Мальбрук в поход собрался

Часть 1

Из цикла "Сказки 1001 койки"

- Как, спрашиваешь, у меня первый раз было? С одноклассником, в походе, ночью, в лесу. Но ничего из того, о чём ты сейчас подумал, на самом деле не было - даже если ты не подумал ничего. Ещё за пять минут до того, как я насадил Вована ртом себе на болт, не веря в то, что Вован, блин, берёт и сосёт, - я и думать не думал ни о каком сексе с парнем. А Вован, поверь, под меня никакие клинья не подбивал. Он был такой плотный, чёрненький пацан, да ещё и заёбистый, совсем не из тех, что мне нравились, то есть не как ты. Он был моим соседом по парте. И наперсником. Но не разврата, а любви.

Любовь мою звали Ондрейкой. У любовей бывают такие нежданные бонусы, вроде имени, известного лишь двоим. "Ондрейка" было нашим с ним именем, "Андрейка" принадлежало всем остальным. Он был новеньким в нашем классе. Белорус с деревенской такой чёлочкой, со стрижечкой под немыслимый для городского парня "полубокс", как с послевоенного снимка. Ничего особенного в Ондрейке, должен теперь с со вздохом сообщить, не было. Его бы в другую эпоху, в фабзайцы, во фрезерный цех, и чтобы он безнадёжно влюбился, простодушный парнишка, в какую-нибудь недоступную заводскую богиню вроде парткомши или там завстоловой, обременённой двумя детьми. Такой вот тип. Колхоз "Светлый путь", беспримесный.

И вот он вошёл со своей чёлочкой в класс, и меня обдало сладким и нежным жаром, и всё поплыло, и я поплыл, не понимая ещё, что первый раз в жизни влюбился. Я ведь ждал, что влюблюсь в девушку, - а любовь приняла вид белорусского пацана. Любовь вообще не спрашивает, какой вид ей принимать; любовь живёт, где хочет.

Да-да, не делай вид, что слушаешь: истории чужих любовей - это как истории чужих болезней, они интересны только медсёстрам да старикам. Я тут всё пропущу. Ну поверь, зачем тебе это знать - как я смотрел на его макушку на парте перед собой, как напросился к нему в гости, как бегал за ним собачонкой и как его мамаша, такая же белорусская утица, взмахивала руками: "Ох, Андрейка, какие ж вы друзья, ну какие ж вы, я прямо не нарадуюсь, друзья!". Ну, она же не видела, как меня стирают в пыль два жернова. Первым был неукротимый и страшный жернов желания, выжимавшего из моего тела воду и заставлявшего эту воду сочиться в любую щель, лишь бы она омывала Ондрейкино тело; да-да, приобнять на улице, остаться ночевать на застеленном Ондрейкиной мамой для нас двоих диване, уболтать пацана вместе сходить в городскую баню. Вторым же был ангельский жернов нежнейшей любви, запрещавшей даже подумать плотски о том, без кого я не мог прожить и часа.

Я называл своё состояние "дружбой" и презрительно кривился, когда слышал спор о дружбе "настоящей" и "ненастоящей", и цеплялся за жернов ангела, пока был день. Но ночью, когда я залезал на диван и, дрожа, прошмыгивал под своё одеяло (лишь бы Ондрейко не заметил мой безумный стояк!), тот, первый жернов, молол свою муку. И я, дрожа, обнимал - но лишь на секунду! - Ондрейку... Всё, бог с ним, детали опущу, когда всю ночь снятся какие-то душевые кабины, голые солдаты, и наш класс, и я за партой без трусов; и, понятно, при пробуждении у меня мокрые трусы, а у Ондрейки при пробуждении тоже стояк - а пацан безмятежен, для него это как умываться или как дождь за окном, явление природы, он не демонстрирует его, но и не прячет, натягивает треники, которые тут же топорщатся спереди, и идёт отлить.

И я сдерживаюсь, чтобы не дрочить, хотя умираю от желания узнать, дрочит ли он, но мы, мой милый, и близко на эти темы не говорим. А он не видит, как меня перебрасывают друг другу то ангел, то демон. И когда мой сосед по парте Вован однажды, на географии, шепчет мне тихо в ухо:

- Понимаю тебя... у самого такое было! - я недоумевающее смотрю на Вована.

Про что это он? Что у него было? Что он может понимать про мою дружбу с Ондрейкой?

А Вован кивает на листок бумаги, где я рисую Ондрейкин затылок и пишу Ондрейкины инициалы. И я шёпотом спрашиваю в ответ почти машинально, с кем у него такое было, у него же вроде нет друзей? А Вован шепчет, что я его, может, видел, - блондинистый такой высокий пацан. И Вована так же вот несло мягкой волной в дружбе с этим пацаном, и он тоже выводил на бумаге его имя.

Я на секунду смотрю на Вована - неужели его тоже так же? - но меня не царапает эта история, потому что нельзя мой алмаз расцарапать! - но она резонирует во мне, как струна. Я её запоминаю, хотя больше к этой теме не возвращаюсь, хотя Вован каждый раз, когда я влюблённо буду смотреть на Ондрейку, будет сочувственно смотреть на меня, безо всяких своих заёбинок и подъёбок.

И ещё я Вована однажды спрошу:

- А сейчас, типа, у вас что? - и он, врубившись с полуслова, скажет, что теперь поотпустило, что это со временем слабеет, что всё уже не так сильно и больно и что, наверное, однажды совсем пройдёт...

И вот в мае, когда дьявол вновь прокатил по мне своим чёртовым жерновом, я уговорил пацанов из класса пойти на выходные с палатками в поход. Я знал одно отличное походное место, но главное, конечно, я понимал, что в двухместной палатке в двухместном спальнике - а ночи ещё прохладные, в двухместном теплее! - мы с Ондрейкой будем вдвоём.

Тут я опять много чего пропущу, кроме совершенно неожиданной для меня очевидности, что раз по Ондрейке никакие жернова не скрежетали, он мог запросто и отказаться от похода. То есть он намеревался пойти, но что-то у него случилось дома, толком и не помню, кажется, бабушка заболела или что-то в этом роде, и он не пошёл.

И никто из класса пойти почему-то не смог. Три парня только смогли: Вован, затем охальник и похабник длинноволосый Саня - и я. И мы пошли с электрички вперёд с рюкзаками за спинами, и булькала в рюкзаках бутылка водки и бутылка сухого, и глаза мои полны были слёз, и Вован сочувственно искоса на меня поглядывал, но деликатно делал вид, что ничего такого не видит. А Сане и не полагалось ничего видеть.

И вот, когда дьявол расстилал над нами ночь, и костёр, отдав должный жар шашлыку, кипятил нам чай, и сухое было уже выпито, а водка начата, Саня первым заметил, что Вована развозит. Вована и правда развезло. Его пошатывало. Как выяснилось, он первый раз в жизни пил. Я решил прогулять его, а заодно принести воды из родника, а Саня остался, на всякий случай, у двух наших палаток.

И вот там, по пути, Вован, пошатываясь, обхватив рукой берёзку-ракитку, спросил меня, добился ли я чего от Ондрейки. Ну, было ли у нас уже что-нибудь.

Если бы молния поразила в ту же секунду ракитку, она бы поразила меня меньше, чем этот пустяковый вопрос, означавший, что Вовану известен не только ангел, но и демон любви. Не веря своим ушам, да и губам, я спросил, а было ли у него что со своим. Вован кивнул.

- Вы целовались? - выдавил я из себя вопрос.

- Не только, - ответил Вован.

- Вы раздевались? - я начинал отдаваться демону.

- Догола, - был пьяный ответ.

- Вы что, голыми вместе спать ложились? - спросил я, всё ещё не веря в то, что у Вована что-то могло быть с любимым другом, любовь к которому не терпит ничего, что укладывается в утехи тела, кроме самых невинных.

Но Вован сказал:

- Да.

Не в силах остановится, я сглотнул, но заставил себя спросить:

- И что вы делали?

- Я ему сосал, он мне тоже. А потом по-настоящему трахнулись. А у вас с Ондрейкой - что, вообще ничего? Ты же хочешь его, я же вижу, что хочешь!

Я заорал на Вована свистящим шёпотом, как шипят на человека, должно быть, змеи перед прыжком.

- Ты, - говорил я, - сука. Блядь, сука! Как ты мог раскрыть тайну! Тайну дружбы, блядь! Как ты с ним вообще что-то мог делать! А если мог, ты должен молчать! Ты пидорас, потому что раскрыл тайну! Да тебя отпиздёхать надо! Как ты можешь такое о нас с Ондрейкой...

- Ударь, - выдавил из себя Вован. - Можешь делать со мной, что хочешь. Я сука, говно.

Я шлёпнул ладонью по его лицу, изображая пощёчину. Он был не то чтобы сильно, но дурно пьян. Ему нужно было совершить какое-то действие, чтобы не провалиться в мутный алкогольный водоворот. У него уже заплетались язык и ноги. Ему срочно нужно было получить по морде. Или... Жёрнов с грохотом прокатил по моему телу.

- Тебя нужно наказать, - сказал я.

- Валяй, - согласился он.

Часть 2 (последняя)

Я протянул руки к лицу Вована, взял в полумраке его за уши и нагнул ртом к моей ширинке. Он послушно подчинился принуждению. Чуть ли не единым рывком я расстегнул ремень, ширинку, приспустил штаны и трусы, выпустив наружу взбесившийся, поднявшийся, как жеребец на дыбы, свечкой в небо хуй, и ткнул им туда, где полутьма обрисовывала у Вована губы. И хуй вошёл в нежное тепло, затянувшее, отпустившее, затянувшее резче, отпустившее, ещё и ещё, ещё и ещё... И я кусал свой рукав, чтобы не заорать от взорвавшегося, чёрт, дьявольского, прямо в моей голове, в хуе, во всём теле разом жернова похоти!

Я и сейчас это вижу: бёрезки-ракитки, ведро с родниковой водой, сумерки, пию-тинь точной птички, Вован на коленях блюёт, наконец, под берёзки, а с кончика моего отсосанного хуя на голову Вовану спускается тонкая ниточка - слюнка вперемежку со спермкой...

- Сблевал? - спросил Саня, когда мы вернулись.

Я кивнул. Вован молчал.

- Ну, теперь ему будет лучше. Я, когда первый раз ебаться пробовал, тоже нажрался, на полшишечки ввёл, а дальше никак, и тоже чувствую: щас сблюю! Пацаны, а вы-то уже пробовали ебаться?!

- Я ещё нет, - сказал я чистую правду. - Только в рот.

- Ну, значит, скоро нагонишь, - сказал Саня, подливая мне водки, а Вовану не подливая, - от полумужика до мужика полчаса идти. А ты, Вован?

- У меня всё было, - выдавил Вован позеленевше.

Саня ещё доёбывался, что это за бабы были, не из нашей ли школы, а через полчаса, что ли, я как бы случайно опрокинул ведро с водой и выругался, и сказал, что Вована точно перед сном нужно ещё раз прогулять, и Вован сказал, что он щас, через одну минуту пойдёт, затем полез копаться зачем-то в рюкзак, и мы пошли к роднику уже почти в полной темноте, а главное, в полной тишине, так что был слышен хруст камешков под кроссовками, и я прикидывал, на сколько же километров вокруг нас слышно. Но тут издалека до нас долетела музыка, потому что это дурак Саня, на наше счастье, включил приемник, и я сказал Вовану шёпотом:

- Стой! - и он всё понял.

Я его жёстко облапил сзади и расстегнул ему ремень и ширинку, а потом и себе, снова нагнул его и стал водить мгновенно вскочившим хуем между белеющими под звёздами булочками. У него слабо стоял, он был слишком пьян, но я начал дрочить ему, и у него стал сильнее подниматься. Я ещё удивился; это был изогнутый краковской колбаской кверху хуй - прямо как у тебя! Я и не знал, что хуи бывают изогнутыми.

Вован сказал, чтобы я подождал, потом развернулся и стал сосать мне, а потом стал возиться в приспущенных штанах и достал из них, я по звуку понял, крем. Он стал отвинчивать крышечку с крема, которая, понятно, сразу же ускакала в траву, и выдавил из тюбика сначала себе, а потом дал его мне, и я обмазал хуй этим, судя по запаху, дешёвым кремом против шелушения кожи.

Вован согнулся, упершись руками в ближайшее древо, чтобы не упасть, и я тыкал в него членом яростно, но безрезультатно несколько минут, реагируя на его "вышшше... нижжже", пока он не помог мне рукой. Кричал ли он, когда я вошёл в него (причём безо всякого милосердия, как ятаган входит в тело ратника, как татарва насилует, в отсутствие девок, молоденького паренька), я не помню. Кажется, мы оба кричали. Мир налился красным и лопнул. Я стал мужчиной, порвав жопу соседа по парте. Неважно было, как я относился к нему. Важно было, что я уступил искушению...

Помню ещё, как Вован искал подорожник, чтобы листьями подтереться. Он нашёл его, сорвал и дал мне, и я сообразил, что опавший член тоже нужно вытереть.

- Чё там у вас случилось? - спросил Саня, когда мы вернулись.

- Бля, может, кабан. Мы так пересрали, когда из-под ног рвануло! Я так орал!

- Как бабу ебал! Или как кабана! Бля, выебать бы щас кого! - и Саня захохотал.

Я чувствовал взгляд Вована на себе. И я чувствовал желание Сани. Демон подхватывал меня, я ощущал, как губы мои шевелятся и говорят помимо моей воли:

- Саня, бля. Это был не кабан. Это был пиздец! Я выебал Вована в жопу. А до этого в рот. И Вован даст и тебе, и мне, и обоим разом. Он любит, когда его ебут, и он не целка. Его можно выебать щас вдвоём, раз нет девочек.

Хуй снова вырос до неба и просил его обслужить.

Вован смотрел в пустоту перед собой, он понимал, что я решаю его участь, раз губы мои шевелятся пока ещё бесшумно.

- Да, блять, ебаться хочется, не уломали мы девок с собой пойти! Хоть бы целочек! Хоть бы полапали! - сказал Саня, и я понял, что я всё ещё удерживаюсь на краю.

И я выдохнул с облегчением:

- Пошли, мужики, на боковую...

Ночью я не удержался и, проснувшись, снова попытался заставить Вована взять у себя в рот, пока Саня вовсю храпел, но Вован был не в силах вырваться из своего тяжёлого пьяного сна, так что я только потискал его спящий мягкий хуй, яйца, живот, соски. Я теперь мог тискать всё это, когда хотел и сколько хотел, и потискал сразу же, как мы вернулись в город, потому что Вован нашёл, придумал какой-то повод заглянуть ко мне, а у меня как раз никого не было; только в попу он мне тогда не дал, сказав, что ему ещё больно.

И потом целый год, где-то раз в неделю или в две, он говорил за партой тихо:

- У меня сегодня никого. Придёшь? - и я приходил и овладевал им снова, как надсмотрщик пленником, и уже знал, как быстро он кончает, и подстраивался под его ритм.

А однажды пленник уговорил меня самого взять у него в рот, и я взял, но мне это не понравилось, так что Вован не стал даже и предлагать мне подставить ему мою попу. Это произошло уже после выпускного, когда его зачислили в военное училище, и он приехал на побывку домой. Тогда я сам, желая сделать ему подарок, запрыгнул на его хуй добровольно, и его кривизна прочертила во мне путь ровно до простаты, и, кончая, я испытал такой кайф, какой никогда не испытывал, ебя его.

- А Ондрейка?

- Ондрейка? Я не разлюбил его, ты же понимаешь. Любовь иногда рождается в секунду - но никогда не проходит мгновенно. Я костерил себя грязным и павшим, предателем, недостойным его, ничего не говорил ему, понятное дело, хотя иногда проговаривался, что я грязный и павший, и тогда он удивлённо и простодушно смотрел на меня, и ангел в вышине играл надо мной на скрипке. Но потом, когда я любовался его затылком, дьявол слева за партой шептал:

- Если заколем последний урок, у меня дома ещё никого не будет... - и мы закалывали, и жернов грохотал по нам; а он когда укатывал вдаль, я без отвращения не мог смотреть на Вована, а он размазывал по телу сперму в спокойной уверенности, что минут через двадцать жернов прикатит снова, и я не смогу его остановить, а я и правда не мог. А потом, уходя от Вована, я снова думал о том, какой я подонок перед Ондрейкой... Ондрейка слишком простой паренёк для меня был, я тебе говорил?

- Говорил.

- Даже не помню, какой у него был хуй, хотя в сауну мы вместе ходили... О, зай, у тебя так смачно встал! Давай-ка прибереги стояк, он тебе ещё сегодня за ночь пригодится. Сколько, ты говоришь, тебе исполнилось? 19? На годик ты, конечно, староват для меня, но с годами возрастной люфт всё менее важен. А ну-ка, в ротик... бля... классно сосёшь... за щёчку... яички... Хуй у тебя такой же кривой, как и у Вована, я тебе говорил?

- Мм...

- Соси, малышок, щеночек, сучка! Тебе нравятся взрослые мужики, а мне - такие, как ты... Щас мы нащупаем твою дырочку... опс... и скоро будем медленно, нежно в неё входить... и лапки твои - ой, у тебя какие сладкие лапки! - закинем себе на плечи... и будем тебя протяжно ебать в кровати; оно поуютнее, чем в лесу... хотя в лесу вечерком тебя тоже нужно будет выебать...

- Мм... Там комархххы... ммм...

- Куда! Назад, бля! На свободу - с чистым хуем и совестью... Пальчик почувствовал? А скоро у тебя в жопочке их будет два... а потом три... И мой хуй из твоего рта переедет туда, к ним, на правах аренды... А потом вы выпьем чайку с коньячком, а потом ты прилежно и аккуратно выебешь в жопу меня... Давай милый, давай, славный... Вован ты мой... Ондрейко...

страницы [1] [2]