновение.

Я только начал было развязывать руку, как он по-кошачьи прыгнул на меня, саданул в челюсть и отпрянул за изголовье, где я никак не мог его достать. При этом он блокировал мою свободную конечность, не давая высвободиться. На секунду мы застыли, переводя дух, а потом эта сволочь начал оттуда, из зоны недосягаемости, наглаживать меня там, где мог достать. Прикосновения не были неприятными, раздражал лишь факт их насильственности. Я решил не дёргаться пока, сберегая силы, но злость на козла, поднявшего на меня свою хуидлу, шевелилась внутри, нарастая и поджидая своего часа.

Чуткие пальцы Завадского теребили мои соски, гладили грудь, пробегали по животу и вновь возвращались к соскам. Дважды уже предавшее меня тело, не слушая яростных сигналов из головы, начало поддаваться отупляющей истоме, позволяя ей захватывать истосковавшиеся по нежностям члены. Во мне судорожно боролись разноликие ощущения, заставляя то страстно прогибаться навстречу ласкающим перстам, то яростно пытаться сбросить эти ненавистную руку.

Наконец, она сама оставила меня. Из-за головы послышались шумные вздохи, оборвавшиеся глухим стоном, и на моё лицо тяжело плюхнулась первая струя. Я ошалел. Ну, гнида! Он спускал, кряхтя и дёргаясь, скрипя зубами и закатывая глаза. Сперма густо шлёпалась, заставляя дёргаться фактически изнасилованного, бравого рядового Кострова, заливая ему рот, стекая по шее, капая на подушку...

Кровь шибанула мне в голову, тело напряглось, готовое к броску. Улучив момент, когда его рука, держащая мою, не привязанную, ослабила хватку в сексуальных переживаниях, я вырвал конечность, схватил Завадского, рывком притянул к себе и, изогнувшись, встречно саданул ногой под рёбра. Эффект меня порадовал: Лёвчик, падая, отлетел к стене, с глухим треском влепился в неё головушкой и осел на пол, раскинув стройные ноги. Вырубился.

Бешенство душило меня, когда трясущейся рукой я освобождался от пут. Чужая сперма залепляла глаза, стыла на губах, и это добавляло жуткой ярости. В голове стучало: "Ах, тебе секса захотелось, товарищ сержант?! Сейчас ты его получишь, гнида! Сейчас...".

Одним мощным броском я перекинул тяжёлое, безвольное тело насильника на кровать, завёл его предплечья за голову и отработанным когда-то с пастухами в степях Средней Азии движением скрутил и зафиксировал их там, перехлестнув заодно и шею, думая: "Секса тебе захотелось, Лёвушка? На-ка, получи!"

Волосатые ноги щекотали мои плечи, каменеющие в дикой злобе, но вряд ли я замечал это, когда, смочив член слюной, пару раз дрочнул его, приставил к вялому анусу сержанта и нажал, всаживаясь по самое дальше некуда. Завадский забился в агонии, заметался подо мной, силясь освободить руки или скинуть напавшего. Он скрежетал зубами, охал при слишком глубоких погружениях моего аппарата, хрипел, пытаясь укусить, пробовал выгибаться или заваливаться набок. Неа! Я крепко, со всей дури держал захват и рвал его задницу на части своим хозяйством, раздалбливая чавкающее нутро, ставил засосы куда придётся, кусал соски и забивал, забивал долото грубыми, резкими толчками. Сержант страшно кривил залитое кровью лицо и выл, захлёбываясь собственной беспомощностью, бросая голову по подушке. Минут через десять (я никак не мог кончить) он обмяк и теперь лишь безучастно раскачивался всем телом, повинуясь моим толчкам.

Наконец, пришёл финал. Поруганный сосуд был до краёв наполнен живительным соком, я последний раз прикусил Лёвкин сосок и слез с парня, помедлил, глядя на полуобморочное лицо искателя сексуального разнообразия, и осторожно развязал его руки.

Как ни был я наготове, но всё же пропустил страшенный удар, и, если бы не затёкшая за время плена рука Завадского, наверное, случилось бы непоправимое. Даже от такого смазанного, хлёсткого тычка меня швырнуло к стене и шмякнуло об неё достаточно сильно. Раненой, молчаливой, смертельной тенью сержант кинулся на меня.

Дрались мы долго и безжалостно. Сбивая в кровь кулаки, круша рёбра и челюсти. Громко сопя и утробно ухая. Стараясь сломать, уничтожить врага, сравнять с землёй. Выручил апперкот, пропущенный Завадским. Командир рухнул мешком, нелепо взмахнув кулаками, и затих, а подчинённый, не удержавшись на слабеющих ногах, брякнулся рядом, разбивая локти...

Лёва зашевелился первым. Он тряхнул головой, охнул и попытался отползти в сторону. Собирая в комок разбитое тело, я тяжёлым взглядом следил за оживающим противником. Тот смачно выплюнул выбитый зуб, с трудом матюкнулся, еле ворочая кровоточащими лепёхами губ, и зафиксировал зрачки на мне. Боюсь, что я ожидал вопроса "ты кто?", но услышал другое:

- Чегой-то у меня жопа болит, не знаешь?

Смеяться было больно, но мы тряслись в истерическом надрыве, глотая слёзы и кровь, сплёвывая густеющие сгустки и страдальчески морщась. Слава богу, оба остались живы в ту ночь...

***

Наутро весь личный состав отдалённой точки чинно восседал за столом, тщетно пытаясь открыть рот, чтобы положить туда кусочек чего-нибудь. Зрелище было устрашающее: синяки, заплывшие глаза, ссадины, глубокие запёкшиеся царапины. У стороннего наблюдателя наверняка появилась бы мысль о двух поворковавших голубках, любителях нестандартного секса, которые провели слишком бурную ночь, сталкиваясь с предметами обстановки в процессе любовных игрищ, но приехавший в тот день, очень кстати, сосед, председатель неведомого хозяйства, не испытал по нашему поводу никакого умиления. Он молча открыл рот, пытаясь достойно прореагировать на впечатляющую картину, всплеснул руками и, обойдя застывшего с восхищённой улыбкой сына, удалился, чтобы вскоре вернуться с банкой оленьего (что ли?) молока и каким-то вонючим снадобьем. Молоко он велел пить, а мазь мазать. Что бы мы делали без него, не знаю. Кроме густого молока мы ничего больше протолкнуть в "хлеборезки" не могли, а под снадобьем раны затягивались удивительно быстро.

Но нет худа без добра - у меня появилось время всё обдумать, и, скажу честно, я ужасно раскаивался. Не стоило сильничать сержанта, хоть он сам был виноват в этом. Для мужика подобное - край, и неважно, пробовал он такое раньше или нет. Если и пробовал, то явно по согласию, и это его дело, а тут силой...

Мы добросовестно промолчали дня три, чтобы не тревожить измочаленные губы. Завадский лишь периодически внимательно и изучающе взглядывал в мою сторону. Что касаемо меня, то, к собственному стыду, я постоянно со смесью страха и возбуждения вспоминал щекотное "чувствование" чужих оволосённых ног на плечах, бархатистость Лёвкиной кожи, его животный вой, вырывавшийся из перекошенного жаркого рта, упругость, сжавшуюся в стальной комок.

Когда же Лёва, наконец, открыл "хлеборезку", то вместо предполагаемого мата и угроз я услышал самодовольную констатацию того факта, что Костёр всё-таки попробовал - и чужое семя, и чужую плоть. В ответ на мой обалделый взгляд он добавил:

- Мне, естессно, не понравилась вся эта ересь. И жопа болела нехило. Да ладно - сам нарвался. Только, если что, смотри, грохну!

Мрачный кипень его взгляда не оставлял простора для сомнений - точно грохнет.

Он кашлянул и спросил:

- А тебе как?

Вырвалось само:

- Блядь, да не знаю я! - и, боюсь, ответ меня выдал с потрохами.

От неглупого сержанта это, конечно, не укрылось. Хитренькая такая ухмылочка пробежала по его губам и тут же скрылась.

Реакция его ждать себя не заставила. Вечером, когда я смазывал мазью ссадины на широкой Лёвкиной спине, контур которой красивой волной изгибался от крутых плеч к тоненькой талии, он протянул руку и довольно осторожно положил её на бедро упрямого подчинённого. Не дождавшись признаков жизни с моей стороны (сомнения душили: истома, истекающая из ласковой ладони, смешивалась с общим неприятием ситуации), искуситель повёл её к внутренней стороне ноги, ближе к паху, игриво побарахтался там и спустился к колену, сжимая его чуть сильнее, поднялся обратно и коснулся начавшего свой стремительный подъём дружка, переждал секунду и завладел им полностью.

Пальцы легко порхали по напряжённому стволу, лаская, изучая его, сдвигали кожу, обнимали и массировали головку, пробегали по всей длине, возвращаясь к повлажневшему пику. Я, с трудом проглотив комок, в который сбились так и не обнародованные вопли протеста, опёрся о кровать (ноги отказывались держать), мгновенно растеряв упругость и силу в ватной расслабленности. А когда явно умелая ладонь переместилась на мошонку и поиграла с ней, я окончательно понял: если рука на твоём члене чужая, то те же самые операции, что достаточно регулярно производятся мужчиной самостоятельно при вынужденной любви с Кулаковой, приобретают в данном случае совершенно другой окрас. Они слышатся по-другому, они завораживают и изощрённо вызывают животные инстинкты. Сам по себе данный факт был не нов, но вот принадлежность ласкающей руки к партнёру одного со мной пола и даримые ею ощущения, особенно восприятие последних, явились для меня некоторым откровением.

Смертельно не хотелось прекращать сладостные телодвижения, я уже был готов излиться на мускулистое бедро напарника, чернеющее мягким волосом (а оно ещё к тому же трепетно и жарко прижималось к моим ногам, периодически напрягающимся короткими судорогами в ритме близившегося окончания), но предощущение последующих душевных мытарств, неизбежного горького разочарования, сожаления и стыда за свою слабость заставило меня прервать изнуряющие ласки, на что Завадский только вздохнул.

Бравый рядовой Костров никак не мог прийти в себя после оборванного на подступах оргазма: отвлекал дискомфорт в паху и в мыслях. Пришлось взяться за "гуж", стоящий торчком. В свете всего произошедшего не имело смысла скрываться от соседа, но публично, встав в позу посреди комнаты, мастурбировать тоже было стрёмно, поэтому я зашёл за перегородку. Я ожесточённо вваривал, когда сержант вынырнул из дверного проёма, подошёл ко мне, прижался сзади всем телом, уместив свой инструмент в ложбину посередь столь желанной для него задницы, одной рукой провёл по моей ляжке, а второй опять сграбастал мою же мошонку.

Сил на то, чтобы избежать возобновившегося контакта с искусителем уже не осталось, потому что меня изогнуло, вжало спиной в накачанную грудь, затрясло, и вместе с горловым мычанием из меня исторглись освобождающие от внутреннего напряжения потоки. Я содрогался, дожидаясь момента окончания разрушающего человеческую цельность процесса, а Завадский целовал мои плечи и быстро тёрся черенком о попец, сильно вжимаясь в пресловутую ложбину и стараясь успеть кончить до того, как я начну соображать.

Успел, гад, обляпав меня липкой жидкостью, не скрывая удовлетворения по поводу достигнутого успеха и своего кончания: он обнимал меня, стонал, дёргался - шумно, на полную катушку - и даже не скорбел, когда я высвободился и ушёл.

Часть 6

VII.

Не спалось. Поворочавшись, Лёва констатировал:

- Не спишь, Костёр? Покалякаем?

А я в этот момент опять маялся пережёвыванием случившегося: никак не мог набраться смелости и признаться себе в том, что было приятно, что сильные мужские объятия не вызывали отвращения, что поцелуи требовательных мужских же губ не насиловали психику, а бархат нежной кожи командира вызывал отнюдь не рвотные позывы. Но такая реакция попахивала чем-то недозволенным, не принятым, противоестественным, ненужным. Иначе как объяснить то, что всё внутри восставало против такого расклада? Ведь в голове не укладывалась картина: подхожу к сержанту, ласково обнимаю его, целую сухие губы, склоняюсь к пенису, ложусь и раздвигаю ноги! Не надо мне этого! Не хочу!

- Не хочешь, что ли? Что, впадлу слово сказать, козёл? Не забыл, кто рядом-то, дух? - донеслось из полутьмы.

Лёвушка, гадость настырная, нервничал. Пришлось с показательной робостью отзываться:

- Да, нет, конечно. Не впадлу, товарищ сержант. Мне вот что интересно: показалось, Вы уже пробовали... Ну это... Ну, вот это... Гм... А как? Не расскажете?

Покорные интонации сделали своё дело - Завадский помягчел, повертелся, устраиваясь поудобнее, и рассказал...

***

- Повзрослев, я из школы ушёл, нахер. Мамашка, конечно, орала, но - по хуям. Устроил меня дядяйка, брат папашкин, в крупный универсам рубщиком мяса, а я всегда был здоровым.

Должность уж больно доходная была. Мы с продавцами и в ресторан мясо переплавляли (оно ж там дороже), и налево пускали. В общем, блядь, крутили, как могли. Покупатели всё норовили с заднего крыльца зайти и в лапу сунуть. Короче, через полгода денег стало много, и они не переводились. А я спортом-то давно уже занимался и выглядел, блядь, уже совсем мужиком, поэтому бабы, дуры, как свихнулись.

Не поверишь, сижу в ресторане с одной. Откуда взялась - хуй её знает, но подходит другая: "Лёва, привет. То да сё. Можно тебя на минутку?". Выхожу, идём в машину, которую мне папашка отдал, я её там деру и в ресторан возвращаюсь. А потом эту деру, блядь, либо в той же машине, либо на хате...

На этом месте я деликатно кашлянул. Лёва вскинул затуманенные воспоминаниями очи и непонимающе уставился на меня.

- Ёб да блядь - смысл теряется, - "робко" пожал я плечами.

Сержант хмыкнул, но не заткнул меня.

- Да... Ну так вот. Однажды мы с Виталиком и Ромкой... Тоже ничего мужики... Роман - он сначала лыжами занимался, а потом боксом. Длинный, накачанный, но в талии гляди - переломится. Светлый, волосы длинные, глаз чёрный. Когда раздевался, девки в обморок падали. Как нарисованный. А Виталик - чёрный, как я. Тоже пловец, волос на торсе - ноль, правда, ноги аж кудрявились от меха, но это смотрелось, в принципе, неплохо, знойно как бы. Плечи широкие, живот, как батарея, бугристый. Пресс мощнейший, мы на нём вдвоём с Ромкой стояли. Весь такой... плавательный, как дельфин, и гибкий очень - девчонок в чёрт те что загибал и сам вокруг обвивался.

Так вот... О чём это я? Ах, да...

Завалились мы на одну хату, хозяева которой уехали, а ключи оставили, взяли с собой ящик коньяка, жратву, курево, и пошёл кутеж. Мы с парнями не просыхаем, а окружение меняется. Город прослышал, что мужики гуляют, и к нам то одни заваливаются, то другие. А девок море. Сами шли. Мы с ними и по очереди, и вместе, и с одной, и группой. И в зад, и в перёд, и стоя, и лёжа, и, что называется, на лыжах в гамаке. Прервёмся, выпьем, закусим и опять.

Дня через три чувствуем: силы на исходе. Ромка сбегал в спецмагазинчик за каплями, и опять поехало... Короче, через неделю просыпаемся, видим: надо бы остановиться. На звонки не отвечаем, к двери не подходим.

Сутки отдыхали, восстановились - снова хочется. А тут как раз новая партия девок подвалила. Мы не врубились, сразу капли махнули, а когда присмотрелись, то увидели, что они страшные, неказистые, намазанные. Мы с мужиками переглянулись - ну-ка! Но решили: они тоже люди, выпьем - пройдёт. Нажрались, а всё равно не тянет. Надоели девки: мохнатки расшлёпанные, в задницы дают не все. Виталька их выпроводил. Чего-то больше не шёл никто, а внутри у нас средство из магазинчика плюс джин с виски булькает, так что яйца уже звенят.

Сидим мы голышом в кружочек, хрены стоят, того и гляди - лопнут. А никого ж нет! Позвонили по одному номеру - облом, по другому - облом. Сидим. Посидели - вздрочнули. Но не отпускает: мы, идиоты, много дури этой внутрь приняли, думали, понадобится. Вдруг Ромка говорит (а мы давно друг друга знали, корешами были - водой не разлить): "Между прочим, мужики, а когда мы вместе дрочили, кайфу было больше, чем в одиночку". Виталька подхватывает: "Точно. Я ещё раньше заметил, когда баб драли. Если перед глазами кто-то есть, кончается круче". Помолчали. Решили ещё подрочить. Не отпускает.

И тут Ромка ко мне наклоняется и засасывает губы, а рукой лезет между ног. Я охуел! - Завадский быстро глянул в мою сторону, усмехнулся и поправился: - Я офонарел! Главное, не противно: он гладит меня по ногам, а в них такая горячая хмарь появляется! Он целует, а я плыву. Ладно, думаю, никто не узнает, была не была...

Мы с ним начали сосаться. Ощупываем друг друга, целуем, обнимаем, по дивану катаемся: то я сверху, то он. Виталька смотрел, смотрел на всё это и к нам подался: "Ну-ка, гомики, подвиньтесь".

Сосались мы втроём долго, но вот заковыка: а дальше-то что? Расцепились на минуту, все мокрые, дышим тяжело. Ромка спрашивает: "А теперь что?". Виталька плечами пожал и предлагает: "Попробуем в рот, что ли?". Резонный вопрос: "А кого?". Решили кинуть жребий. Выпало мне.

Ромка подмылся, лёг - я устроился у него между ног, и прислушиваюсь к себе. Страшно: а вдруг сблюю. Неудобно как-то. Но сразу не могу решиться, и всё тут. Я уж Ромкин конец вертел в руках, вертел, осматривал, обнюхивал. Чудной он, никогда раньше не обращал внимания. Сверху гладкий такой: кажется, неловко заденешь - кожа лопнет, а внутри как деревянный. В общем, вертел я его, вертел - и мужики запротестовали: "Не тяни волынку, Вад, отрабатывай".

В первый раз в жизни... Вздохнул я полной грудью, глаза зажмурил и - вперёд. А Виталька ещё и рукой на затылок нажал, сволочь. Короче, насадили меня по самое некуда. Я задыхаюсь, того и гляди вырвет, но терплю.

Стал я вспоминать, что делали девки, чтобы мне приятней было, попробовал воспроизвести - получилось. Я даже увлёкся. Ромка орёт дурью, ему так классно никогда не было, а Виталька смотрел, смотрел и вдруг взял в рот мою штуковину, да не просто так, а пальцы свои мне при этом в зад засунул: была у него такая фишка, чтобы, когда он сношает, партнёрша ему в зад что-нибудь засовывала.

Я прибалдел. Веришь, с девками никогда так не было! Причём хочется, чтобы спереди он взял глубже, а сзади засунул больше. Кайф!

Я от Ромки-то отвлёкся, а он кончать стал. Держит меня за волосы и шарит в зев. Спускает. Я уж и глотал, и выпускал - весь в молофье оказался. И заметь: во рту липко стало, но не тошнотно.

И вот тут-то, знаешь, я и сам кончил. Прикинь: во рту конец и сперма, в руках ноги Ромкины (я их щупал; у него ноги прямые, гладкие, сильные, как у тебя, - классные, рукой сжимаешь, а под пальцами мускулы перекатываются), собственный конец в чужой глотке, и Виталька его там языком по уздечке наяривает, а в заднице уже чуть ли не вся Виталькина же кисть. Короче, кончаю, ору так, что парни напугались, а я кончил и отключился. Совсем.

Очнулся - мужики на морду воду льют. Спрашивают: чего это со мной. Я - так, мол, и так. Решили - продолжаем.

Передохнули и снова понеслось. Я начал сосать у Витальки по очереди с Ромкой - то я, то он. Ха-ха, "из рота в рот"... Но Виталику не хватает чего-нибудь сзади. Тогда задрали ему ноги, Ромка сосёт, а я хреном - смазал его каким-то кремом - в зад парню влетел.

Это было что-то! Виталька орёт: "Больно!". Я вынул, а он орёт: "Давай назад!". В общем, засунул и качаю. Ощущения - улётные. Кольцо плотное, внутри тоже мякоть плотно обхватывает.

Ромка на нас посмотрел и сзади ко мне пристроился. Завалил он меня на Витальку, который уже только хрипел, ногами меня за талию обхватил и подмахивал, я прямо диву давался. А сам он, Ромка то есть, намочил слюной конец и втюрил его мне по самые яйца. Я думал, умру! Сначала больно и неудобно, а потом - кайф. Причём, заметь, когда суют, кажется, что не выдержишь, порвётся всё там, а когда вынимают - такое чувство, что часть тебя забирают, стараешься обратно всосать это жопой... - тут он хихикнул и поправился, - анусом.

Виталька кончил, отполз; меня - на спину, ноги завернули, и Ромка опять втюрил. Я лежу, задница горит, и оттуда что-то такое, а что, и не объяснишь, короче, по телу расползается. Не сразу, конечно, но если долго качать, то совсем новое ощущение.

Прикинь, я лежу, в глазах туман, но Ромку вижу. Он мои ноги раздвигает, держит, пот со лба коротко так сдувает и торсом работает. Парень накачанный, так вот, его мышцы при напряжённом трахе здорово вырисовывались. Красиво так. То буграми, то растягивались. Или, помню, ноги мои отбросил, нагнулся и стал облизывать мне грудь. Лижет и соски сосёт. А потом голову поднял и вылупился, смотрит прямо в глаза, пристально так, но вроде и не видит ничего, как слепой. Глаза бешеные, пустые, дырками. Посмотрел, посмотрел и полез целоваться. Здорово он языком работал, чуть не до глотки доставал...

Виталька очнулся и со своей фишкой ёбаной опять прилез. Намазал конец себе кремом, чтобы тот вошёл сразу, и - Ромке в зад.

Не поверишь, когда я увидел, какое лицо у Ромки сделалось... Ну, такое, как будто он плакать собрался, и зарычал, как пёс... В общем, стал я от этой картины кончать сразу. Задница горит, сперма брызжет, Ромка орёт, Виталька хрипит и соски у Романа накручивает - бредовый конец, но такой, какого я и в свой первый раз не испытывал.

Отдышались еле-еле, а у меня Ромка из головы не идёт. Перед глазами стоит: потный, красный, глаза прикрыты, лицо бешеное, мышцы играют. Я его завалил, ноги задрал; он пытался уговорить меня подождать - отдохнуть чуток, но я уже хрен вогнал в него. Он замолчал и глаза закатил. Кряхтит, елозит, дрожит, а то вдруг затихнет так, как будто прислушивается к чему, рожу скривит и стонет. Я его поцеловал - губы пухлые, горячие, послушные, но не как у баб, а упругие, вкусные, и грудь его в меня упирается - твёрдая и мягкая одновременно.

В общем, завёлся я капитально. Тут Виталька подлез и на Ромкину рожу сел. Тот сразу стал дыру ему лизать, как будто всю жизнь это делал, а я в рот Виталькин агрегат взял - гладкий, солёный, липкий от спущенки.

Виталик кончил быстро, и я уже от этого кайф словил, когда почувствовал, как член во рту дёргается и молофью выбрасывает. Так этот фишник отдышался, подлез назад и начал лизать меня сзади! Лижет, рычит, чмокает. Опять у меня и спереди, и сзади.

С Ромкой мы одновременно и кончили. Круто кончили. Орали, как шпана. Передохнули и опять... Короче, обкончались мы тогда вконец. Всё выжали друг из друга...

Часть 7

Не знаю, кого из нас двоих это повествование завело больше. Я пыхтел, руки дрожали, слюна во рту кончилась, язык - наждак. В комнате жарища, хоть раздевайся совсем, да снимать нечего - всё уж давно с себя сняли. Завадский напротив - красный, пятнами пошёл, глаза бессмысленные, пустые. Руки его бессознательно мяли простыню, играя округлостями мощных бицепсов, член в перевязи вздутых сосудов, истекая смазкой, маялся бездельем, конвульсивно подрагивая. Сержант, весь в испарине, напряжённый, гибко прогнувшийся в талии, лежал, разметав изящные ноги, и жадно глядел вовсе не в пространство, а на меня. Однозначно и определённо.

Голова у меня слегка кружилась - от духоты, наверное, а член уже побаливал от долгого возбуждения. Но решиться я не мог. Духу и внутренней свободы, раскрепощённости не хватало.

Я судорожно сглотнул очередной комок и спросил:

- А потом?

- А что потом? Потом мы разошлись, наконец. Отдохнули и... А! С бабами-то? Всё нормально. Шкворили их и в хвост, и в гриву. А иногда ложились в постель втроём. Ну, с парнями. Без слабого полу. И ловили крутой кайф. Да, ещё была у нас потом одна забава. Один садился за руль, сиденье пассажира мы раскладывали, и получалась такая лежанка. Пока один гнал где-нибудь по шоссе за городом, двое других трахали друг друга рядом. Прикинь, музыка орёт, скорость, и мужик в руках на кукане бьётся.

Я прикинул. Получалось завораживающе, но непривычно, потому что нарисовать себя мысленно на чьём-то кукане не получалось.

- Лёва, а тебе что, понравилось сосать и глотать?

Он поморщился, подумал и ответил:

- Не то чтобы я без этого жить не мог, но определённый кайф в этом был. Не в самой спущенке, а в члене во рту. Не замечал? А, блядь, о чём это я?! А ещё очень заводит то, как взрослый, крутой парень становится пацаном, когда доведёшь его до кондиции. И, кстати, чем дольше смотришь на чей-то стоящий хрен, тем сильнее хочется его попробовать... Подойди, посмотри сюда внимательно и подольше.

Переход был настолько неожиданным, что я сразу и не понял, что он имеет в виду, жадно ожидая моей реакции, а потом, когда дошло, я насупился и на его горящий тяжёлым огнем взгляд ответил злым прищуром. По-видимому, моя мимика показалась Лёве неубедительной, потому что он грациозно поднялся с постели и направился ко мне, медленно, неотвратимо надвигаясь на меня тренированным, стройным телом. Я напрягся, но с места не двинулся, заворожённо, в какой-то оторопи, наблюдая за приближением ко мне торчащего указующим перстом члена.

Завадский приблизился крадучись, опустился между моих бёдер и с глубинным выдохом положил на них свои трясущиеся руки. Я не двигался, словно в гипнотическом трансе глядя на то, как красивый здоровый парень любовно оглаживает меня, перебирает послушные мышцы, вдавливает их, как он тянется жадными губами к соскам, проводит горячим языком вдоль ложбинки на животе...

Сержант внезапно поднял затуманенный взор и, толкнув меня навзничь, буркнул:

- Чего лупишься? Расслабься.

Уставившись невидящими глазами в потолок, я почувствовал, как влажный жар накрывает мой агрегат, засасывает его, треплет языком, прижимая к нёбу, вдувая в него огненную смесь щекотливого нетерпения и спазматического блаженства. И больше я уже ничего не видел...

Через секунду-другую, показавшиеся мне вечностью, я едва разлепил веки, опустил глаза и с трудом рассмотрел коротковолосую мужскую голову, мерно двигающуюся вверх-вниз по члену, могучие плечи, зависшие над моим торсом, сведённым ожиданием конца, крепкие пальцы, вонзившиеся в дрожащие предвкушением бёдра - увидел и тотчас услышал себя: внутри что-то приглушённо стонало отрицанием, неприятием происходящего. Всё: и этот самый торс, и пленённый жадным ртом член, и сжатые бёдра, и останавливающееся в экстазе сердце - всё кричало, корчилось в размытых водах совковой психики, твёрдо усвоившей, что можно, а что - нет. Но эти вопли утонули в жутком мареве оргазма, ликующего, беснующегося неконтролируемым шквалом сладких судорог и настоящих воплей, с которыми я дёргался под Лёвой.

Мне давно не приходилось испытывать подобного. Приподняв тяжёлую кружащуюся голову, я тут же буквально воткнулся носом в сосредоточенное лицо Завадского, который не проглотил мою жидкость, а нёс её мне. Представив, как сейчас эти сухие, жёсткие губы, липкие от спермы, коснутся моих губ, выбритый подбородок чиркнет шершавой синевой, а вёрткий терпкий язык раздвинет сжатые зубы, и собственный белёсо-студенистый тёплый сок Сергея Кострова заполнит его же горло, я чуть не подавился уходящими уже сладостными ощущениями. Епишкин городовой!

Брезгливо отворачиваясь, только что удоволенный "паренёк" со всей дури забарахтался под наваливающейся на него фигурой сержанта, который от неожиданности поперхнулся и откатился в сторону, тяжело, с надрывом кашляя.

Переждав приступ, он притянул меня и полуприлёг сверху, быстро целуя плечи и грудь. Я с трудом заставлял себя оставаться в его объятиях, хоть и чувствовал парализующую неловкость. Но и обязанным теперь я себя тоже чувствовал, поэтому лежал и терпел, лишь отворачивался, когда Лёва приближался к лицу.

Часть 8 (последняя)

Постепенно под умелыми и тягуче нежными ласками истомная хмарь вернулась опять в растерявшееся тело. Завадский жадно исследовал мою плоть, вжимаясь и ослабляя натиск, потираясь нежной кожей, обхватывая щекочущими волосом бёдрами, касаясь языком в самых неожиданных местах. Никакая дама до этого не делала подобного: не облизывала пупок, не прикусывала головку фаллоса - едва-едва, чуть тронув зубами, не всасывала каждое из яичек, не ошпаривала горячим дыханием пах.

От ощущения неутомимого языка на внутренней стороне ног сначала у колена, а затем всё выше и выше, от засосов у самого основания я вообще растерял себя. И как чудо, как разряд молнии, вызвавший цунами из мурашек, как удар в самое сердце, я ощутил прикасание вездесущего труженика (всё того же языка) к моему сжавшемуся в агонии анусу.

Боже, что творил Лёва! Он облизывал коричневый бутон, целовал его, засасывал, раздвигал и погружался внутрь, по-моему, опять языком. Он убивал меня, потому что из плотного, тяжёлого, безумного тумана я мог только сипло хрипеть, вцепившись в сильные плечи искусителя скрюченными пальцами.

Всё это невозможно радужное состояние пугливо улетучилось, возвращая ясность ума, как только Завадский рывком поднялся, загнул отупевшего неумеху и начал погружать в только что сладко изнывающий под ласками анус свой аппарат. Я, мгновенно вернувшись в трезвое мироощущение, попытался избежать проникновения, отталкивая его и шепча:

- Лёва, не надо. Остановись. Нет, зараза! Нет!

Боль разорвала внутренности, шибанув в голову тысячевольтовым разрядом. Моментально сгруппировавшись, я выскочил из-под зарычавшего безумно сержанта, скуля от резких сигналов, посылаемых развороченной задницей, отпрыгнул к изголовью и сжался в комок, обняв колени руками.

Клянусь, несмотря на, как мне тогда казалось, кровоточащую рану сзади, если бы Лёва захотел долгими уговорами или силой продолжить начатое, я не смог бы ему сопротивляться: уж очень он выглядел потерянно, как будто у него отобрали нечто, составляющее цель его жизни. Да и сил у меня не оставалось на сопротивление после всего, что рухнуло на меня в этот долгий вечер. Вечер открытий.

Но Завадский, памятуя, видимо, о баталии, следы которой ещё чернели, синели и желтели на наших телах, образуя радостный узорчик, да ещё постоянно возвращаясь мысленно к выбитому зубу, которого ему отчего-то не хватало, не решился повторять битву титанов. Он рухнул обессилено неподалёку и, играя желваками, нервно сжимая и разжимая кулаки, уставился в пространство, натужно переводя дыхание.

Не люблю быть должником. И тогда не любил. Но пересилить себя, так вот сразу, я не мог и по этой причине сидел дундуком, вжавшись в стену, и лихорадочно соображал: "А что делать-то?" Задница молчала, успокоившись, и лишь изредка подавала признаки жизни, слегка побаливая. Жертвовать ею в тот момент я ещё был не готов. Однозначно. А ртом?

Ещё не ответив для себя на этот вопрос, оказавшийся весьма трудным, я неуверенно подполз к Лёвке и глупо чмокнул его в щёку. Он ответил долгим вздохом и закрыл тоскующие глаза. Я слегка потёрся щекой об него и прислушался к ощущениям. Пустота. Тогда, внимательно разглядывая предоставленное мне мускулистое тело, я начал пробовать его несмелыми пальцами.

Твердокаменные плечи. Нежная кожа, источающая еле уловимый аромат мытой свежести. И чуть-чуть пота. Не того, который щиплет нос, а лёгкого, появляющегося при сильном возбуждении. Бархат упругой, отчётливо вылепленной груди. Соски - каменеющие горошины в ореоле коричневого обода. Почему-то захотелось взять их в рот. Нежно-пряные твёрдые комочки.

Лёва отозвался протяжным вздохом и гибким толчком груди навстречу. Несколько волосков, затаившихся между могучих выпуклостей. Какое чудное ощущение, когда проводишь по ним языком! И дальше, и ниже. К буграм пресса. Всё та же гладкая кожа. Чередующиеся впадинки и плоские выступы, то опадающие, то затвердевающие ответным сокращением. Талия почти обхватывается двумя руками. Приятно чувствовать скрытую силу в этой тонкости.

"А чего он с моим пупком делал? - вспомнил я. - Ага, проняло! Настойчивые руки тянут ниже, к пряным зарослям шелковистых кудряшек. Неа! Погодим. Ещё ниже. Трогаешь округлые бёдра, а под пальцами мышцы перекатываются - ласковые в своей негрозной напруге.

Лёвка был прав, когда о своём друге рассказывал. Классные послушные ноги. Если бы кто-нибудь сказал, что я буду облизывать чьи-то покрытые непоседливым "мехом" щиколотки и проводить от них к паху языком, слушая как трутся о него короткие волоски, я дал бы ему в морду, ей богу! Или пожалел бы фантазёра как расставшегося с крышей... Опять эти руки!"

Завадский настойчиво тянул моё лицо к дёргающемуся в пыточном ожидании члену. Я не успел подумать: хватит ли смелости. Я только коснулся его губами, только дохнул на него испуганно и нерешительно, робко пробежал пальцами по кипятковому жару, и оттуда уже вылетела первая волна освобождения, заставившая меня отпрянуть.

Руки сержанта, перечёркивая его долгий скрежещущий выдох, бессильно опали, чтобы тут же с нерастраченной яростью впиться в простыню, а я тёрся плотно сжатыми губами о стреляющий орган, не уворачиваясь уже от белого дождя, и размазывал ладонью сперму по нежному куполу головки.

Как разбитый долгой работой дедок, Лёва приподнялся, тряхнул усталым лицом, вгляделся в меня и хмыкнул:

- И на том спасибо.

Я отвёл глаза. Он неожиданно чмокнул меня в плечо и соскользнул с постели, мешком кидаясь на своё ложе.

У меня после всех этих метаморфоз в голове приглушённо звенела тупая сумятица, хотя одно чувствовалось сильнее прочего: я опять хотел, опять был при готовом к использованию "памятнике". К Завадскому приставать? Нет, естественно. Тогда, разглядывая смуглое тело напротив, неторопливо скользя взглядом по контурам расслабленной мощи, красивой и недоступной (да и желанной ли?), по крутым изгибам от широкого бедра к узкой коленке, я начал "священнодействовать".

Закусив губу, рядовой Костров неистово мастурбировал, прижмурившись, но не спуская глаз с соседа, сопя и перебирая шарики в мошонке (оказывается, это неплохо сопровождает такое знакомое занятие), когда из полутьмы донеслось:

- Иди сюда.

Сержант перекатился на спину, развёл ноги, обнажая чернеющие заросли промежности, и повторил:

- Иди же.

Сдобренная слюной головка моего члена прошла через ненастойчивое сопротивление достаточно быстро, увлекая за собой все остальные сантиметры до самого основания, до соприкосновения "яичника" с Лёвиной задницей, и инстинктивно подалась обратно... и опять вперёд.

Парень закатил глаза, закусил губу, плаксиво сморщился, упёр ступни мне в грудь, глухо охнул, протяжно простонал, опять охнул. Куда подевалась насмешливость, постоянно кривившая эти чувственные губы? Где прямой взгляд пресыщенных, с поволокой глаз? Умоляющий и бешеный взор Завадского потерянно цеплялся за меня, ускользая в туман лихорадочной истомы и выныривая опять.

Я трахал бравого сержанта, грозу молодых и не очень молодых служак, терзая набалдашником раскрытые навстречу тарану глубины, по-хозяйски держа покорно раздвинутые волосатые ноги, загоняя клинок до неконтролируемых спазмов, уродующих красивое, надменное лицо заёбанного, полубесчувственного партнёра. Он тихо охал и кусал губы, сохранившие ещё следы наших боёв, просил пощадить и требовал войти глубже, заворачивал голову назад, втыкая в высь подбородок, и скулил, как вертлявая сучка. Я уже в кроличьем ритме вжваривал членом, задыхаясь, словно на марафоне, вминая свою власть над похотливым самцом в его упругую задницу, в мою, рядового Кострова, многократно битого, не раз униженного, добычу. Втыкал резко и жёстко, ломая расстеленную подо мной независимость, торжествуя и не удерживая в себе застоявшегося без утех кобеля.

Лёвчик кончил неожиданно, с беззвучным ором из распяленного к небесам горла, чем удивил меня безмерно: а каким таким макаром, не прикасаясь к собственному члену? Вроде как через задницу. "Да, я ещё о многом не имею представления", - успелось подуматься мне и тут же забыться в обессиливающем кончании вдогонку за партнёром.

На короткий миг я закрыл глаза, пережидая ликование организма и стараясь удержаться на подрагивающих конечностях, а открыв их, я протрезвлённо увидел измученного парня, раскрылившегося подо мной услужливо разведёнными ногами. С трудом переводя дыхание, Завадский испытующе сверлил меня взглядом. Там явно просматривался немой вопрос, на который у меня пока не было ответа...

C автором можно связаться по адресу IvanAnikeev@bk. ru

страницы [1] . . . [6] [7] [8]