Холодное лето Питера

Часть 1

"Сапсан" (не соколом, не птицею, - но рыбою, балтийской серебристой миногою!) выныривает, высвобождаясь, из-под коряги вокзала и, ускоряясь, плывёт через холодную мокрую хмарь к Москве, где только солнце, только небо, только ща-а-а-стье впереди. Я же остаюсь на перроне, стирая разом со щёк и из памяти прощальные поцелуйчики девушек из нашего финотдела.

Лето, мать его, - белые ночи, все гостиницы либо забронированы, либо по безумным ценам, а у нас командировка, еле нашли на квартиру-"двушку" на Лиговке, а на выходных собирались в Петродворец и в Павловск. И вот тебе выходные: прогноз обещает сплошные дожди и плюс шестнадцать - тоску.

В итоге девушки мои поменяли билеты и укатили в московское тепло, в шашлыки на дачах, к подружкам и дружкам, с собой не позвали, да я бы и не согласился: велика радость смотреть на чужое глупое счастье. Остался под дождём. Сказал - ну, типа, девчонки, Москве привет, а я в Эрмитаж. Чуть не добавил: к нежным мраморным паренькам Каналетто, к Амурам и вакханятам, чьи мраморные попки придавлены до милых ямочек игривыми мраморными пальчиками.

В вокзале даже обычная гулкость сейчас прибита сыростью. Пахнет волглой одеждой, и шелестят глухо, мокро плащи и зонты. Хочется быстрее отсюда выбраться и забраться в кровать, и лучше не одному. Но для начала - выпить.

Дрянное мерло в вокзальном кафе идёт по пятерной цене к магазинной, но я беру. Напиться - не столько с тоски, сколько с холода, с влаги и стыни, разглядывая мир вокруг. Вон пацанчик по ту сторону витрины кафе поворачивается в профиль. Вздёрнутый нос, стрижка под бобрик, в руках дешёвенький рюкзачишко, серая слишком большая рубаха застёгнута до последней пуговки и заправлена в брюки. Провинциалы почему-то часто носят не джинсы, а брюки. Мамы им отпаривают на брюках стрелки. Билеты у них - неизменно плацкарта или общий вагон.

В голову нежно плещет первая волна опьянения. Я, не допивая, беру ещё бокал, возвращаюсь к столику и стучу пальцем в стекло. Парнишка поворачивает ко мне голову, я показываю жестом на бокал - угощаю! - но он отворачивается. Я бы на его месте тоже не реагировал на какого-то там поддатого мужика. И он кого-то высматривает. Но не так, как ищут взглядом в вокзальной суете отошедших ненадолго друзей. Он сканирует пространство реально тревожно. С чего бы вдруг?

Вдруг парнишка напряжённо застывает, как будто наконец увидел цель, и поворачивается ко мне. Я повторяю приглашающий жест. Я расслаблен. Меня надо всей этой влагой теперь уже несёт алкоголь - так же примерно, как поверх русской провинции несёт, приподнимая, москвича Москва.

Парнишка дёргает стеклянную дверь кафе. Вместе с ним вплывает волна мокрого шума. Я смотрю туда, куда секундой до этого смотрел он. Там трое полицейских, или нацгвардейцев, или кого ещё из бесчисленных охранников, - три молодца, одинаковых с лица, от скуки поигрывающих дубинками.

- Привет, - говорю я, приподнимая бокал.

Он ответ мямлит что-то неопределённое, однако без раздражения.

- Тут, - говорю я нарочито равнодушно, чтобы не нарушать его пространство свободы, - есть вторая дверь, она прямо на улицу. Ты просто одет не по-местному, так что менты тебе не будут давать прохода. У тебя поезд сегодня или завтра? Ты на пересадке застрял?

- У меня с документами всё в порядке, - отвечает он так казённо, как будто называет имя, фамилию, статью и срок.

- Тогда давай отсюда пересядем отсюда подальше. Ты голодный? Угощаю. Ну, правда. Одному скучно. Ты ничего не должен. Я в командировке, мне всё оплачивают.

- Спасибо. Просто тут цены, короче, бешеные.

Картошка-фри в кафе, правда, бешеная - в смысле цены. А так она подруга погоды: вялая, ватная, тусклая. Однако парнишка проглатывает её в момент. Бросает вилку, хватает последний ломтик пальцами, подбирает им соус, заметив мой взгляд, смущается, обтирает пальцы об край тарелки, смущается ещё больше. Я протягиваю ему салфетку. У него вид телёнка, отбившегося от стада, заблудившегося и исхудавшего. Под дурацкой серой рубашкой угадывается, однако, природно ладное тело. Есть такой тип греческих куросов - треугольно сложенные, с крепкими бёдрами, меня такие возбуждают. Я раздеваю его глазами, не скрывая желания, потому что - ну вот вокзал, ну вот какой-то паренёк, если он уйдёт, в тех картах, что сданы мне на руки, ничего не изменится. Могу рискануть. Он смотрит в ответ настороженно, но не протестуя. Кажется, он принимает то, что хочу сказать я: моя карта открыта первой, но у него есть право выйти от игры.

- Кароч, - говорит он, - пасибки. Вкусно. Я Павел, но, кароч, можно Паша. А с поездом, кароч, засада. Но за двенадцать часов, типа, снимают бронь.

- За двенадцать - это когда?

- Кароч, утром только. Я, по ходу, попал.

Я называю ему своё имя и объясняю, что тоже попал - с командировкой, с поездом, с дождём, что завтра с утра мы можем дождаться снятия брони или, например, пойти в Эрмитаж, а переночевать можно и у меня, комнат две, хотя кровать одна, но во второй комнате два дивана, можно выбрать, где спать, хотя лично я бы предпочёл кровать...

Я говорю это, отличнейше понимая, что у меня хорошие карты на руках, а у него черте что. Но если он не отказывается сразу, то следует, что он в игре.

А он в игре.

Мы выходим из влаги вокзала во влагу дождя, огибая ёжащиеся от дождевых капель лужи. Ещё один патруль переминается в арке, но мы проскакиваем мимо, смешиваясь с толпой с поезда. До квартиры недалеко. Честные холостяцкие пельмени и вино можно раздобыть в любом местном продуктовом шалмане. Но вначале - в шмоточный магазин, помеченный надписью о тотальной распродаже. Я туда уже заскакивал на неделе. Сплошной Китай, - и, судя по ценам, избежавший таможни. Санкции. Черт его знает. Я подталкиваю Пашку к магазинной двери. Нужны - джинсы, толстовка, худи, кроссовки.

- Пашка, примерь.

- Вы, типа, Дедом Морозом работаете?

Девочка-продавец, приложив телефон к уху, смотрит куда-то в свой мир, и, как хорошо темперированный клавир, ведёт счёт тактам одними и теми же фразами: "Ну? Да? Чего? А он? А она? Ну?"

Кабинка для примерки обшарпанная, но большая, я вхожу в неё вслед за Пашкой. Он раздевается, глядя прямо на меня. Так, должно быть, смотрит на клиента женщина, пришедшая в гостиничный номер и расстёгивающая блузку. Не знаю. Я никогда не приводил в гостиницы женщин, а парни никогда не раздевались передо мной в магазинных кабинках.

Пашка, что называется, широк в кости, но при этом худ. Ключицы выпирают. Я представляю, в какого Геракла он превратится лет через десять. Но Гераклы меня интересуют меньше Адонисов. На этом колхозном Адонисе стираные-перестираные синие семейные трусы. От его одежды пахнет казённым домом.

- Не надо, - шепчет Пашка, когда я провожу по его груди рукой. - Я немытый.

В ответ я обнимаю его и целую в губы, одновременно просовывая руку под резинку трусов. Там пышно растёт колючий куст, а под кустом живёт зверёк, который меня и интересует. Пашка не отвечает на поцелуй. Я допускаю от того, что он просто-напросто не умеет ещё целоваться. Но зверёк его от ласки привстаёт на задние лапки.

Пашка отталкивается от меня и повторяет шёпотом:

- Мне, короче, помыться надо. А Деды Морозы всегда такие?

Я треплю его зверька по загривку:

- Думаю, всё будет по размеру.

Потом, понимая, как это выглядит со стороны, тоже шепчу:

- Прости. Это всё твоё. А потом ты можешь просто повернуться и уйти. Если не хочешь ко мне.

И в ту же секунду ловлю себя на том, что декларация собственного благородства лишает меня всякого благородства. И ясно же, что парнишка пойдёт со мной. Пошёл бы и безо всяких шмоток. Ну так и молчи, не говори ничего.

Я выскальзываю из кабинки в зал и возвращаюсь с парой кроссовок. Ну да, не кожа, а пластик, но на первое время хватит. Пашке, правда, всё подходит. Ему это идёт. "Идёт" - это когда дешёвое выглядит стильным. Джинсы, кроссы, худи, кроссовки.

Часть 2 (последняя)

- Паша, не снимай, идём прямо в этом.

Я отрываю от шмоток бирки, подхожу к кассе. Девушка всё говорит и говорит, пока не спотыкается, наконец, об: "Ой, Тань, у меня люди тут. Я перезвоню". То, что у меня стояк в штанах, она вообще не замечает. Сканирует бирки. Я прошу пакет, складываю в него старую одежду. Девушка направленно смотрит мимо нас с Пашкой в свою собственную историю.

- Я это, типа, все измазюкаю, - сказал Пашка, когда мы выходим из магазина.

- Не успеешь, - говорю я, стараясь держать зонтик над нами обоими. - Сейчас ещё в магазин за едой. Ты теперь чёткий питерский пацан из Купчино.

- Там купцы жили? - спрашивает Пашка и вдруг резко дёргается, - как тогда, на вокзале.

Навстречу двое ментов в дождевиках. Они на секунду поднимают на нас глаза и проходят мимо. Мы им не интересны. Мы местные и при документах.

- Не дрожи. Почти пришли. Ты хочешь пельмени или пиццу?

- А чего вы хотите?..

Когда мы входим в подъезд, я снова начинаю его целовать и щупать, мне снова хочется ощутить, как у него под моей рукой всё приподнимается и оживает, и чтобы это все это было именно в подъезде, где в любой момент может повернуться ключ, стукнуть дверь, раздадутся шаги, и мы отпрянем друг от друга и посмотрим на нарушителя нашей приватности, дыша тяжело и бесстрастно - ну-ка? И что ты нам сделаешь? Что ты вообще можешь предъявить?

Пашка тихо сопротивляется в ответ, бормоча про душ, и я сдаюсь.

В квартире он сразу идёт в ванную, и я придерживаю дверь ногой: "Не закрывайся!" Достаю из несессера презервативы, стою в двери, смотрю, как он снимает одежду (о господи, да, и трусы!), ищет, куда повесить, как залезает в ванную, включает душ. Затем вхожу в ванную и раздеваюсь сам. Залезаю к нему под душ и намыливаю Пашку везде, смываю, снова намыливаю, и, конечно, намыливаю, промыливаю его поднимающийся член, оттягиваю до упора крайнюю плоть, навожу на головку струю душа, а потом присею на корточки и резко беру Пашкин член в рот, точно зная, что он такого не ожидает, - он и не ожидает.

Я сосу ему - член вполне порционный по размеру, ни большой, ни маленький, - и одновременно нащупываю, ощупываю, прощупываю его яички и попку, намыленным пальцем ищу вход в пещерку, затем поднимаюсь, дотягиваюсь до положенного на край раковины пакетика с презиком. Я люблю этот звук надрываемого серебристого пакетика: он означает, что сейчас, через секунду, либо вставят тебе, либо вставишь ты, всё, отступать поздно, оба согласны.

Я вставляю Пашке безо всякой смазки, по одному мылу, наклонив Пашку и заставляя его упереться руками в бортик ванной, понимая, что могу войти сразу на всю глубину, - и, да, вставляю сразу до упора, до яиц, он стонет в ответ почти неслышно, ему привычно, - а потом приподнимаю его, прижимаю к себе и начинаю долбить, долбить, долбить со всей силы, и это ему тоже привычно, а непривычно ему, что мои пальцы обхватывают его член, двигаясь туда- сюда, и он не сразу ловит это двойное движение, члена в заднице и пальцев на залупе, а я совсем перестаю сдерживаться, с такой силой мне хочется его трахнуть, ну всё же понятно, и он вдруг тоже перестаёт сдерживаться, вздрагивает, ловя не только мой, но и собственный кайф, удар, удар, мои яйца по его яйцам, раскачивающимся в мошонке, лобок по ягодицам, удар, удар, ещё сильнее, сильнее, ебу, еби! - а! а! а! - я облапливаю его свободной рукой со всех сил, с другой дрочу ему тоже со всех сил и, не в силах удержаться, кричу. Пашка еле слышно мычит. Наверное, он привык, что в таких случаях лучше молчать. Мутные капли вперемешку с прозрачными каплями стекают по кафелю.

Полминуты, чтобы прийти в себя. Я стою, не спеша вытаскивать член из Пашкиной попки, наслаждаясь падающей горячей водой, тяжело дыша. Потом вытаскиваю член, снимаю презик, вопросительно смотрю на Пашку. Он тут же наклоняется и облизывает мой хуй.

- Класс. Ещё сегодня раза три выдержишь?

Он кивает, как о само собой разумеющемся.

Я вытираю его большим махровым полотенцем, влезаю в махровый халат (хозяева квартиры, спасибо, оставили), и мы идём в кухню. Пашка так и сидит - голый, лишь с полотенцем на плечах. Пиццу в духовке остаётся лишь разогреть, и Пашка ест с наслаждением, а я подливаю ему вина и с таким же наслаждением ощущаю, как во мне поднимается новая волна возбуждения.

Проношу презики и смазку, распускаю пояс халата:

- Паша!

Он доедает кусок, облизывается, подходит. Я притягиваю его к себе и снова беру его член в рот, мне по кайфу, что Пашкин хуй в моем рту набухает, растёт, но что Пашка при этом не знает, как к этому относиться. Ему явно кайфово, но он к такому точно не привык, а я наслаждаюсь его замешательством, пока хватает сил терпеть желание. А когда перестаёт хватать, я снова надрываю серебристый квадратик, натягиваю резинку и усаживаю Пашку на себя, повернув лицом к себе, целуя и играя с его членом. И снова вхожу в него: легко и до упора. Завожу руки ему под бедра. Пашка лёгок, даже слишком лёгок, чем это можно по нему сказать. Я приподнимаю его и опускаю, снимаю его со своего члена и насаживаю на член. Он быстро схватывает ритм, упираясь ногами в стул, - и вскоре начинает течь смазкой: значит, я добрался ему до простаты. Он обхватывает меня за шею, запрокидывает лицо и начинает скакать быстрее и быстрее. Я целую его, но он снова не отвечает, и тогда я просто начинаю посасывать, облизывать его губы, и темп учащается. Я беру его член, но он отводит руку, и я понимаю, почему - Пашка уже на пределе, но сначала хочет доставить удовольствие мне. И только когда - на! Вот! Получи! Вот так, до упора! - я начинаю извергаться в него, он сам кладёт мою ладонь себе на член, и через пару движений молчаливо кончает, закусив нижнюю, зацелованную мной губу.

Мы просто сидим на кухне. Он сидит на мне, на моих коленях, и я всё ещё внутри его.

- Пашк, тебе было хорошо?

Он молча кивает. Медленно приподнимает задницу, соскакивает с меня, с моего члена. Он в ванную. Возвращается. Спрашивает, можно ли ему ещё немного вина. Я наливаю, понимая, что, в общем, говорить не о чем. Пашка извиняющимся тоном произносит:

- Кароч, я посплю чуток? Я, типа, совсем отрубаюсь.

Дождь и день на улице всё такие же серые и беспросветные, и я вдруг понимаю, что тоже жутко хочу спать. Обнимаю Пашку, укрываю его одеялом, вжимаюсь в него - а просыпаюсь, когда уже вечереет. "Белые ночи..." Темень за окнами, темень. И дождь. Пашка лежит так тихо, что я даже пугаюсь - дышит ли? Дышит. Я кладу руку ему на пах, провожу от кустистых зарослей вниз, глажу, желание нарастает, желание животное и постыдное, - не потому, что я хочу трахаться, а потому, что Пашка сделает всё, что я хочу. Я хочу его взять вот так, на кровати, чтобы он лицом вниз. Я так его так и беру, то раздвигая ему ноги, то обхватывая их своими, пока не начинаю ловить движение и наслаждение ме-е-едленное, тонкое, как смычком по струне, - да это и есть мой смычок, которым я извлекаю музыку удовольствия, а Пашка мой инструмент, которого не спрашивают, хочет он играть или нет, и которого после игры только и останется, что убрать в футляр.

Когда мы кончаем (он - в махровое полотенце), я предлагаю поужинать в кафе - тут грузинское неподалёку. В кафе Пашка ожидаемо выбирает шашлык, а я беру для нас обоих ещё и зелени, и лобио, и сациви, и сулугуни, и кувшин вина. В общем, вина уже многовато, я никогда столько не пил, но тут я просто заливаю свою немоту, свою невозможность о чем-либо говорить с этим парнишкой, которого я сам в свою жизнь и втащил. И я с тоской думаю о том, что обещал его завтра сводить в Эрмитаж. И Пашка так и молчит весь ужин, спросив один раз только, сколько может стоить самый дешёвый телефон и какой тарифный план лучше.

Мы возвращаемся в квартиру, и, перед тем как заснуть, я не удерживаюсь и прижимаю его голову к своему паху и беззвучно и быстро получаю своё.

А когда я просыпаюсь, Пашки со мной нет. Его нет ни в гостиной, ни на кухне, ни в ванной. Ни рюкзачишко его, ни пакета со старыми шмотками. Я бросаюсь к своему рюкзаку: паспорт, ключи и кошелёк на месте, но кошелёк не там, где обычно. Я раскрываю его: так, карты на месте, деньги вроде бы тоже. Хотя... между тысячных бумажек сложенный листок. "Извините я взял 2 т. р. на телефон. Верну на карту когда не знаю. Скоро не смогу. Павел".

Я подхожу к окну. Там всё так же, вне времени дня, дождливая питерская хмарь.

Ну, значит, надо варить себе кофе, а потом ехать в Эрмитаж. И там, может быть, мне повезёт встретить какого-нибудь одинокого паренька с умными глазами из хорошей петербургской семьи, который оценит и одобрительно откликнется на моё замечание по поводу античной коллекции или лукавого ангела Каналетто.

страницы [1] [2]