Армейские будни (глава 3)

Часть 1

VIII.

Я с удовольствием втянул носом колючий от мороза, вкусный и густой воздух. Слегка задержал дыхание, полюбовался на плотный столбик пара при выдохе и затянулся бодрящей смесью стужи и свежести ещё раз.

Зима... На тысячи километров вокруг. Одна зима... Массивные шапки снега на прогнувшихся ветках и тишина.

Передёрнув плечами, я плотнее запахнул тулуп и полез за цигаркой. Назад, в тёплое наше пристанище, идти не хотелось. Потому что там осталось нервное непонимание разозлённого моей несговорчивостью Завадского. Да и моя голова трещала от постоянных гаданий: "Надо - не надо. Правильно - неправильно".

То ли от постоянных намёков и приставаний сержанта, то ли от спокойной сытости в последние недели, но секса требовалось безумно. Член вскакивал с периодичностью кукушки, выпрыгивающей из часов каждые пятнадцать минут. И, главное, вроде бы рядом денно и нощно тусовался тот, который хотел того же. Но, во-первых, его, как он уже пояснил, не устроило бы траханье в одни ворота, вернее, в одно очко. Ему ж, наверное, и самому что-то могло понадобиться, а подобное в голове у меня не укладывалось. И, во-вторых, всё те же "правильно - неправильно". Сумятица в мыслях плюс выматывающие сны не давали покоя ни днём, ни ночью, совершенно дезорганизуя...

Нечем дышать. Не остаётся сил на то, чтобы сопротивляться страху и боли ускользающего и обрушивающегося обратно, чтобы давить и расплющивать, животного желания. Кажется, ещё немного, и я не выдержу, разлечусь на тысячи жадно вопящих от ужаса клочков... Страх облипает мокрой простынёй пронизывающей пустоты, наполненной шёпотом и похотью.

Туман внезапно редеет толчками опустошающего облегчения...

Плотный столб света разрезает пугающий сумрак, и в нём рождается силуэт. Огромный, он заполняет всё вокруг, плывёт ко мне, протягивая щупальца и что-то шепча. Этот безумный шёпот, вырвавшись из чернеющих сгустков тьмы, становится, наконец, слышимым. Он гудит набатным колоколом, давит, рушит барабанные перепонки, нарастая вместе с приближением силуэта. Что это? Кто это? О чём спрашивает?

Меня выгибает агонией страха, сумасшедшего желания и боязни узнать в надвигающемся силуэте кого-то конкретного. Сполох неуёмной феерии скручивает моё дрожащее тело и накрывает провалом бездонной пустоты, где нет ничего. Где нет вообще ничего...

Наутро после той памятной ночи я с удивлением вспоминал предшествующие события. Меня поражало, что это именно я, я и никто другой, целовал сержанта, мысленно восхищался его кожей и статью, облизывал ему ноги и с удовольствием трахал его. Хотя, справедливости ради, признавал, что минет, изображённый Лёвой, был неповторим и незабываем. Что-то с чем-то. Но заставить себя подойти к нему, обнять или, того пуще, поцеловать... При свете следующего дня эта мысль казалась мне чем-то из области фантастики. Не понимая себя вчерашнего, я мучился сознанием того, что всё же оно было и доставляло неоспоримое блаженство.

Завадский с утра ходил мутный, молчаливый и исподтишка пытливо меня оглядывал. Выжидательно, настороженно. Ничего не дождавшись, парень замкнулся.

Молча мы смазали друг друга мазью, молча позавтракали и молча разошлись: он - к аппаратуре, я - к снегу и другим хозяйственным заботам. Так же, не разговаривая, встретились мы за ужином и улеглись спать. Чувствовалось, что Лёва считал себя оскорблённым моей толстокожестью, неспособностью оценить его доверчивость и искренность, а также его некоторую незащищённость, ибо после того, как он свершил всё сделанное им той ночью, парень оказался как бы целиком обнажённым. И в одиночестве. Без встречного понимания, без каких-либо гарантий с моей стороны. Если он и обижался, то, скорее всего, справедливо.

Нашу берлогу опять навестил председатель-целитель и остался доволен результатами осмотра. Чего нельзя было сказать о сыне, который, жадно вглядевшись в нас, казался несколько разочарованным быстротой заживления или некоторой немасштабностью нанесённых друг другу увечий. Видимо, в синяках мы восхитили его больше - тем, что, при бросающейся в глаза тогдашней "красоте", могли ещё и передвигаться.

Я, наконец, поинтересовался парнишкиным именем. Впервые открыв рот, юнец поразил мой слух невероятно нежным и сочным баритоном, звучавшим с изумительной музыкальностью. Воспроизвести его имечко я так и не смог, поэтому стал называть его по одному из оставшихся в памяти слогов: "Ома". Покладистый туземец не возражал, радуясь всем своим азиатским лицом и отменными зубами. Он действительно оказался озорным и страшно доброжелательным пареньком, любопытным до одури.

Пока мы с ним шушукались, Лёвка время от времени ревниво взглядывал в нашу сторону, что-то объясняя отцу-председателю. Кажется, начальничек был недоволен нашим сближением, на что, впрочем, я и не собирался реагировать.

Потом нагрянул лейтенант Мишка с командой, поднимая вокруг шумную суету. Они, очень кстати, напомнили нам, что Новый Год - через неделю, о чём мы с Лёвой позабыли совершенно. Хотя в нашей глухомани что есть он, этот праздник, что нет - всё едино.

Прибывшие с Мишей служивые, дождавшись момента, когда командир заснул, добросовестно перевели меня в черпаки. Пряжкой, как и положено, по заднице. Правда, память о диком нраве "переводимого" придала ударам чисто символический характер.

Интересный нюанс: наши уже проходившие, но достаточно ещё заметные увечья произвели неизгладимое впечатление на прибывших. Мишка промолчал. Что касается солдат, то моя-то раскрашенная морда не была для них в новинку, но вот последствия рукопашной на сержанте, явленные им на всеобщее обозрение при отходе ко сну, заставили парней напряжённо замолчать и переглянуться. Молчание зависло весьма ощутимо, похоже, солидарные старички обдумывали необходимость революционного вмешательства в дело моего воспитания для придания мне надлежащей дополнительной раскраски и восстановления исторической справедливости. Но, увидев в дополнение к фасадному благолепию моё ещё и телесное многоцветие, они успокоились: результат их порадовал и обнадёжил - Лёва не подкачал.

Всё это время мы с сержантом практически не общались. В его глазах, плюс ко всему, появился ещё и мрачный, тоскливый отсвет. Он срывался в дело и не в дело, нервничал, а на мои вполне невинные обращения к нему по необходимости, достаточно робкие, ибо чувствовал я себя с ним не совсем уверенно, он рычал и кривился. Зато на меня вынужденная передышка в тесных и не совсем обычных взаимоотношениях с Завадским произвела благотворный эффект - шок потихоньку проходил, и произошедшее виделось уже не страшным, а, скорее, пикантным приключением. Единственное не радовало: вот останемся мы опять одни - и что? Поэтому и маялся я головной болью: "Надо - не надо"...

Достаточно шумно и многолюдно (со своими) мы досрочно справили праздник с дозволения и при участии Мишки. Причём, опять кстати, явился председатель с сыном (похоже, папашка решил, что если оставит без внимания нас с Лёвой на долгий срок, то уже не застанет живыми). Глаза Омы неестественно округлились, найдя себе столько объектов для познания, а улыбка его стала ещё шире. Отец его немного поупирался, и они с удовольствием присоединились к нам.

К слову, тут первый раз Ома вылез из бесформенных мехов и оказался экзотически красивым, с азиатскими (так мне виделось) чертами крупноглазого смуглого лица, очень стройным, широкоплечим пареньком. Тонким и гибким. На его фоне Завадский, который даже позеленел, увидев, что парнишка садится рядом со мной, выглядел настоящим бугаем, несмотря на наличие собственной гибкой грациозности и исключительной пропорциональности собственных же форм с тонкой талией и узким задом. Но Ома был трогательно хрупок, как тростиночка. Однако, когда захмелевшие большевики затеяли шуточную потасовку, эта самая тростиночка показала неплохие результаты, ловко справляясь с тяжеловесными противниками.

Часть 2

Вообще, вечер получился неплохим: весёлым, раскованным, смешливым. Я, по обыкновению, держался замкнуто и настороженно, а Завадский, изредка стреляя сумрачным взором в нашу с Омой сторону, разговорился, изъясняясь, как обычно, насмешливо и всезнающе. Он даже похвалил своего подчинённого, меня то есть, пару раз за смекалку, умелость и сообразительность, чем вызвал снисходительно-одобрительные улыбки в адрес рядового Кострова у заслуженных "стариканов". А лейтенант Мишка неожиданно произнёс:

- А кто, собственно, сомневался в Костровских способностях? - чем вызвал некоторую заминку в рядах солидарных друг с другом старослужащих.

Последние, впрочем, остались верны себе. Во время вышеозначенной шутливой борьбы во дворе, в которую меня втянули против желания, поскольку я отлично отдавал себе отчёт о возможном развитии событий, молодёжь в моём лице оказалась в единственном числе против четырёх "заслуженных". Ко мне присоединился только Ома, удивлённо сияя восторженной улыбкой. Как кошка, метался он среди нападавших, успевая и не успевая, отражая натиск и получая тычки. Вдвоём с ним мы довольно неплохо держались, рассекая ночь выверенными скупыми движениями - ощетинившийся волк и только начинающий скалить зубы волчонок. Папашка-председатель удовлетворённо цокал языком и одобрительно хлопал себя по ляжкам.

Как я и предполагал, "старики", не сумев замесить нас сразу же, стали выходить из себя. У меня уже знакомо заныла скула, а подбородок Омы окрасился красным ручейком из угла разбитого рта, не растерявшего, однако, улыбки, теперь, правда, уже бесшабашно злой. Дело окончательно скатывалось к банальному и привычному мордобою, и я уже стал слегка заслонять плечом парнишку, получающего жизнеутверждающие оплеухи только лишь за компанию со мной. Но тут в дело ввязался Мишка. Он, скинув бушлат, встал рядом с нами, тут же получил от разыгравшегося деда страшенный удар в грудак, ошеломлённо крякнул, но не отступил, а с удовольствием ответил унёсшим игруна в сугроб точным апперкотом. Втроём мы быстро утоптали противника и, разгорячённые, пошли усмирять оставшейся водкой обозлённых неудачников.

Через некоторое время мир восстановился, и "Серёга" (!) удостоился скупой похвалы и возможности выпить с парнями "на кулачок" (вариант солдатского брудершафта, завершающегося не поцелуем, а сложносоставным рукопожатием)...

Далеко за полночь я курил перед сном на крыльце в одиночестве, убрав со стола. Все давно уже спали, и было так классно: легко и спокойно. Немного, правда, побаливала задетая скула и растревоженные старые раны, но я умел не обращать внимания на такие мелочи.

Скрипнула дверь, послышались шаги. Мысли опять заметались в черепушке, потому что я знал, кто там приближается и в каком состоянии. "Предчувствия её не обманули!" - Завадский сграбастал меня в охапку и полез целоваться.

- Товарищ сержант, Лёва, ну не надо, - попытки остановить сексуально маньячившего парня не увенчались успехом, и он поволок добычу в баньку.

Разгорячённый алкоголем, имея за плечами несколько дней передышки, я сопротивлялся не совсем так, как раньше - ожесточённо, непримиримо, но сопротивлялся. Потому как, только глянув в обезображенное вожделением лицо партнёра, увидел там то же самое: уверенного в себе мужчину.

Сержант окончательно разозлился. Он ослабил натиск в полутьме парной и зло зашипел:

- Ну, что тебе ещё надо? Уж я и отсосал, и зад подставил. Ну, чего ты боишься? Давай оторвёмся! Мне нужно тело, как ты не поймёшь!

Я лишь отрицательно мотнул головой.

Завадский отстранился, подумал и скомандовал шёпотом:

- Отвернись. Закрой глаза. Расслабься.

Было исполнено.

Лёва невесомо обнял меня и начал ласкать - без напора, мягко, нежно. Постепенно я забыл, чьи руки расстёгивают и снимают мою куртку, пробегают по испугавшемуся животу, поглаживают ощетинившиеся мурашками ноги. Когда горячий язык коснулся ягодиц, а пальцы завладели бёдрами (сзади, под попцом), мне пришлось опереться на стену и забыть вообще всё, потерявши себя в каскаде непереносимо приятных ощущений (похоже, Лёва обратил внимание на мою фишку). Я повернулся...

Сминавшее волю блаженство, острое, как грузинский соус, уносило меня в никуда, где нет времени, где нет сомнений в правильности происходящего. Сильные руки бережно уложили, отняли последние остатки здравого смысла щекочущими прикосновениями к члену, которые совсем потерялись в пространстве, когда трясущийся от нетерпения Лёвчик сел на мой отнюдь не осиновый кол. Изгибаясь грациозной волной на утонувшем в нём фаллосе, закрыв глаза и запрокинув голову, он утолял свой, непонятный мне голод, одновременно мастурбируя. Я не видел его, опустив тяжёлые веки, но я его слышал - обострённой чувствительностью кожи, сладкой немочью рук, несокрушимой твёрдостью снующего в горячем захвате поршня. Слышал его упругость, возбуждение, мощную поступательность телодвижений.

Я кончил быстрее и, обретя себя снова после мучительно долгих и невозможно скоротечных секунд оргазма, глядя на скорбно дрочащего парня, неожиданно для себя захотел ответно ублажить Лёву.

Оторвав его руки от его же хозяйства, я повалил парня на спину и остановился в нерешительности. "А, была не была!" - мелькнуло заполошно, и снова мой язык и ладони вспомнили бархат, укрывающий послушно перекатывающие мускулы тренированного тела. И снова мои губы коснулись купола торчащего орудия, чтобы замереть и... не двинуться дальше. Поначалу.

Проклиная себя и заранее смертельно себя ненавидя, я разомкнул зубы и накрыл этот купол плотным обхватом. Я задохнулся запертым горлом и медленно выпустил показавшийся мне нескончаемым ствол. Проглотил его снова и опять отпустил. Всё моё естество бунтовало, горло сводила рвотная одурь, голова шла кругом, но я упрямо продолжал действо.

Надо отдать должное Лёве - он не кончил в боязливого напарника, а облил спермой свой живот. Я же в это время чуть ли не со слезливой благодарностью за проявленную бережность вылизывал его мошонку, погружая нос в щекотное буйство пряных волос и по какому-то наитию засунув два пальца в его анус. Судя по всему, он остался доволен. А я вообще свихнулся, потому что склонился к его лицу и глубоким поцелуем вогнал искусителя в оторопь... Покорные жёсткие губы - и где-то вдалеке за ними ошарашенные глаза, медленно запахнувшиеся, чтобы скрыть торжество и накатившее смятение...

Обернувшись уже при выходе из парной, словно от толчка, я утонул в поражённой черноте взгляда Омы, теперь не улыбающегося. Его лицо было практически неразличимо в темноте, и не мудрено, что в страстях мы не углядели невольного свидетеля. Я же сам и отправил парнишку ночевать в баню, потому что в комнатах места не осталось.

Умирать было поздно, но мне даже дурно стало от осознания того, что всё творилось пред очами третьего. Практически неживой, я стоял и не мог оторвать глаз от смутно белеющего овала с двумя чёрными провалами, пока они не отвернулись от меня.

Решая, когда мне, опозоренному и заклеймённому, лучше повеситься: сейчас или после отъезда гостей, я провалился в сон. Значит, после отъезда...

Часть 3

IX.

Догоревшая дотла сигарета обожгла пальцы. Я, всё ещё живой, матюкнулся и полез за другой. Повеситься не получилось, потому что наутро после ночной гульбы и безумного секса в сутолоке провожаний я отошёл немного от панического страха разоблачения, наблюдая всё ту же доброжелательную улыбку Омы и всё тот же ясный взор, без всяческих многозначительных прищуров.

Мы с Лёвой помахали на прощанье всем ручкой и опять остались вдвоём. Бочком, бочком я постарался прошмыгнуть мимо Завадского - не удалось. Он накинулся на меня, как пришибленный. Подозреваю, что хрен у него с вечера и не ложился. Сержант, закрыв глаза, искал мои губы и сминал меня непослушными руками, но я опять, я снова не мог решиться вот так вот взять и приласкать умирающего от желания парня.

Было ужасно стыдно за вчерашнее. Моё лицо в волосатой промежности этого беснующегося мужика! Мне хотелось выть от унижения, чего уж тут говорить о том, чтобы хотя бы не вырываться из плотного кольца горячих объятий! Я и вырвался - грубо и сильно отпихнув сослуживца, непонимающе распахнувшего очи, в которых плескалось потрясённое неверие в происходящее.

- А сейчас-то чего? - только и выдохнул он.

- Всё то же, - мне даже смотреть на него было неприятно.

Он стоял потерянно жалкий. Растерявшийся статный красавец...

Дверь за спиной не успела захлопнуться. Резкий рывок развернул меня на 180 градусов, и изломанные злобой губы заплясали перед глазами:

- Я ведь стелюсь перед тобой! Понимаешь, гнида?! Сам насаживаюсь и растопыриваюсь! Какого хуя тебе не хватает? Ты чего меня топчешь?

Усталость, навалившаяся как-то враз, смела ярость, поднявшуюся было во мне, и не дала отмахнуться от действительно страдающего парня.

- Чего не хватает, Лёва? - тихо пробубнил я в искривлённый рот. - Пары титек и глубокой пизды между твоих ног, Лёва.

Сержант отшатнулся, резко отвернулся, тут же повернулся обратно и с горькой насмешкой процедил:

- Ты ж целовал меня вчера, гадость... - и замолчал на три дня.

И вот теперь я маялся, стоя на крыльце и не испытывая никакого желания возвращаться в дом, где нервно и обездоленно сопел Завадский и где, глядя на него, я начинал опять изводить себя бесконечными вопросами и видеть сны.

В горле уже саднило вокзальным сортиром от выкуренного, да и работа была - я развернулся, вздохнул и поволокся в неуютное тепло. ***

С последним ударом курантов из потрескивающих динамиков мы, даже не пытаясь улыбнуться друг другу, стукнулись стаканами и залпом опрокинули обжигающий спирт в глотки. Горячая волна докатилась до низов и свернулась там тёплым клубочком, а затем пошла обратно, отогревая и успокаивая.

После второй всё показалось не таким уж и ужасным. Я смотрел на Лёву, молча уплетающего мои кулинарные изыски, и потихоньку наполнялся каким-то умиротворением.

Измаялся совсем парень. Вон как расстраивается. Неплохой ведь мужик. Я смотрел и удивлялся тому, что не замечал раньше, как изящно преломляются угольно-чёрные стрелки его бровей над заводью глаз, окружённой пышными ресницами. Какие у него чувственные губы; и рисунок их вовсе не капризный, а трагический. Неожиданно вспомнилась их послушная нежность. Их ответная трепетность. Завадский открыл рот, чтобы положить в него очередной кусок, а я вдруг представил вместо котлеты проникающий туда... Чёрт! Свихнулся. Это спирт виноват, а на самом деле вовсе мне этого и не хотелось... Мысленно я признал, что последнее прозвучало несколько неубедительно.

Тряхнув головой, чтобы прогнать наваждение, я натолкнулся на мрачный огонь тяжелеющего Лёвиного взора. Там явно что-то зрело. Если бы не предшествующий год, закаливший в баталиях рядового Кострова, наверное, меня испугал бы такой взгляд. Теперь же я просто постарался не сталкиваться с ним глазами, продолжая сочувствовать "бедному Лёве" и подумывая о том, какие формы утешения были бы приемлемы для нас обоих. Воображение услужливо рисовало: вот подхожу, приобнимаю, склоняюсь к аркам бровей, поникшим, как у обиженного пацана...

Хриплый приказ заставил вздрогнуть:

- Встань к стене!

Я непонимающе посмотрел на скомандовавшего. Заострённое холодное лицо. Чужое.

- Не понял, товарищ сержант?

- Встань к стене, падаль. Хуесос ёбаный! Слышишь, что тебе дед говорит?

Внутри ухнуло, замораживая, отметая напрочь всяческие надежды на примирение. Это было как удар в спину. Я, скривив губы (до глубины души был поражён несоответствием услышанного с моим настроем: ведь почти близким человеком начал восприниматься мною сержант Завадский), встал, ожидая продолжения.

- Раздевайся. Медленно...

Словно во сне, припомнив подобные нотки, неоднократно звучавшие раньше, там, в казарме после отбоя, из какого-то непонятного мне самому упрямства и самоуничижения я начал снимать одежду.

Неторопливо похолодевшими пальцами я расстегнул пуговицы, стянул куртку с одного плеча, взглянул, не видя, в направлении праздничного стола, стянул её с другого. Потом нижнюю рубаху, по сантиметру, прочь. К ногам упал ремень. Смежив веки, провёл ладонью по животу под пояс брюк, к дремлющей штуковине. Чувствуя собственную напряжённость, вспомнил хищную поджарость своей фигуры, крутанул угловатыми плечами, свёл грудные мышцы, поиграл кубиками пресса: "Ты ведь этого хотел, сержант? Тебе ведь такого надо?". Подал вперёд зажатый в руку (в штанах) член, изогнулся, опираясь об стену шеей. Несколько раз пустил по телу волну. Медленно, скользя по безволосой коже, вынул руку, расстегнул пояс, потом одну пуговку ширинки, потом другую. Учитывая, что под брюками у меня ничего не было, я не стал торопиться. Сначала освободил лобок, темнеющий ворсом, потом бедро и, наконец, дал штанам свободно упасть, поочередно вынув из них ноги.

Я стоял голый, безразлично привалившись к стене, в каком-то злорадном отупении. Сталь, прозвеневшая в приказе Завадского, полные презрения интонации "дедушки" напрочь сломали что-то внутри меня. Было тоскливо и гадко.

Не открывая глаз, я услышал приближающее сопение. Сильные руки развернули и согнули меня, отчего я встал раком, послушно выставив очко навстречу сержантскому тарану. Но Лёва не торопился. Он отошёл и, видимо, упивался картиной моего доступного, раскрытого зада.

Я ждал, заранее готовясь к оглушительной боли, к поруганию, к насилию. И, что удивительно, думал я об этом как-то отстранённо, находясь в ступоре. Похоже, очень меня задела непривычная манера презрительно повелевать (непривычная у Завадского), проявившаяся как раз тогда, когда я уже был почти готов видеть в нём желанного (?) партнёра, ласкового и нежного. Своим же окриком начальничек что-то искорёжил в зарождающемся влечении, и оно растворилось, оставив после себя омертвевшую пустоту.

Много позже, вспоминая эту ночь, я так и не смог понять своей тогдашней покорности. Всегда такой поперечный, себялюбивый, я будто мстил за что-то себе же самому, позволяя растаптывать собственное достоинство, проделывать с собой вещи, вызывающие во мне обычно лишь ответную ненависть и бешеное сопротивление.

Хозяйский шлепок ладонью по смиренной заднице хлёстко взорвал тишину, напомнив звук бича, рассекающего воздух, перед тем как опуститься на спину раба. Грубая рука больно сжала ягодицу.

- Что, сопляк, нравится? Так лучше? И не дёргайся, тварь - убью, - в голосе слышался скрежет ненависти, упоения собственной властью.

Куда подевался задыхающийся страстный шёпот Лёвушки?

Он, не торопясь, не сводя взгляда с моего зада, приспускал штаны, куртка осталась на месте нетронутой - всё говорило о желании сержанта унизить меня как можно больше, произвести трах грязно и непотребно, "не снимая сапог", по-наполеоновски, демонстрируя полнейшее пренебрежение к жертве.

Завадский сплюнул в ладонь, растёр слюну по головке, плотоядно сощурился и приставил стержень к дыре. Моей дыре! Помедлил и вогнал его одним толчком. Я воткнул лицо в стену, чтобы, на потеху мужику, не заорать по-бабьи, подвывая. Не дождёшься, гнида!

- Нравится, Сережёнька? - с словах звучало торжество, но и некоторая озлобленность из-за моей полнейшей безучастности. - Сопротивляйся, Костёр. Я ж тебя имею!

Молчание в ответ. Боль от остающегося неподвижным чужого члена слегка притуплялась.

Неожиданно Завадский выдернул дрын из моей задницы и влепил по ней пинка, да так, что я свалился. Глядя сверху на меня остекленевшими глазами, сержант прошипел:

- Ты чё, Костёр, подох, что ли? Шевелись, вонь!

Не дождавшись результата, он раздражённо сорвал с себя штаны, мешавшие двигаться, схватил меня за отросшие в последнее время волосы и, сдирая скальп, поволок к кровати. Он закинул тело, ставшее чужим для хозяина, на кровать, перевернул его на спину, отбросил и куртку свою за ненадобностью, сел между моих ног, разодрал их повелительно и рывком подтянул меня к торчащему фаллосу, намереваясь повторно его воткнуть в моё тело.

Я смотрел отстранённым, пустым взглядом на собственные ноги, которые покорно лежали на удерживающих их сгибах рук повелителя, на красную морду невменяемого самца, на покрытую багровыми пятнами его грудь, но почему-то именно мои конечности, лежащие так, чтобы насильнику было удобно, поразили меня больше всего. Я заторможенно, неторопливо поднял ноги повыше (Лёвчик не мешал, считая, наверное, что я собрался устроить их на его плечах) и захлестнул перекрёстным захватом ненавистную шею. Этому приёмчику меня научили давно, ещё в школе, на занятиях классической борьбой. Правда, классики подобных вещей не делают; показали его ребята, которые обучались какому-то новомодному виду единоборств с нами в одном зале. Причём показали они его только мне почему-то и тщательно со мной его отработали. Я помнил, что освободиться из этого захвата, если он проведён правильно, практически невозможно, какими бы сильными не были руки удушаемого.

***

С безразличным интересом и спокойствием умалишённого я наблюдал за тем, как менялось Лёвино лицо. Оно налилось багровым окрасом, а потом начало приятно синеть. Сержантские пальцы, скрюченные в тщетном стремлении развязать смертоносный узел, слабели, глаза непонимающе пучились, а перекрытое горло издало забавный писк. Кто когда-нибудь видел новорождённых щенков, слышал подобный звук.

Я разжал хватку и пинком отбросил от себя безвольное тело, затем встал, пристально понаблюдал за тем, как Завадский разевает рот, словно вытащенная на берег рыба, пнул его и, как был голышом, сел за стол спиной к блюющему командиру, налил стакан спирта и залпом выпил.

Всё-таки Лёва был здоровым парнем, быстро восстанавливающимся. Потому как чем ещё объяснить тот факт, что в следующий момент на мою голову обрушилось нечто, расколовшее мой мозг ватной чернотой...

Пришёл я в себя, лёжа на кровати. Голова гудела, на лбу сгрудился холод. Не открывая глаз, прислушался к ощущениям, пытаясь сообразить: трахнул меня Лёвчик, воспользовавшись моим бессознательным состоянием, или нет. Вроде бы задница не болела.

Я растопырил веки. Завадский сидел в ногах, обхватив колени и положив на них свой острый подбородок. Холод, давящий на лоб, оказался полотенцем, в который натолкали снега. Лёва смотрел на меня и молча хмурился, изображая муки совести. Это меня покоробило. Тварь двуликая! Веки опять опустились, не давая видеть хамелеоновскую морду.

- Прости, Серёга, - голос был ровен и безжизненно пуст. - Не знаю, что на меня нашло. Просто, кажется... Это самое... Ну, нравишься ты мне. Сначала я хотел только поиметь красивое тело. Трахать его, спускать на него, щупать. Я уже с трудом выносил суходрочку. А потом... Я готов был просто целовать тебя. Просто целовать. Чтобы ты стонал. Чтобы ты сам хотел моего хуя, потому что ты сильный. Чтобы он был тебе нужен. А ты вместо этого... Меня заело. Ты мне нужен, а я тебе нет. Я тебя хочу, а ты меня - нет. А ведь обычно все тащились от меня, моего общества домогались. Веришь? Меня хотели все, а ты - нет. Меня любили все, а ты - нет. Я думал: я такой красивый. Ведь я красивый, правда? Мне всегда это говорили. А ты кто? Зашуганный, заёбанный, должен ценить, что я тебя не пизджу... Хотя нет, ты не зашуганный. Извини. Ты какой-то не наш. Непонятный. И тело у тебя, как у гимнаста. И хрен красивый... Я не подъёбываю, ты не думай... Такой прямой. Веришь, я тащился, когда сосал его. И ещё хочу... А ты простишь меня? Хочешь, трахни меня. Хочешь, я тебе массаж сделаю? Я ведь не гомик. Знаешь, как я баб чехвостил? Без всяких дополнительных... Этих... Ну, в общем, хрен сам всегда вскакивал. Без всяких. Но я могу трахать и мужика. Именно мужика, а не крашеную куклу. А ты классный. Ты - мужик. Правда, непонятный. И подъёбываешь. Даже когда подчиняешься. Тебя поэтому и пиздили. И удивлялись, что ты после этого опять не гнёшься... Я хочу тебя трахать... Ты простишь меня, Серёга?

В гудящей голове пронеслось скептическое: "Ах ты, боже ж ты мой! Прямо мылодрама какая-то. Ну-ну!". Естественно, ни в какие "чувствия" его я не поверил: просто застоялась сперма в горле у мужика, суходрочка уже не спасала, поэтому и обратилась вся накопленная дурь на единственную движущуюся рядом мишень, приобретя такие вот вычурные формы. (Хотя сейчас, пожалуй, я могу признать, что жизнь порой выкидывает такие коленца, которые похлеще любых надуманных сериалов будут.)

Я уже с трудом разбирал его слова... Новогодняя ночь прошла. Классная новогодняя ночь. Наверное, она никогда не забудется. Ночь, которая меня сломала, которая чего-то меня лишила и что-то дала. Няхай!

Под непрекращающееся бормотание Завадского, я проваливался в глубокий сон...

Часть 4

X.

Плотный столб света разрезает пугающий сумрак, и в нём рождается силуэт. Огромный, он заполняет всё вокруг, плывёт ко мне, протягивая щупальца и что-то шепча. Этот безумный шёпот, вырвавшись из чернеющих сгустков тьмы, становится, наконец, слышимым. Он гудит набатным колоколом, давит, рушит барабанные перепонки, нарастая вместе с приближением силуэта. Что это? Кто это? О чём спрашивает?

Меня выгибает агонией страха, сумасшедшего желания и боязни узнать в надвигающемся силуэте кого-то конкретного. Сполох неуёмной феерии скручивает моё дрожащее тело и накрывает провалом бездонной пустоты, где нет ничего. Где нет вообще ничего...

Зыбкое пятно надо мной... Плывущее сквозь поредевший и не такой уже враждебный туман. Искры гаснут в нём, выхватывая мгновенно ускользающие черты чьего-то лица. Господи, да кто же это?

Через восемнадцать часов меня разбудил грохот. Повернув голову, я увидел испуганно застывшего сержанта, который пытался отнести гору посуды к моечному тазу в другой комнате. Сейчас вся эта посуда катилась, рассыпаясь, с дивным грохотом по полу, а Лёва, застыв, оглядывался, проверяя мой сон. В изголовье кровати стоял на табуретке давно остывший завтрак. Батюшки светы! Какая забота! А оно мне надо? Лёва должен быть Лёвой, а не пугливой посудомойкой.

Я выпрыгнул из кровати, намотал на бёдра полотенце (в доме уже было жарко натоплено) и стал собирать кружки-плошки, не глядя на Завадского, который, как побитая собака, ловил мой взгляд. Нет, это мне точно не нравилось.

- Товарищ сержант, ложитесь отдыхайте. Или садитесь за пульт. "Богу богово", - сами знаете. Не изображайте Золушку, будьте добреньки.

Парень дёрнулся, как от пощёчины. Пожалуй, это было чересчур. Но я - тоже человек, поэтому ничто и мне не чуждо. Ступор, который позволил Лёве втолкнуть в меня хуидло, давно прошёл. Мне было противно всё: сержантский бегающий взор, его показательная готовность услужить, его чернявые брови вразлёт, обидчиво изогнутые сочные губы, синева выбритости, - всё.

Я знал, какой он. А эта муть, про которую он думал, что так и есть на самом деле - это муть. Просто заело аристократа, что кто-то устоял против его снисходительного обращения и стройного тела. (В какой-то момент, постоянно унижаемый, одинокий, я ведь и впрямь был готов с собачьей благодарностью лизать любую погладившую меня руку.) Да ещё сперма ему в башку стучит. Вот и лезет из собственной шкуры. Думает, что проявляет Толстовскую любовь к людям, а на самом деле похож на барыню, которая вбила в голову необходимость своею ручкой простирнуть трусы у горничной из надуманного в безделье демократического куражу.

- Серёга, ты мне не поверил? - прозвучало тихо и просяще.

- Заткнись, товарищ сержант. Уйди с глаз. Противно, - я намеренно выбирал выражения.

Как удар в солнечное сплетение. Как пинок на вдохе. Сказал и порадовался смертельной бледности Лёвиных щёк.

Молча грохнула входная дверь. Вот теперь всё в порядке. Я продолжал убирать грязную посуду...

Удивительно, но Завадский обижался недолго. Да и меня отпустило уже к вечеру. Ужинали мы, по крайней мере, не напрягаясь, не пряча глаз, свободно, смешливо перебрасываясь колкими фразами и нахваливая подгоревшую кашу, после чего я уселся за аппаратуру, а Лёва пошёл подмываться на ночь и вернулся в одном лишь полотенце на бёдрах.

Честно говоря, я думал, что события новогоднего празднества надолго отворотили меня от обнажённой мужской натуры и лишили способности воспринимать её в привлекательном ореоле, как нечто желанное. Но при виде возвращавшегося после омовения сотоварища я понял: ни хрена подобного. Если оскорбленное самолюбие вкупе с порушенной гордостью и останавливали, то "ценитель прекрасного", каковым я являлся по сути, пропустить такое зрелище равнодушно не мог.

Ведь до чего хорош был Лёвчик, подлец, в тот момент! Румянец мерцал во всю щёку. Чёрные брови вразлёт. Ресницы аж тень на лицо бросали. Острый трогательный подбородок. Выпуклая грудь, точёный пресс. Повязка на самом лобке открывала плавно струящийся к паху изгиб живота. Полотенце было короткое, поэтому на крутом бедре расходилось. В разрез видна была вся нога, худощавая, круглящаяся развитыми мускулами, эротично покрытая волосом. Так и просилась в руку. Задница вот только выглядела несколько плосковатой, но, всё равно, была упруга и соблазнительна!

"Отлично! Уже смотрю на Лёву, как на девиц заглядывался в своё время. Слюни осталось только пустить", - и я с некоторым трудом отвернулся. Похоже, знойный товарищ капитально пробудил во мне чувственность и любовь к однополым сношениям. Никакие коллизии не могли унять мою сексуальность, требующую всё новых и новых жертвоприношений. Мда! Неисповедимы пути твои, господи.

На следующее утро, несмотря на вечёрошние попытки призвать себя к порядку, я так же жадно наблюдал за напарником, бреющимся, стоя перед зеркалом в одних коротких спортивных трусах с разрезами (дед же, ему кальсоны необязательны).

Опять перед глазами наваждением эта нога! Стройная, с широким бедром и тонким коленом, распирающая бархатную кожу под ягодицей округлой мышцей. Контур круто спускался с задницы во впадину под попцом, выныривал, пологой выпуклой дугой огибал заднюю часть бедра, опять узился к подколенью и выгибался ещё раз на икре. А спереди - такая же дуга, очерчивающая сильную выпуклость, но более длинная, обрывающаяся на плоском колене. Лепили эту ногу весьма тщательно. "Тьфу ты, чёрт, скоро песни начну петь про страсть и вожделение".

Я ведь даже несмело подошёл было к парню, даже руку протянул, чтобы погладить его, но не смог: передо мной стоял спокойный, уверенный в себе, бреющийся мужчина. Сильный и насмешливый. Не верилось, ну никак не верилось, что он кричал на моём кукане и ловил ласки выгнутым телом, с готовностью подставлял рот под струю семени, растеряв независимую неторопливость.

Ночью я долго ворочался, пытаясь уснуть. В голове носились обрывочные образы, член цеплялся за матрас судорожным стояком. Вот ведь напасть-то - похоже, Лёву хочу! Того и гляди кончу, задев за постель в очередной раз. А искуситель спокойно сопел недалече, ни на что больше не намекая и ничего не требуя. Как будто говоря: "Вам и карты в руки, золотой мой. Сам не начну".

***

При таком положении вещей прошло ещё три недели. Я, к собственному удивлению, оттаял окончательно и, как будто не было долгой мучительной школы выживания, из которой недоучившийся студент вышел скалящимся волком, начал хохмить, что-то рассказывать в лицах, вспоминать давненько прочитанное. Лева лучился доброжелательным вниманием, хохотал с готовностью нам моими приколами и даже выходил (!) чистить снег со мной за компанию. Сам он тоже постоянно шутил и зашёл в этом так далеко, что подшучивал и над собой тоже. Но никаких намёков на желание секса! Ни полслова!

Похоже, он серьёзно побаивался задеть меня невольным напоминанием о бурной новогодней ночи. Его настороженные глаза, казалось, говорили: "Погожу, уважаемый. Хватит с меня. Теперь Ваша очередь. Пальцем не двину - просыпайтесь сами". А я уже давно проснулся и, давясь подступающей к горлу спермой, уговаривал себя решиться. Правда, вопрос: на что именно?

Лёва тоже не вакуумный отсосник. Он, без сомнения, своего не упустит. А вот смогу ли я дать ему это? Забыв о гордости и взращённой мужественности, смогу ли покорно прогнуться и ждать болезненного проникновения? А потом терпеть раздирающие толчки, подмахивая, как умелая проститутка? Как говорится: "И хочется, и колется".

Так что, даже решившись и подойдя к ничего не подозревающему парню, даже протянув руку и почти задохнувшись от собственной смелости, я тут же и сбегал трусливо, а потом торопливо стравливал в тёмном углу, чтобы не вырвалось наружу дикое (для меня пока ещё) в своей несуразности желание.

Завадский, видимо, понимал моё состояние и старался почаще дефилировать вокруг меня в костюме Адама, демонстрируя тренированное тело, лаковое, как с глянцевой обложки журналов для одиноких дам. И, надо сказать, он своего почти добился, доведя-таки меня до точки кипения.

Смешно, но как только он появлялся, покачивая плечами и грациозно шествуя мимо в смуглом своём великолепии, у меня тут же вставал. Наваждение какое-то...

Днём ещё куда ни шло - вид деловито работающего за пультом "красноармейца", в облике которого не наблюдалось и намёка на женственность, сдерживал. А ночью становилось совсем худо, несмотря на то, что напарник оставался всё тем же. Жаркая темнота с теряющим твёрдые позиции сознанием как-то по-другому окрашивали знакомую фигуру - таинственно, чувственно. Но даже и днём уж если приходилось нам сталкиваться, касаться друг друга, мы оба замирали на мгновение, отлично понимая, почему сразу наваливались на нас смущение и неловкость. Ну и, естественно, переждав так секунду, я опять сбегал, стараясь сохранить непринуждённость в облике, которую явно нарушала некоторая диспропорция в области паха.

Спину товарищу в бане тереть теперь стало тяжелее, чем подниматься на пыточную дыбу. Хотя, к счастью, я был лишён возможности сравнивать ощущения - на дыбе не был. Впрочем, однажды, ещё в части, расшалившиеся дедки заставили всю молодёжь, разделившись на две группы, перетягивать меня вместо каната. Чуть не разодрали надвое, сволочи. Так вот спину Лёве мочалить мне казалось тяжелее, чем теперь то издевательство, потому что постылые мучения мои при этом отдавались болью в висках и яйцах.

Часть 5

Всё это доконало меня в конце концов, и как-то днём (!), бросив лопату, в обнимку с которой думалось всё о том же, я вбежал в дом и срывающимся сипом, не глядя, почти приказал сержанту ложиться - я-де хочу его промассировать. Завадский помедлил, откашлялся, недоверчиво сдёрнул форму, рухнул грудью на кровать, сграбастал подушку, закрыл глаза, приготовился. К счастью, трясучее нетерпение не дало мне времени раздеться. Как был в одежде, расстегнув только пояс брюк, я прыгнул на него, вцепился в его плечи и вжался носом в твёрдую спину, вдавливая стояк в налитую задницу.

В голове звенело, но я всё тянул, разглаживая Лёвины мышцы дрожащими руками. А когда, вдохнув полной грудью, уже не в силах терпеть дольше, я начал расстёгивать ширинку, холодея перепуганным девственником, во дворе знакомо заверещал снегоход председателя...

Ома понимающе раздвинул губы в тридцатидвухзубой улыбке, внимательно оглядывая переполошенных служак. Он задержал привычно восторженный взгляд на мне, улыбнулся ещё шире и приветливей и обстоятельно сел на корточки на обычное своё место у печки, молча прислушиваясь к разговору.

Папашка довольно подозрительно присмотрелся к хозяевам (и, видимо, остался доволен осмотром), тоже обстоятельно сел и повёл неторопливый базар. В тот раз своей философической беседой он буквально вынимал душу у собеседников, думающих явно не о том, о чём напевно повествовал гость. А мне к тому же крайне мешали неотступные раскосые глаза его сына. Я смущался и нервничал.

После отъезда соседей Завадский с досадой посмотрел вслед убегающему к своей лопате сослуживцу и лишь коротко вздохнул. Всё вернулось на круги своя. Но он остался верен философическому ожиданию и не проявил никакой настойчивости. Пытка продолжалась ещё три дня.

А на четвёртый, вечером, плюнув на все свои принципы, устав в каждом тумблере аппаратуры видеть подобие торчащего фаллоса и гадать, чем могла обернуться для меня постель с сержантом, я, подойдя к нему со спины, секундно вжался в эту сильную спину и резко, раздражённый собственной капитуляцией, толкнул Лёву на кровать.

Он плюхнулся плашкой, расслабленно поёрзал и затих в ожидании. Дрожащими от (скорей-скорей) нетерпения руками, я помял треугольник податливой спинищи, погладил затвердевшие ягодицы, облизал наваждением стоящие перед глазами в течение последних дней бёдра. Волосы так же пощекотали губы. Лёва тихо стонал, раздвигая под моими ласками ноги и прогибаясь в талии.

Помедлив самую малость, я перевернул парня, лёг на трепещущее тело, вздрогнув от прикосновения сосков к горячей плоти, склонился над его лицом и, как в холодную воду, нырнул в приоткрытый рот.

Целовались мы очень долго, до занемевших губ и огнём горящих от трения щетиной подбородков; смачно, запирая дыхание, покусывая распухшие ланиты, сплетаясь языками и стукаясь зубами, закрыв глаза и чувствуя только влажный жар голодных ртов, приглушённо постанывая от непереносимого желания, бьющегося внутри болезненным ожиданием.

Я не выдержал первым. Задыхаясь, прошептал:

- Лёва, хочу туда.

Он молча кивнул, задирая истерзанные моими руками конечности, заранее запрокидывая лицо и закусывая губу.

Неумело и торопливо я попытался войти в прячущийся в зарослях тоннель. Не вышло. Я даже матюкнулся с досадой. Лёва просипел:

- Не торопись, Серый, - плюнул на ладонь, смочил неуловимый анус, взял мой изнывающий агрегат и подставил его к отверстию. - Давай!

Сжатый бутон прогнулся под бешеным толчком, неохотно распахнулся, сжимая член сопротивляющимся кольцом сфинктера, и вдруг пропустил его в мягкую полость. Парень вскрикнул, выгнулся и оборвал крик долгим стоном.

Я до конца пропихнул стержень, упёрся лобком в его промежность и даже успел подумать: "А куда, собственно, поместились все мои восемнадцать сантиметров? Поди порвалось же всё...". Но мысль мелькнула и погасла в безумном желании пропихнуть себя ещё дальше. Ещё глубже.

Завадский кряхтел, ойкал, стуча руками и заворачивая голову, но упрямо прижимался пахом к моему животу.

- Трахай! Трахай своим красивым хреном. Достань до горла! - как в бреду, хрипел он и плаксиво кривился в незнакомом мне сумасшествии.

Я и трахал. Уперев руки в заведённые почти за голову ноги страдальца, втыкая дружка мощными посылами всего тела, плюща, сминая растянутую промежность сержанта и неотрывно глядя на потное лицо в жуткой гримасе, ища и не находя присутствующую там обычно снисходительную насмешку.

Ой, как заводило меня это лицо, ломающееся под моим натиском! Оно подхлёстывало, молило, торопило и умирало. Я мог делать всё, что хотел. Вогнать долото до конца и увидеть, как оно конвульсивно исказилось. Вынуть инструмент и смотреть на то, как оно освобождённо расслабляется. Тут же вломиться обратно и ловить бешеным взглядом жалкое подрагивание непослушных сержантских губ. Я властвовал и торжествовал, чувствуя острое трение головки хрена, погружённого в мякоть тёмных Лёвиных недр.

Финал нагрянул буквально через пару минут, заставив меня испустить какой-то утробный клёкот, не удержав при этом слюну, брызнувшую из парализованного рта. Это было сильно. Это было долгожданно. И незнакомо пронзительно.

Неизведанная и не прочувствованная сполна доселе сладость власти над покорным мужским телом заставила, не задумываясь, резко выдернуть стоящий по-прежнему хрен (Лёва испуганно охнул), рывком перевернуть партнёра на четвереньки, нажать на плечи, пригибая, и продолжить судорожный трах.

На сей раз долото вошло без препятствий. Чавкнув в натёртой дыре, влезая в распаренный анус, чтобы ломать сопротивление измученной плоти каждым сантиметром почти деревянного от нахлынувшей в него крови черенка. Я толкал набалдашник со всей дури - то мерно, то срываясь на рваный ритм, зажимая волосатые ягодицы сержанта, мучая его, безмолвного, грубыми ласками. Он охал, кусал подушку и обморочно бормотал:

- Мама... Ой, блядь! Ой!

Непонятная ярость рвалась и из моего горла воем зверя, терзающего добычу. Обходясь всегда до этого без сумасшедших вскриков в процессе совокуплений, теперь я давился ими, захлёбывался стоном, сипел, роняя надсадные хрипы. Все сантиметры моего члена неутомимо сновали туда-сюда, растягивая, круша измятые вторжением внутренности, раз за разом врываясь в глубь тела. Пугливые блики включенной аппаратуры бегали по потным мужским фигурам, кровать раскачивалась в натужном танце, а я, забыв обо всём, мочалил насмешливого когда-то начальника, заёбанного теперь до беззвучного плаксивого ора и склонившего голову под градом тяжёлых ударов копья, слишком долго стоявшего без дела.

Оргазм выпрыгнул из промежности внезапно, раздирая член могучим потоком, отозвавшись во всех закоулках беснующегося организма. Теперь пришла моя пора всхлипывать и звать маму. Буквально упав на арку дрожащей подо мной спины, я судорожно толкал протестующий фаллос в наполненный до краёв кубок и растворялся в загадочном небытии, теряя себя и обретая вновь болью натруженного отростка.

Едва отдышавшись, я снова набросился на терпеливого партнёра с энтузиазмом, не ослабевшим ни на грамм. Слишком долго собираясь с духом, слишком долго накапливая желание, я не мог теперь насытиться, не мог утолить свой голод, пугающий силой вожделения. Завадский молча подчинялся, послушно подставляя мне натруженное очко, кряхтя и постанывая, жадно прижимая меня к широкой груди, когда мы оказывались лицом к лицу, лихорадочно толкая задницу навстречу, когда я ставил его на колени, мотая всклокоченной, мокрой башкой от сладкого бессилия.

Это продолжалось почти всю ночь. С короткими и более продолжительными перерывами. Я оказывался и сверху, и снизу, и сбоку, и сзади. Между раскинутых ног, то прижатых к груди, то заброшенных на мои плечи, лёжа рядом на боку и стоя на полу, около кровати, на которой пластался сержант. Прижимаясь к потному упругому телу и отстранившись от него. Сгрызая вспухшие Лёвкины соски и закусывая губу, чтобы остановить бессмысленные выкрики.

Всё смешалось в провале дурного сознания. Наэлектризованная темнота, жаркая похоть, влажные простыни, сбившиеся в кучу. Ноги, руки, трясущиеся губы, беспомощные пальцы, слепые глаза, всклокоченное дыхание...

Мешком, без сил свалившись, наконец, рядом с Лёвой, разогнувшимся устало, я отстранённо думал о неизбежном продолжении. Правда, меня не торопили. Тогда, неловко поёрзав на растерзанном матрасе, я встал в непривычную позу, отклячив зад насколько можно, и глупо вопросил:

- Так надо, что ли, Лёва?

Он коротко хихикнул, дружески хлопнул меня по подставленной заднице и обронил:

- Да кончил я уже. Отдыхай. Казнить завтра будем... Ну и зверь же ты, Серёженька. Бешеный! - и свалился рядом, обнимая меня.

Каюсь, хотелось отстраниться, но я не посмел. Так мы и заснули на одной койке, прижавшись друг к другу.

Часть 6 (последняя)

XI.

Просыпаться не хотелось. Не то чтобы я не мог глаза продрать и стряхнуть с себя остатки сна - мне было неловко и немного страшновато, в общем, весьма неуютно. А переживал я по поводу того, что после предыдущей ночи Лёва (как мне казалось) мог начать вести себя иначе - с поцелуйчиками, обниманиями, сюсюканьем, то есть в русле поведения двух голубков, перешагнувших определённый рубеж в отношениях и начавших активную половую жизнь. Такого мне ну никак не хотелось! Во-первых, потому что я не был готов к подобному, а, во-вторых, сержант никоим образом не воспринимался мною как источающий любовный нектар "котёночек".

Никаких поводов думать так у меня не было, но, находясь в постоянных сомнениях и в страхе перед неизбежным выступлением в качестве пассивного партнёра, в страхе перед Лёвушкиным членом точнее, я какие только нелепости в голову не допускал. Так и валялся я с закрытыми глазами, пока Завадский не скомандовал подъём.

Опасения мучили меня напрасно: Лёвка оставался тем же насмешливым, вальяжным, сдержанным парнем. Только, улыбаясь, спросил:

- Ну и как тебе?

Меня этот вопрос смутил ужасно, краска вихрем ворвалась на чело, возведя там багровую сумятицу. Аж слёзы выступили. Больше всего от того, наверное, что, глядя сейчас на собеседника, как всегда, собранного, неторопливого и мужественного, я вспоминал то, что было, как будто всё происходило не с этим Лёвой, а с другим. Очень уж по-разному выглядели эти два человека: сегодняшний и вчерашний. Кардинально по-разному. Поэтому перед сегодняшним я и смущался девицей красной, как если бы он застал меня с тем, вчерашним, за нехорошим занятием. Наворот, конечно, но тем не менее. Хотя, грубо говоря, вовсе это и не я состоялся вчера девицей-то красной, но всё равно робость одолевала.

Ну разве можно было представить стоящего сейчас передо мной красавца, уверенного в себе на 150 процентов, чуть надменного, гордого, покорно согнувшимся перед чьим-то хреном, визжащим и закатывающим глаза от того, что его трахают, причём грубо и безжалостно? Или это холёное, чисто выбритое, худощавое лицо с ровной, на зависть любой даме, упругой кожей... Разве можно было, даже в мыслях, увидеть его заострившимся от страсти и обращённым с жадным ожиданием на мужчину, который кладёт себе на плечи ноги хозяина этого лица, собираясь проникнуть в место, святое для любой особи мужеского полу?

У меня при свете дня в черепушке подобное никак не умещалось. Поэтому я, по привычке быстро взяв себя в руки и ответив на озорную усмешку коротким хмурым взглядом, промямлил что-то невразумительное и ретировался под ехидное сержантское:

- Ну-ну.

Мы разбрелись по делам: Лёвка - на пульт, я, как обычно, - на двор, где махал лопатой до остервенения, стараясь выбить из головы мельтешащие там обрывочные видения прошлой ночи. Наверное, никогда ещё наше затерянное в лесах хозяйство не блистало эдакой чистотой. Подобно тому, как в "Укрощении строптивого" герой колол дрова по ночам, пытаясь унять вопли природы в собственном теле и укрепить дух, растревоженный очередной красавицей, так и несчастный "служивец", сломавший голову в нескончаемых раздумьях, чуть что - хватался за спасительный агрегат с отполированным его руками черенком.

Но вряд ли такое средство оказывалось действенным, потому что избавиться от возбуждающих образов и, как следствие, от стояка в штанах, всё равно не удавалось. Причём воспоминания эти не выстраивались хронологической последовательностью голых фактов в том порядке, как всё происходило. Отдельные моменты вспыхивали в подсознании разрозненно - как раз те, которые сильнее всего задели во мне самца.

Например, испуганное, мутное, нелёвкино какое-то лицо, обращённое ко мне в тот миг, когда я выдернул конец, чтобы перевернуть партнёра. Оно было настолько зависимое от выдёргиваемого предмета, настолько жалкое, отстранённое, что, незнамо почему, вид его подстегнул меня капитально, да и на следующий день заставлял вон сочиться дружка изматывающей влагой... Или ноги. Волосатые сильные ноги, услужливо разведённые и возложенные на мои плечи... Или отголоски хриплого стона в тяжёлой, пронизанной отсветами аппаратуры атмосфере горячего совокупления, беспомощного и утробного звука, призывающего брать и иметь. Да мало ли что ещё?

Подобные выплески уставшего сознания, не переставая, вертелись под шапкой целый день, помешав мне сразу отметить тот факт, что Лёва за пультом не сидел, а стоял, положив локти на столешницу. Когда до меня это дошло, я удивлённо поинтересовался:

- Лёва, тебе что, табуретку подать?

Сержант как-то нервно крякнул, выпрямился и показал на стульчик, задвинутый под стол, а в ответ на мою вопросительную морду лица увёл взгляд в сторону и промямлил:

- Чего-чего! Задница болит.

Для меня это признание прозвучало неожиданно, как гром среди пресловутого ясного неба. Мало того, что рядовой Костров трусил перед приближающимся моментом засовывания в него посторонних предметов, не видел в ожидаемом процессе никакого кайфа и собирался напрячь все силы и волю для удовлетворения вполне закономерных сержантских претензий, так ещё, оказывается, такая вещь, как ночь, полная любви к его заднице, должна была нанести ему непоправимые физические увечья.

Увидев мою вывеску, поменявшую обычную смурную уверенность на удивлённо-растерянную непонятку, Завадский закатился рассыпчатым смехом. Я всё мрачнел, а он ржал до слёз, хлопая себя по ляжкам.

- Трусите, уважаемый... Господи, как же ты этого боишься! Серёжик, во первЫх строках своего письма сообчаю, что мои причиндалы гораздо миниатюрнее твоих. И потом, существует ведь некоторая подготовка, которая уменьшает вероятность таких вот последствий. (Как заговорил, зараза!) Это твоим хреном порвать всё можно, а у меня так, щекотун. Только пощекочет приятно.

Насчёт последнего я очень сильно сомневался, но довод относительно размеров соответствовал "грубой реальности": его дубинка действительно была короткой и не очень толстой, да ещё и с узкой головкой. Но неуверенность в собственной выносливости оставалась.

- Лёвчик, а если это вот так... - и я сделал взмах рукой в никуда, - то зачем это надо? Ты что, кайф от этого ловишь?

Сержант посерьёзнел и задумчиво пояснил:

- Не то чтобы я без этого не мог вовсе жить. Но очень хочется сексу. Это раз. Ведь когда надеешься получить, блядь, всегда приходиться давать. И потом, несмотря ни на что, в анальном сексе, когда анало твоё, есть определённый цимус. Не сразу, но есть. Объяснить, наверное, я не смогу, но поверь - цимус есть, - и он с гнусной улыбочкой добавил, - скоро сам узнаешь! - после чего мерзко заржал, увидев полное неудовольствия моё лицо.

К пущей радости смятенной души, испытания не смогли начаться в обещанный срок. В тот день Лёва, сославшись на общее недомогание, уснул, как убитый, не дождавшись меня.

C автором можно связаться по адресу IvanAnikeev@bk. ru

страницы [1] . . . [4] [5] [6]