Без стыда и совести. Часть 4

Пусть уже и не в первый раз, но все равно непривычно... Не верю собственным глазам, которые отчетливо видят лежащую на спине поперек кровати мать с раздвинутыми ногами, согнутыми в коленях; не верю своим ладоням, которые легли ей на бедра и сжимают нежную кожу; и не верю члену, который по-хозяйски шурует там, где, вроде бы, не имеет права, выбивая из распластанной на кровати женщины любовные соки. Стою на полу босыми ступнями и, устали не зная, яростно двигаю тазобедренным суставом, зовущимся в простонародье жопой, пока мама держит руками себя под колени, смиренно принимая сыновий хрен, и изредка бросает на меня затуманенный взгляд из-под тяжелых век. Не переставая наяривать мокрое влагалище, накрываю ладонями небольшие груди с задорно торчащими сосками и несильно, с какой-то робкой осторожностью, сжимаю их. В комнате приглушен свет, атмосфера в ней заряжена смачным извращением, а воздух сперт. Кто его спер — хер знает, но кислорода не хватает явно. Отчетливо слышны громкие шлепки двух разгоряченных тел, хлюпанье, ахи, охи, стоны и рычания. А что ещё может быть слышно в помещении, где молча шпилятся двое?

Но все же мы с матерью не наедине. В изголовье кровати, вместо скинутых на пол подушек, сидит по-турецки тетя Маша. Куда ж без нее?.. Она левой рукой натирает промежность, а пальцами правой сжимает набухший крупный сосок. Я изредка бросаю на нее взоры, полные смятения, и вижу её ответный взгляд. Губы её тянутся в улыбке, а в карих глазах блестит какой-то нехороший огонек. Какой — не знаю. Но то, что он нехороший — вижу и чувствую. Сидит она и теребонькает. Но лучше бы форточку открыла, чем мочалить попусту свою красную кнопку.

Однако по фиг. Какие могут быть взгляды, форточки и красные кнопки, когда все мысли о другом. Вернее, их вообще нет. Голова пуста, и только в мозг ударами бьет кровь, которую учащенно гонит по венам не на шутку раздухарившееся сердце. Бум-бум-бум! И в такт частым ударам пламенного мотора — звонкие шлепки моих бедер о материнскую попу. Член, по крепости сравнимый с толстым прутом арматуры, нещадно терроризирует родную щелку, из которой я вылез на свет двадцать лет назад, отчего хозяйка щелки тонко попискивает, словно голодная мышка за плинтусом. С меня хлещет пот, будто не трахаюсь, а бегу стометровку. Хотя, по трудозатратам и сжиганию калорий секс — почти что спорт. А спорт — это здоровье и красота. Наверное, именно поэтому я такой здоровый и красивый, что ебусь как кролик с кем ни попадя. А ведь утро не предвещало никакого секса, тем более — с матерью...

Проснувшись после ночи с теткой, когда я так и не дал последней кончить по-человечески, я протер зенки, сладко зевнул, поскольку не выспался, и попытался задуматься о своем житии. Подумать было о чем, но думать было нечем, поэтому совсем не думалось. Посему я плюнул на это дело, вспомнив давнюю присказку про лошадь. Мол, пусть лошадь думает — 

у нее башка большая. Сполз с кровати, посмотрел на тетку, тревожно дремлющую на койке кверху жопой, и даже не стал шлепать её по ягодице, а сразу пошел на кухню попить водички: организм-то обезвожен. Однако, как только вошел в кухоньку, поимел честь лицезреть маман, сидящую за столом и прихлебывающую черный кофе из белой чашки. Остановился на пороге, не решаясь пройти дальше, памятуя, как она ночью подглядывала за нашими с теткой забавами. Это мозгов у меня нет, а совесть, видимо, ещё присутствует, и мне до сих пор как-то не по себе от всей той ситуации, которая сложилась в нашей семейке в последнее время, поэтому хотел было уже ретироваться в ванную, как услышал материнский зов:

— Игорь, погоди...

— Гожу,  — ответил я, остановился в дверях и сунул руки в карманы джинсов, незаметно сжав в кулаке через ткань восстающий хрен. Все дело в том, что теперь, после вчерашнего безобразия, как только вижу маму — сразу вспоминаю её торчащую из одеяла попу. Вспоминаю, и все тут! Хоть тресни. А когда вспоминаю — шишка начинает дымиться похлеще сибирской тайги в июне месяце. Вот так-то.

— Я это... чего сказать-то хотела...  — у мамы забегали глаза, а руки с чашкой кофе познали мелкий тремор. Она неуверенно взглянула на меня и поставила кружку на стол:  — Ты хоть сядь, что ли...

Сел. А она начала сбивчиво нести какую-то пургу. Дескать, все, что вчера случилось — произошло по досадному недоразумению. Типа, обстоятельства сложились так, и были они сильнее нас. Но надо (просто необходимо!) все это забыть, будто не было никогда, и больше не вспоминать. Ибо грех это. Большой.

— А что именно забыть?  — спросил я, незаметно потирая болт и две гайки.  — Меня и тебя или меня и тетю Машу?

— Меня и тебя!  — запальчиво ответила мама.  — То есть, тебя и меня... То есть — ну ты понял!

— Не понял.

— Все ты понял.

— Ну смотри... Тебе виднее.

— Что мне виднее?

— Все.

— Что «все»?

— Все, что тебе виднее.

— Ты меня запутал...

— Нет, это ты меня запутала.

— Я?

— Ты! Потому что не я на тебя залез, а ты сама все спровоцировала. Ты и сестра твоя, которая дрыхнет сейчас, как сурок, и горя не знает. Объясниться не хочешь?

— Нет...

— Интересно девки пляшут...

— Не наезжай на меня! Ты и сам горазд! Я видела, что вы ночью с Машкой вытворяли!

— Да. И в кого же я такой, интересно?..

В кухне надолго повисло молчание.

— Ладно, не вопрос,  — сказал я наконец, и молчание упало.  — Забыли так забыли. Все? Могу идти? В универ опаздываю.

— Ну-у...  — протянула мать, часто моргая.  — Иди.

Так и поговорили. И я ушел, полагая, что вопрос закрыт, и подобных телодвижений между мной и мамой больше не повториться. Ну и ладно. И к лучшему, наверно... Пусть все будет по-старому. Если будет теперь уже...

Однако вечером, едва я переступил порог теткиной квартиры, увидел перед собой нежданчик: Марию без ничего. Стояла она молча 

в чем мать родила и щурилась, дожидаясь пока сковырну с ног штиблеты. А только я их сковырнул — сразу попал в объятия разврата: сударыня перешла от бездействия к действию, присосавшись своими губами к моим, как пиявка.

— Ты чего?  — промычал я сквозь женский напор, пытаясь увернуться от горячих влажных губ, но увернуться не смог — Мария схватила меня обеими руками за голову и принялась неистово пропихивать свой язык в мой рот.

«Ну и блядская же династия! » — мелькнуло в голове. Однако я тоже часть этой семейки, поэтому быстро сдался на теткину волю: заграбастал её сахарные ягодицы обеими пятернями и начал сжимать, словно эспандер. В борьбе языков победу одержала молодость — тетя Маша первой прервала поцелуй.

— У меня для тебя сюрприз,  — мяукнула она, деловито стаскивая с меня толстовку.

— На хер все сюрпризы!  — рыкнул я и резко развернул её к себе спиной, намереваясь трахнуть прямо в коридоре. И по фиг что тут не слишком гигиенично! Раз пошла такая пьянка — режь последний огурец!

Толкнул её к стене, где одиноко стоял счастливый пуфик, который ежедневно, иногда и не по одному разу, имеет удовольствие принимать на себя роскошную теткину задницу. Но сейчас эта задница моя, а пуфик обойдется. Забыв обо всем на свете и по-собачьи высунув язык от радости, я принялся нагибать Марию в нужную позицию. Иными словами, хотел поставить раком. Но тетка почему-то сопротивлялась.

— Да подожди ты...  — проворчала она, оглядываясь и стараясь распрямиться.

— Не могу ждать, теть Маш,  — промычал я, шлепнул Марию по голой заднице и переключил внимание на молнию на джинсах.  — Давай, вставай уже, как того требует ситуация!

Вжик — и ширинка расстегнута, а член смотрит в потолочный карниз, но тетка упорствует. Распрямилась и трясет титьками как-то хитро улыбаясь.

— Пойдем,  — подмигнула она мне.

— Куда?  — спросил я, и, поняв, что половая связь сорвалась, принялся запихивать стоящий болт обратно в штаны.

— В спальню,  — подойдя вплотную и вжав в меня груди с тупыми, но твердыми сосками, шепнула она мне на ухо, после чего схватила за член.  — А письку можешь не прятать. Она сейчас пригодится.

И повели меня в спальню прямо за хуй, будто барана. А я шел, потому как деваться некуда — старших надо слушаться. Мне так мама в детстве говорила. А маму я люблю. Тем более, прям жопой чую — в спальне очередной нежданчик. Уж больно у Марии вид загадочный.

И точно! Оказавшись в комнате с задернутыми шторами для более интимной обстановки и увидев сюрприз, я не сказать, чтобы сильно удивился, потому как чего-то подобного ожидал — на койке лежала мама в костюме Евы. То есть тоже без ничего. Лежала она на спине поперек кровати, свесив ноги на пол. Но только мы с теткой вошли, задрала их кверху, а затем раздвинула в стороны и согнула в коленях.

Происходил какой-то лютейший пиздец! Ведь только утром она мне говорила, запинаясь через слово, что надо забыть наш перепихон как страшный сон. И на 

тебе, опять — лежит и бесстыдно трясет ляжками перед родным сыном, который без труда может лицезреть её продольную щель между ног. Которая, между прочим, нехило сочится.

— Вот,  — проворковала мне в ухо тетя Маша, снова прислонившись ко мне сиськами, но уже сзади, к спине,  — пользуйся, племяш!

А я стоял с торчащим хреном посреди комнаты и не знал, что делать. Зато понял, что такое когнитивный диссонанс. Как один и тот же человек может себя так по-разному вести? Утром одно, вечером другое! Все было как-то неправильно и необычно, словно во сне, где часто мы видим взаимоисключающие друг друга сцены.

— Ну ты чего?  — я снова услышал тихий теткин шепот и почувствовал на щеке её горячее дыхание. Она плотнее прижалась ко мне и, ухватившись за готовый к бою болт, начала его тихонько дрочить.  — Ты же хочешь... Давай, иди! Она тебя ждет. Смелее!

Устав ждать, когда я начну действовать, тетя Маша не слишком-то и нежно толкнула меня в спину и я полетел прямиком матери между ног.

•  •  •

И вот я стою и резко пихаю жесткий стержень в родную, нежную, влажную, горячую и ласковую плоть, а тетя Маша сидит рядом, теребит пипку и пространно улыбается. Перевожу с нее взгляд на мамино лицо, но оно мало чего выражает, кроме покорного удовольствия. Немного отклоняюсь и бросаю взгляд на то место, где у нас происходит единение: толстая сарделька, слегка искривленная как турецкая сабля и увитая венами разной толщины, по-хозяйски тонет в материнском влагалище, при входе вминая половые губы внутрь, а при выходе вытягивая их наружу. Влагалище непрерывно выделяет соки и бессовестно хлюпает, вторя ударам бедер друг о друга.

— Все, хорош!  — вдруг слышу я голос Марии.

Она подскакивает со своего места и садится на колени.

— Валька!  — пихает тетка сестру в бок.  — Вставай раком! Да погоди ты, племяш!

Последняя её фраза адресована мне, потому что я и не думаю останавливать размеренную работу тазобедренного сустава.

— Да погоди, говорю! Для тебя же лучше делаю!  — орет Мария и бьет меня кулаком в живот. Не больно, конечно, но неприятно.

Торможу и вынимаю член из некогда узких, но уже расхлябанных закромов, а тетя Маша принимается расталкивать все ещё кайфующую маму:

— Переворачивайся, говорю! Давай, давай, Валюха! Вставай раком! То есть на колени вставай!

Мама, как послушный теленок, хоть и нехотя, но переворачивается на живот, сверкая голыми ягодицами, а затем встает на кровати в коленно-локтевую позу задом ко мне. Удивляет её какое-то слепое послушание, безропотность. И молчаливость. Второй раз мы с ней трахаемся, а она все время молчит как партизан. Ни слова не проронит, а только ноги раздвигает. Странно это все... Однако о странностях думать со стоящим колом членом не вполне получается, особенно когда есть куда этот член сунуть. Я и хотел было уже сунуть, но снова остановлен подлой теткой:

— Стой! Рано еще!

— Чего рано-то?..

— Того!

Навалившись сверху на прогнувшуюся в спине маму, Мария укладывает ладони на её пухлые 

ягодицы и разводит их в стороны, а затем, поблескивая белками блядских глаз, смачно плюет сверху на ложбинку между булок. Я смотрю, как тягучая слюна ползет от копчика до анального отверстия, оставляя за собой мокрый след, и чувствую, что бедный член вот-вот взорвется от напряжения и брызнет белесой струей прямо в самодовольную теткину мордаху, которая нависает над материнской задницей.

— Ну, племяш,  — раздухарившись, кричит тетя Маша, втирая свою вязкую слюну ловкими пальцами в мамину заднюю дырку,  — вставляй! Чего смотришь?! Теперь можно.

Я и вставил. А хули делать, если ласково просят? Насрать уже на все границы приличий — они давно позади. На попятную можно было уйти вчера, но не сегодня. Поздно пить боржоми. Да и мать молчит по обыкновению и не противится. Так кто я такой, чтобы рушить сложившиеся обстоятельства?

Давлю, стараясь провалиться маме в попу, и добиваюсь успеха: бордовая, распухшая от впечатлений головка сокрушает жесткие мышцы ануса. С трудом, но сокрушает. А член проваливается внутрь, где тепло, но сухо. Однако мама не ропщет, а только громко сопит, уткнувшись лицом в простыни. Ну и понеслась!

Хотя, «понеслась» — это сказано громко. Материнская попа не пускает меня слишком глубоко, потому как, видимо, не привыкла к вторжению сзади. Для нее это в новинку. Но лиха беда начало, полагаю я, часто двигая бедрами и чувствуя приближение конца. Болтяра достиг максимальных размеров, а такое обычно бывает перед самой кончиной в хорошем смысле слова, и она не заставляет себя ждать. Струя за струей бьет в узкое запечатанное отверстие, а я ощущаю тахикардию, гипертонию и спутанное сознание. Показать бы меня сейчас врачу — так тот точно отправил бы пациента в стационар. Рычу и мычу, крепко схватив материнский круп и стараясь вжаться в него плотнее. Да и вообще веду себя не как человек разумный. Но все, оргазм кончился, а я, оттолкнув Марию, падаю рядом с ней на кровать. Занавес, как говорится. Оваций не надо.