Одиссея Китти

Я встретил их на фестивале этнической культуры в штате Кентакки. Множество автомобилей съехало в долину реки Миу, к живописным лугам, ожесточенно атакованным комарами. Среди них был старый пикап, на котором я приехал, и еще более старый фургон, в котором прибыла интересная группа - парень, девушка и еще одна девушка, скорее всего подросток.

Они разбили лагерь рядом со мной. Я наблюдал за ними и не мог понять, какие у них отношения. Парень по кличке Тесак был типичным представителем тех грязных и потертых людей, которых здесь было много. Девушка постарше выглядела на двадцать лет. Она была соблазнительной, изысканной и чрезвычайно чувственной, и не стеснялась подчеркивать свою сексуальность. Все окружающие просто таяли от её присутствия, словно от дурманящего аромата. Уже в первый день я увидел ее обнаженную грудь, от которой захватывало дух. Они были большими, излишне сладкими и упругими, как тропические фрукты. Девушка по имени Вивиэн или просто Ви, вышла рано утром из фургона в длинной юбке, с наслаждением притягивая чувственность утра к себе. Она несколько раз потрясла своей медовой волосатой гривой, спущенной до бедер, словно у русалки, и бросила на меня взгляд. Я не успел отвести глаза.

Если кто-то из нас чувствовал себя неловко, то это точно не была Ви. Она улыбнулась - таким образом только они умеют - опять потрясла головой и поздоровалась со мной:

- Привет.

- Привет, - хрипло ответил я.

Впрочем, на следующий день я увидел еще одно любопытное зрелище: обнаженная Ви стояла в позе модели и подставляла свое тело для живописания произвольных рисунков руками десятка человек.

Ее дерзкая киска, уже покрытая чем-то, стала блестеть от либо краски, либо наслаждения. Рядом на столе стояли разноцветные банки, в которые окунались кисточки и пальцы. Несколько парней шумно смеялись и прихлебывали, рисуя обнаженную Ви, а она извивалась от наслаждения, словно рыжая пантера. Я мог бы присоединиться к этому коллективному творчеству, но постеснялся и замирал перед краской, радостно блестевшей на ее груди, а потом ушел к себе в пикап и испачкал штаны.

Другая девушка была стройной и гибкой как стебли луговых трав и очень молоденькой — не девушка, а девочка. Позже я узнал, что ей только что исполнилось восемнадцать.

Она всегда носила короткие шорты, которые отличались от трусов только большим количеством карманов и брелков. Казалось, она состояла из вытянутых изгибов, словно трава на ветру — может быть, потому что ее ноги были всегда обнажены до попы. Звали ее Кэти, но все называли Китти. Она действительно была похожа на котенка: глаза, огромные и испуганные, и волосы, разбросанные во все стороны, напоминали мультяшных котят-воришек. Это было диковатое, свирепое создание, которое могло молчать часами, не отвечая никому — или бежать и безудержно хихикать. Ее смех пронизывал душу. Китти играла с самой собой и каждое утро рисовала на лице черный носок и усики — по три штуки с каждой стороны. Это было очаровательно, и когда Китти пробегала мимо, забавная и усатая, сердце ощущало запретные эмоции. У нее была фигурка еще ребячья: грудь только начинала формироваться — скорее не объемами, а оттопырившимися сосками сквозь ткань — а бедра уже приобрели определенную форму, но еще не такую, как у русалки Вивиэн.

Китти всегда бегала босиком, и ее ножки вечно были перемазаны в зеленых соках травы, в глине и в пыли. Ступни у нее были крохотные и славные до ужаса, с маленькими аккуратными пальчиками, которыми она шевелила от нетерпения, когда приходилось стоять и чего-то ждать. Обуви на ней я не видел ни разу и подозревал, что ее у нее вообще нет. Дикарка Китти обильно разукрашивалась цветами, веночками, всевозможными поделками-фенечками и походила на котенка, обмотанного цветными нитками. Рот у нее был большой, чувственный и капризный, вечно приоткрытый от волнения, носик маленький и аккуратный, глазищи зеленые, как у настоящей кошечки, волосы русые, отчаянно кудрявые и недлинные — до затылка, от силы до плеч.

Впервые я увидел Китти, когда она сидела с гитарой и пела. Пела она так терпко и хорошо, что внутри дрогнуло, и я был уверен, что это юная звезда, прибывшая на фестиваль; но в программе Китти не числилась, не стремилась туда попасть — и вообще, как выяснилось, оказалась здесь почти случайно.

Они с Вивиэн называли друг друга «сестричка», хоть ни капли не были похожи. Меня остро интересовало, какие отношения связывают патлатого Тесака, томную русалку Ви и босоногого котенка Китти. С Тесаком и Ви было все понятно: они истомно целовались, слюнявя друг другу полголовы, и Тесак прилюдно мял Ви сиськи, вынуждая ее истерически хихикать и выгибаться; но с Китти все было странно. Я еще не знал тогда нравов хиппи и пытался вникнуть, почему и Тесак, и Ви, и другие парни и девушки так чувственно чмокают ее в губы, а она порывисто вытягивается им навстречу, стараясь соответствовать.

Поздним вечером второго дня, когда все мы уже познакомились друг с другом, я зашел в фургон за сухим топливом — и резко отскочил назад.

Тесак, смеясь, опрокинул полностью обнаженную Китти на спину, а Ви, частично вымытая от краски, приближалась к ней с какой-то тубой. «Ннннеее!...» — мяукала Китти сквозь смех и старалась лягнуть босой розовой пяткой Ви, которая была маленькой и напоминала хомячка.

«Вмешаться?... Уйти?...» Мысли переплетались, но было уже поздно — они увидели меня, и Ви простонала:

— Мэйсон, скажи ей что-нибудь!...

— Что именно?

— Они уже издеваются над ней до такой степени, что на ее теле нет целых участков...

— Кто? О ком речь?

— И она не хочет использовать репеллент... Опять же посмотри! — Ви указала на зудящий укус комара на ноге Китти, который был рядом с ее голой интимной зоной. — Думаешь, что мужчинам понравится такая сыпь? Что ж, Мэйсон, тебе нравится такая измученная, изувеченная и упрямая кошка?

Я, вероятно, никогда не выглядел так глупо — особенно учитывая тот факт, что в машине у меня был уже полностью разорванный джинсы член. — Ну скажи ей, чтобы она использовала репеллент... Ты больше и опытнее, она послушается тебя... — настаивала Ви, и я безропотно сказал Китти: — Эй! Быстро используй его! А то тебя... — глядя не отрываясь на ее интимную зону, которая была голой и пушистой.

— Не хочууу!... Он так вонючий... Как какашки... — капризно мяукнула Китти. У нее были очень маленькие детские груди, крепкие и твердые на вид, похожие на недозрелые персики или орехи со сверкающими сосками наподобие бледных цветов в саду Миу. Давно уже я не видел таких юных обнаженных девочек, и мне стало неприятно.

— ... Ооо, да ты уже готов, амиго мио. А ну-ка... Тесачок, справишься с котицей? Нам нужно выйти. На маленький приватненький разговорчичек...  — Ви отдала ему репеллент и двинулась к выходу — на меня. Тесак игриво хохотнул.

Я вышел, все еще не понимая, что за «разговорчичек». Спрыгнув с фургона, Ви вдруг повисла у меня на шее и вцеловалась в меня плотными губами, жадными и пекучими, как огонь.

... Когда она оторвалась, я стоял, пошатываясь, и глотал воздух. Она говорила мне, задыхаясь, как и я:

— А ты ничего... Умеешь... Девушка есть?

— Девушка?  — Я даже не понял, о чем она.

— А впрочем, неважно. Она меня простит. И тебя. А ну-ка...  — выгнувшись, она потянула с себя блузку, обнажив два своих сладких манго. В глазах ее плясали черти.  — Чего стоишь? Ты, летаргия, тень отца Гамлета!...  — и она нагнулась к моим штанам, ловко выпотрошив оттуда хуище с яйцами.

— Оооо! Уууу! Ну и таранчик! Куда там Тесаку! Мммм...  — она ныла и улыбалась, предвкушая удовольствие, и тянула с меня футболку, и насаживалась животом мне на хуй, разбухший, как бревно...

Вокруг полыхал закат, желтый и дикий, будто мы были в джунглях; рядом ходили, смеялись, пели, жгли костры...

— Нас увидят,  — стонал я.

— И классно! Обожаю, когда смотрят. Эй!...  — она махнула рукой какому-то парню.  — Привет, Сэмми! Отпадный вечер!

— Ооо!...  — ответил Сэмми.  — С новеньким? А со мной когда?

— Когда отрастишь вот такой хоботок, как у него,  — Ви махнула ему моим членом, как дубиной, а я почувствовал, как проваливаюсь в кипяток.  — А ну-ка, ну-ка...

Она посадила меня на складной стул, который стоял рядом с фургоном, и подняла юбку. Под ней не было ничего, кроме обнаженных бедер и розовой вагины, раскрытой как моллюск. Сев на меня, она поместила свои пышные губы в мой рот, от которых хотелось смеяться от щекотки. Она двигалась своим телом вверх-вниз по моему члену...

- Уиии... - она извивалась и кусала меня за губы и нос. - Минет тебе не нужен... Я хочу тебя жестко. Ты ведь колдун? Ууу... ооо...

- А Тесак? - я все же спросил, затоптываясь в ее вагине.

- Что Тесак? Он любит наблюдать, когда меня трахают. Видимо, он сейчас смотрит.

В складках брезента, закрывающего заднюю часть фургона, я видел голову Тесака и Китти, которые смотрели на нас. Но я быстро забыл об этом и полностью погрузился в безумный ритм секса, впервые происходившего публично в моей жизни. Мне было весело, очень жарко и приятно. Я чувствовал себя как ребенок перед сладостью, за которой слюнявчил, и я наслаждался этим, словно погружался во взбитые сливки, облизываясь от блаженной липкости ее губ.

Она скакала на мне, опираясь на мои плечи, трясла своими грудями, поднимавшимися до небес. Она насаживалась на меня с большой силой и кривилась от удовольствия, когда я проникал в ее глубину:

- Так глубоко... никто еще не был... ааа!... где ты выращивал такой большой член? - она хрипела и растекалась по мне своей вагиной. Мы запутались в ее широкой юбке, упали со стула, зарытого глубоко в землю, и продолжили трахаться на траве, которую перепахали ногами и колесами. Трава пахла бензином, а волосы у Ви, когда я утопал в них, тоже пахли бензином. Я старался как мог, толкая ее по земле, и вскоре мы переместились под фургон. Ви извивалась под моими движениями, опираясь рукой на колесо... Она стонала, закатывая глаза и выпуская пузыри - но я уже не мог сдержаться:

— Аааа...  — Вкусность ее тела, тугого, молодого, жадного, как тысяча зверей, вскипела во мне, и в паху натянулась резина сладкой боли, набухла, разрослась до предела, до черной дыры в теле и в мозгах...

— Нууу...  — стонала Ви, забрызганная с ног до головы.  — Ну ты и... Не мог уже?... А ну давай... давай...  — она стала раком и подставила мне свою пизду, и я теребил ее, мял и тискал, как липкого зверя, а Ви хрипела и бодала макушкой колесо.

Я не понимал, кончает она или нет, и вообще ничего не понимал: во мне разлилась бездонная пустота, горьковатая от звериного секса на людях, и я не знал, кто я, что делаю и что чувствую. Когда все кончилось, я услышал из фургона, где были Тесак и Китти, надрывный стон-мяуканье...

Ви, судя по всему, была так же измучена, как и я. Не помню, что мы делали после секса, о чем говорили, как простились; помню только, что я дополз к себе, вытянулся в своем спальном мешке — и провалился в лиловую пропасть без дна, звеневшую цикадами и комарами...

•  •  •

Наутро мы здоровались иначе: Ви заурчала, увидев меня, а я вовремя понял, в чем дело, и чмокнул ее в губы, моментально излизавшие мне пол-лица. Тут же была и Китти: поймав ее набыченный взгляд, я нагнулся к ней и тоже чмокнул в ротик. Китти ответила, благодарно вымазав меня слюнями. Ее губки и язык были совсем другими на вкус, чем у Ви: терпкими с кислинкой, как болотная ягода.

День прошел дико и головокружительно: солнце, дурман трав, ветра и воды, песни под гитару и табла*, всевозможные затеи в индейском, индийском, кельтском и каком угодно духе, обилие женских тел, оголенных для разрисовывания, для купания, для любви и просто так... Нагота здесь была не то что бы нормой, а скорее модным костюмом, на который решались не все,  

Но так много. Я никогда раньше не видел такое количество обнаженных грудей всех размеров, форм и возрастов, и у меня началась головокружение. Несколько привлекательных девушек, расписанных до ушей, свободно ходили с обнаженными половыми органами и наслаждались этим. Пару раз я наблюдал секс - и не мог пройти мимо, прикованный взглядом к бесстыдным молодым телам, играющим в траве и в воде.

___

*Табла - индийский перкуссионный инструмент. - прим. авт.

Купание здесь было особым занятием, пожалуй, таким же важным как любовь и творчество. Круглые сутки ручей Миу был наполнен мокрыми телами - в юбках, в платьях, подчеркивающих бедра и грудь, а иногда и без одежды вообще. Решившийся на то же самое я стянул свои трусы – и почувствовал себя неудачником, когда мой член выглядел как изуродованное дерево. Вивьен и Китти не было рядом, и я, переполняемый обнаженными грудями, выбрался на берег. Купание в холодной Миу доставляло невероятное удовольствие, но отнимало все силы, и я медленно полз к своей машине-пикапу, как улитка, чтобы там задремать.

Вечером Ви посадила меня на складной стул, и мы снова занимались сексом на виду у всех. Она разделась полностью для этого случая, и я чуть не потерял сознание от ее прекрасности и безудержности, продолжая проникать в ее влажную и аппетитную киску до самой души.

Я ласкал и наслаждался Ви – голой и молодой, грациозной как пантера. Я лицезрел ее лицо, трогал ее груди, которые становились теми же напряженными и твердыми, чем больше я игрался с ними. Я погружался в ее длинные волосы-рыбий хвостик, ласкал каждую часть ее обнаженного тела, словно она была живой голой куклой... Ви стонала, извивалась - и вдруг вскочила с меня, оттолкнув своей кровью покрытый кончик моего члена.

Прежде чем я успел что-то сообразить, она крикнула — Киттиии!... Ничего, сейчас найдем зама,  — сказала она мне, подминая сиськи руками. Из-за фургона вышла Китти, и Ви сказала ей, будто говорила самую обыкновенную вещь на свете:  — Сестричка, у меня мэ, мне больно. А ну-ка... глянь, какой боец! Он достанет тебе до маточки, тебе будет офигезно, как в раю, и ты лопнешь от кайфа. Не думай, Мэйсон, она хоть и зелень, но вкусненькая, не хуже меня. Только осторожно, не порви ей ничего, она ведь совсем котенок...

Ви отошла, и не думая отворачиваться, а усатая Китти стала около меня. Щеки ее горели.

Я был в шоке и не знал, что делать и говорить. Китти с ужасом смотрела мне между ног: ей было и стыдно, и страшно, и очень хотелось попробовать, и еще ужасно хотелось, видно, быть взрослой и вкусной, как Ви. Оглянувшись на нее, Китти стала раздеваться: обнажила свои тверденькие орешки, двигаясь грациозно-неуклюже, как все подростки,  — а затем и пизду, волосатую, дикую, как у зверя. Снова глянув на Ви, голая Китти подошла ко мне, заглянула мне в глаза...

«Стоп!... Нельзя!... Не надо!... «— кричало во мне; но вместо того я положил руки ей на бедра, притянул к себе и 

лизнул орешек груди, бледный и тугой, как почка.

Секунда — и я слюнявил ей соски, один и другой, а Китти дрожала, пищала и подставлялась мне. Сто лет, как в моих руках не трепетало такое юное существо, и я потерял голову. Мы лизались дико и неуклюже, по-зверячьи: я — сидя, Китти — нагнувшись ко мне, как к ребенку.

Я пощупал ей пизду: она была мокрой, хоть выкручивай, но для верности я подрочил ее. Голая Ви наблюдала за нами и давала советы:

— Залезай на него, словно на коня, вот так... Прекрасно, ты очень возбудилась, сестричка, ты отличная!... А теперь одевайся осторожно... Мэйсон, помоги ей!... — и я оказывал помощь: вводил член в ее гладкую киску, а Китти подвывая, надевалась на меня и облегала мой член своей узкой промежностью, которая была столь же узка как чулок.

Проникнув в нее полностью, я заглянул ей в глаза. Они были испуганные, дикие и безумные. Легкая и хрупкая Китти, возбужденная моим членом, смотрела на меня с просьбой или даже мольбой. Ее приоткрытый рот блестел от слюны. Несколько не раздумывая я притянул ее к себе и поцеловал.

Китти неуклюже отвечала мне пытаясь соответствовать требованиям. Но я задал нужный ритм - страстно-сладкий без излишнего напряжения. Я глубоко проникал своим языком в ее нежное горло и небо, пощипывал все зубы, десны и сладкие внутренние стороны губ. И Китти ослабла... в моих руках. Наши губы слились в нежный поцелуй, и легкие бедра Китти двигались на мне - сначала легко и плавно, потом сильнее, быстрее, еще быстрее — уже жестко, требовательно, отчаянно.

— Ого! Молодчина, сестренка! Покажи ему на что способна!... Ааау!... Оооу!... — издала за кадром Ви. Уголком глаза я видел как Тесак играет с ее киской и грудью, но мне было все равно: возбужденная Китти прыгала на моем члене, кусалась меня, царапалась и мяукала словно настоящий кот. Я отпустил все тормоза.

Я обнял ее – легкую и дикую – и продолжал трахать до самых яичек, проникая полностью в ее узкую киску. Мы уже не целовались, а только страстно двигали бедрами, словно бойцы в поединке. Китти широко открывала глаза и громко стонала; по ее щекам текли слезы, но я знал, что это не больно для нее, и мне было все равно. Я просто наслаждался тем, как я ебу ее, погружаясь в черный звериный экстаз. Трахать ее было жестоко, запретно и невероятно приятно; вокруг нас собралась толпа людей, но я не видел никого и не слышал ничего. Я кричал сам без стеснения перед всеми. Мой член продолжал двигаться в одной точке – где-то между киской и пупком, на верхней стенке влагалища – и я видел, что это доставляет ей удовольствие, сводит с ума, переворачивает наизнанку, заставляет задыхаться, выпучивать глаза и извиваться словно на электрическом стуле, выть как безумная гиена...

Вдруг она скукожилась, впилась в меня до костей — и забилась в конвульсиях. Такого пронзительного воя, таких остекленевших глаз я не видел, не слышал и не думал, что увижу и услышу. По яйцам, по 

ногам у меня потекли горячие струи, затекая в штаны; я не сразу понял, что они брызгают из Китти, выплескиваются из нее с каждой конвульсией, как сперма из головки, обжигают мне хуй и стекают прочь, на штаны и на землю. «Обделалась, что ли? », думал я, не зная тонкостей женской кончи. Вокруг гремели аплодисменты и поощрительный свист, как в цирке, когда артист делает крутой трюк.

Я растерялся от звериного оргазма Китти, от того, что нам хлопали, как артистам, и не успел выйти из нее: сладкая воронка в паху набухла, лопнула, и я излился туда до капли, выхолостился, как пустой тюбик,  — а Китти все еще плясала на мне, хватая воздух. Потом она затихла, отпала от меня, и как-то выяснилось, что мы оба лежим в траве, опрокинутый стул колет мне плечо, а вокруг шумят голоса и снуют высокие фигуры. Они улыбались нам, присаживались на корточки, добродушно говорили что-то, а Тесак мычал мне в ухо: «надо было пизденку ей погладить, тогда она выкончалась бы до капли, а так в ней еще осталось... »

Я видел, что за Китти рады, как за ребенка, получившего подарок, и мне это было странно и дико, хоть с другой стороны и все равно. Я лежал с голыми яйцами и смотрел в вечереющее небо. Не знаю, сколько я пролежал так; может быть, я заснул. Потом, когда я смог встать, Китти рядом не было.

Стемнело; вокруг галдели веселые голоса, смешиваясь с треньканьем десятков гитар, варганов и табла, и мелькали языки огней. Хиппи тусовались и жгли костры, забыв про нас.

Я знал, что мне необходимо отыскать Китти. Все мои мысли были направлены только на это. Встав из-за стола, я даже забыл о своей непристойной проблеме и некоторое время бродил с распущенными штанами. Наконец-то я сообразил заглянуть в фургон.

И она там находилась.

— Китти?

— Да.

Ее голос стал низким и дрожащим, как после плача.

— Привет, — сказал я, не зная, что еще добавить.

— Привет.

— Мне было очень-очень хорошо, — признался я ей.

— Правда?

— Да. — Внезапно осознав, что это правда, чистая правда, я вышел из состояния шока: — Ты потрясающая, Китти. С тобой... со мной... такого никогда раньше не было.

Это было абсолютной правдой.

— Действительно? — Голос Китти изменился. Она подняла свою босую ножку и указала на свободное место рядом с собой – это было ее приглашение "подойди ко мне".

Внутри меня забродило; пройдя к задней части фургона, я устроился рядом с ней – и Китти тут же прижалась ко мне. Она все еще была обнаженной.

Я не ожидал такой прямолинейности. Китти прижималась ко мне с благодарностью и требовательностью, словно ласковый ребенок. Я гладил ее бархатное тело, как животное, и шептал:

— Ты потрясающая, Китти. Ты возбудила меня... подарила такие чувства... Ты самая лучшая, Китти, самая-самая сексуальная, самая красивая...

— Нет, — пискнула она. — Ты красивее меня. У нее грива, сиськи...

— У тебя лучшие в мире груди, — уверенно заявил я, нащупывая твердую точку. Она была снова горячей и наполненной энергией. — И лучшая в мире прическа. Ты одуванчик. Маленький босоногий одуванчик. Твои ножки растут прямо из земли – словно нежная травка. Ты такая мягкая, пушистая трава, — шептал я, сходя с ума.

Китти громко, благодарно дышала и целовала мне шею. Ее детская ласковость драла кровь сильней дюжины голых гурий, и я расстегнул джинсы.

— Китти, котеночек, маленький мой,  — бормотал я, взгромождаясь на нее. Китти послушно раздвинула ножки — и я сразу вплыл в нее, влипнув яйцами в липкий бутон. «Не выкончалась вся... », вспомнилось мне, и теперь я не только молотил ее хуем, но и массировал ей пизду, надрачивая клитор, и высасывал губами орешки — то один, то другой.

Китти завелась за полминуты — и вскоре металась подо мной по фанерному настилу фургона, набивая синяки на попе. «Потерпи, Китти, маленькая моя, потерпи, сейчас, сейчас... «— бормотал я, протирая ей пизду до дыр, и Китти все сильней гнулась ко мне и глотала воздух...

Вдруг фургон огласился утробным хрипом.

Я снова НЕ УСПЕЛ — и снова заливал блаженством потроха, стянутые сладкой судорогой. Мы разделили крик на двоих, спаялись, слепились в единый ком орущего счастья, и это было так хорошо, что невозможно ни описать, ни даже представить...

•  •  •

Проснувшись утром, я ощутил Китти, крепко спавшую на мне. Ручки-ножки ее оплели меня, как лианы, и я чувствовал, как твердеющий хуй распирает мякоть ее нутра. Засыпая, мы даже не разлепились.

Рядом храпели Ви с Тесаком, тоже голые, и тоже в обнимку.

«Однако», подумал я. Тело болело, будто всю ночь его мяли и колотили. Китти сопела так сладко, что я не посмел будить ее, хоть и смертно хотелось ебаться, и хуй уже натягивал ее пизденку.

Тихонько мяукнув во сне, Китти поерзала бедрами и затихла.

В моей голове было пусто и свежо, словно у новорожденного. "Опять ли это происходит?" - подумал я и вспомнил наш разговор ночью:

- Почему ты с ними? С Тесаком и Ви? Кто они для тебя?

- Ви - моя сестричка, а Тесак ее парень. Она сбежала с ним из дома, и они забрали меня с собой. Я умоляла их...

- Зачем?

- Ну... У нас дома не ладно. Джералд - придурок, он не разрешал мне гулять ночью, петь песни, делать что-либо...

- Джералд?

- Да, он наш опекун. Мои родители умерли... Я помню их всего лишь пять или шесть лет. Я приемная дочь, понимаешь? Ви не моя кровная сестра. Но мы очень близки друг другу. Раньше я жила в приюте...

- А что за опекун? Имею в виду Джералда.

- Джералд - полный идиот. Он двоюродный брат мамы, если я правильно помню... Представляешь, он...

Голая Китти, прижимаясь ко мне, рассказывала о том, как Джералд не разрешал ей ходить босиком, держать животных, носить шорты, встречаться с мальчиками, красить ногти и петь песни о любви. Ее голос звучал от накопившихся обид.

- А сколько у тебя было парней?

- Ну... Или да. Или нет. То есть... Ты спрашиваешь, сколько раз я занималась сексом до тебя? Всего восемь или девять раз...

И все это было с Тесаком. Он сразу же занялся со мной сексом после нашего бегства. Они с Ви трахали меня втроем - это было потрясающе... Они ласкали меня и доставляли огромное удовольствие. Я просто уносилась от кайфа... И еще один раз был с другим парнем - Ви отдала меня ему... И еще один... Раньше я думала, что... В общем, я не знала, что можно так свободно и открыто заниматься сексом... Я просто обожаю Ви. Мне очень хочется быть такой же, как она. Красивой, привлекательной, чтобы меня также желали...

Китти рассказывала, как Ви целенаправленно лепила из нее шлюху, а она, Китти, старалась изо всех сил не быть обузой и поскорей ... стать такой же взрослой и классной, как Ви.

Я скрипел зубами; затем, не выдержав, притянул Китти к себе и залепил ей рот поцелуем. Она умолкла на полуслове...

Отдышавшись, Китти восхищенно спросила меня:

— Вот это да!... Офигеть просто! Где ты научился так здоровски целоваться?

«Рассказать? Или не надо? », думал я. После таких оргазмов не могло быть никаких тайн, и поэтому я рассказал про свою сестру Кайли, родную мою сестричку — как мы спали в одной комнате и перед сном играли в Нашу Игру: ложились рядышком, слеплялись ртами и дышали друг другу в лица.

Очень скоро приходило удивительное чувство умиления; оно росло, накалялось, и мы начинали нежно щупаться губами, выплескивая нежность, которая закипала и захлестывала, заливала нас горячей лавиной... Тогда в ход шли языки. Они проникали в пещерки ртов и вылизывали их до самых недр, сплетаясь в пульсирующий узелок...

Очень скоро мы поняли, что умиление будет жарче и ослепительней, если раздеться догола и прижаться друг к другу. Мы знали, что это нельзя,  — но три раза не выдержали, и три раза я почти трахнул Кайли, сестричку Кайли, горящую от моих ласк... Я заливал спермой самый краешек ее пизды, входя на полдюйма и замирая, как только она шептала, что ей больно. Невыносимое блаженство, в котором я тонул, когда хуй мой расцветал фейерверком в липкой раковинке, а губы слеплялись с горячими губками Кайли, невозможно описать. Я помню его до сих пор...

Потом детство закончилось, Кайли влюбилась, вышла замуж — девственницей, как и полагается; и до сих пор мы с ней — близкие друзья, и до сих пор я вспоминаю мою маленькую Кайли...

... В процессе моего рассказа Китти утомлялась, возбуждалась, приходила ко мне с лизаниями — и, в конце концов, не выдержав, прижалась к моим губам. Ее бедра самостоятельно опустились на меня, и член в третий раз проник в ее открытую киску, так и оставшуюся неудовлетворенной...

— ... Аааа!... Ааааооуу!...  — вскрикнул я, потому что мой пенис внезапно поднялся и напрягся — и лопнул в спящей Китти.  — Оооу! Уууу!...  — стонал я от блаженства, вызванного вскипевшими воспоминаниями.

Китти вздохнула, сжала пизденку, усиливая мое страдание, и подняла кучерявую голову:

— А?... Мэйсон?

— Аоооууу...  — стонал я,  — и вдруг расхохотался.

— Что с тобой?  — Китти поднялась, трогая своими губами мой пенис.

Но я продолжал смеяться: кучерявая мордашка Китти была также невероятно очаровательна, а после того, как я поцеловал ее и слизал кошачьи усы, она превратилась в забавного котенка — точная копия, который облизнулся от угля.

•  •  •

Новый день казался неправдоподобным сном. Мне представлялось, что я вернулся в детство, и моя маленькая Кайли снова со мной — такая же, какой была ТОГДА,... лет назад. Несколько раз я, забывшись, почти назвал Китти «Кайли», но успевал прикусить язык.

Китти бегала по полям, перекатывалась, кричала на солнце, ходила на руках, плела венки из травы и цветов до самых ушей. И я делал то же самое, постепенно освобождаясь от панциря своих тридцати с небольшим лет. Мы бегали босиком друг за другом, и это было непривычно и прекрасно; я догонял ее, сбивал с ног и целовал, практически не задыхаясь, хотя в городе после такого забега я бы упал без сознания. Я ловил ее за ноги и лизал мягкие пальчики стопы, слегка горькие от сока растений, а она кричала и хихикала от щекотки. Она потеряла все стеснение: сняла потные трусики и ходила голой сверху, писала на моих глазах и требовала, чтобы я делал то же самое — и я делал, обмывая ей ноги в речке,  — и я мыл каждую складочку между пальцами и розовые пятки. Китти кричала и брызгала водой ладошками. Конечно же, мы купались голышом.

Потом она окончательно потеряла свои тряпки, и пришлось идти к фургону без всего. Нас тут же стопорнули рисоваться, и Китти подставила свои орешки и свою пизду, мохнатую и мокрую, как нутрия, и четыре человека, включая меня, исписали ее тотемами. В конце кто-то вылил ей на макушку банку голубой краски, растер по всей шевелюре, и Китти превратилась в василек. Тут же ее тело обрисовали побегами и цветами, на руки-ноги повязали венки и траву, на шею — ивовый прут, как ошейник, и Китти стала травяным чудом-юдом, водяной ведьмой, индейским живым деревом. Я поводил ее, как медведя, по лагерю, выкрашенную и дурашливую,  — и потом мы снова побежали к реке и плюхнулись из солнечного рая в ледяной, сгорев и родившись заново.

Наплескавшись, мы забрались в укромный уголок, за излучину, поросшую ивняком,  — и там я трахал Китти, мокрую, дрожащую от холода и ласк. Я поддевал ее хуем, как крюком, а она стояла, раскорячившись, на корнях, и цеплялась руками за ветки. Кончать она не захотела и, когда я излился в нее, лизнула меня и полезла в иловую отмель. Там была грязь, плотная, лиловая и жуткая, как ад. Влипнув в нее по пизду, Китти забарахталась, заплюхалась и вымазалась с ног до головы.

Я влез туда же, и за минуту мы превратились в лиловых чертей. Такого отчаянного поросячьего счастья я не знал никогда, даже в детстве. Это была последняя капля вседозволенности, кинувшая нас в первобытное 

зверство, когда не стесняешься никого и ничего. К дозволенности любить, ходить голышом и трахаться на людях добавилась дозволенность пачкаться, как свиньи, и мы вымокли в грязи до последнего волоска, пропитались ею до печенок и сами стали комьями грязи, хрюкающими от смеха. Грязь одуряюще пахла, скользила на нас, как чернильный гель, и мы были хрюшками, скользкими иловыми монстрами, грязными гадкими черными чертяками; мы ездили и елозили друг по другу, швырялись грязью, строили башни на голове, топили и закапывали друг друга по самые ноздри, и потом вдруг устали до радуг в глазах, и вытянулись в изнеможении, и заснули в липком месиве, взболтанном телами и ногами; а когда проснулись — грязь подсохла на нас, и оба мы были в панцырях, как настоящие бегемоты...

Китти предложила нам прогуляться по грязи в лагере, и мы согласились, чувствуя себя удивительно. После того, как мы наконец-то вымылись, отправились к нашим палаткам, чтобы поесть и выпить до отвала. Голод гремел в наших желудках, словно лихорадка. Мои вещи остались на месте, где я их оставил, а Китти пропала бесследно и пришлось ей идти голой как Ева.

Накормившись гамбургерами и консервами, напившись пива, мы разбрелись по палаткам, словно улитки, и я моментально уснул безмолвно.

Проснулся я уже под вечер. Стемнело; цикады щебетали, зазвучали гитары и раздались голоса – повсюду было шумно как перед началом спектакля. После того как я помылся, я прислушался к шуму и услышал мяуканье Китти – пошел к ней словно зверь.

Китти сидела с большой компанией у костра. Рядом лежала забытая гитара: на нее времени не было – шла игра, и Китти уставилась на карты, словно волшебное зеркало. Она едва кивнула мне и сказала "привет", а потом закричала: "Я в игре!"

Это было не похоже на неё. Внутри что-то скрипнуло; "она так заинтересована в игре", говорил я самому себе, "и это всего лишь ничего... Нет нужды обижаться...". Но все равно мне было тяжело, и я начал рассматривать играющих. Мне предложили присоединиться, но я отказался; Китти приблизилась ко мне, сжав руки вокруг ног, и бросила острые взгляды на карты у противников.

- Как тебе наша кошечка? - спросила Ви. - Она уже проиграла Джефферсону, Лесли и Битюгу и хочет вернуть свои деньги.

- Что значит «проиграла»? - не понял я.

- Просто так. Она будет их секс-рабыней до конца фестиваля. Но ей это нравится. Они классные парни, просто удовольствие, особенно Битюг. У него даже больше, чем у тебя.

То ли мне почудилось, то ли в голосе Ви действительно мелькнули мстительные нотки. Впрочем, мне было все равно, потому что я вдруг озяб, будто меня сунули в холодильник.

— А... а сейчас она тоже...

— Что «тоже»? Сейчас она поставила свои волосы. Проиграет — Лесли побреет ее налысо...— Налысо?!  — Я похолодел еще больше,  — но тут раздались вопли. Китти закрыла руками лицо, и один из парней подскочил к ней.

— Нннеее! Нннеее!  — пищала и мяукала она,  — я отыграюсь! Давайте еще! Ну давааайте!..

— Что ставишь, женщина? Волос у 

тебя, считай, что уже нет...

— Есть! Есть!  — крикнул кто-то.  — Только не на голове!

Все заржали.

— ... Точно! А что скажешь, женщина? Твоя шевелюра на пизде против... твоей шевелюры на голове. Выиграешь — будешь волосатой с двух сторон. Проиграешь — побреем и там и там. Прямо здесь. Прямо сейчас. А?

Чувак косил под индейца. Китти смотрела на него сквозь растопыренные пальцы, нервно фыркнула — и кивнула:

— Играем.

Снова карты вернулись в руки, снова собрались в веера... Я сжался, как и она, думая, что она проиграет. Конечно, она проиграет. Однозначно проиграет. Продует. И что тогда?

... Конечно, она проиграла. Продула. К ней тут же подбежали, потянули с нее топик, шорты, оголили ее до пизды, а она визжала и царапалась, как настоящая кошка. Потом Лесли подошел к ней с ножом, и Китти затихла. Смочив ей голову мыльной водой, он стал скоблить ее, моментально пробрив огромную залысину. Мокрые кудряшки падали прямо в пыль. В это же время ей раскорячили ноги, бесцеремонно намылили пизду, выпяченную вверх, и заелозили по ней бритвенным станком. Вспышки костра освещали складочки голого бутона, мыльные полосы и комья сбритой шерсти.

Китти была окружена со всех сторон, и она тихо плакала, обнаженная, с редеющими волосами, разбросанная по земле. Ее голова все больше раздувалась, и вскоре Китти превратилась в монахиню с ужасными шрамами по бокам, а затем в комическую куклу, неузнаваемую, неправдоподобную и абсурдную... и чрезвычайно сексуальную.

Лысина выглядела ужасно, странно, даже отталкивающе — и всё же... нет, не "всё же", а "именно поэтому" — именно поэтому я так хотел Китти как никогда раньше.

Я был готов сбросить джинсы, оттолкнуть парней и вступить в половой акт с голым зверем, лысым и беззащитным, выбритым под открытым небом... Жалость, гнев и дикое желание переплетались во мне в один коктейль эмоций, и я едва ли мог контролировать себя.

Ее быстро округлили со всех сторон, но не отпускали: Китти возбудилась, и люди шутили, описывая все прелести ее выпуклой интимной зоны. Парень, который брил ее между ног, снова помылся в этом деле — и внезапно начал грубо мастурбировать, не так, как обычно делают, а агрессивно, сильно надавливая сверху и по бокам, словно взбивал крем.

Китти вскрикнула и подернулась, но ее удержали. Она сопротивлялась в руках, как пойманное животное — тем временем миксер между ее ног все быстрее работал, превращаясь в вибрирующую точку. Из Китти раздавались стонущие звуки, а ее голые ножки, покрытые грязью и травинками, беспорядочно били воздух и раскидывали комочки грязи. Вскоре она пришла в конвульсиях — и из того места, где находился миксер, проникший в нее и высасывающий ее соки, выбрызнул фонтан. Он был высоким, превышая рост головы, и такой мощный, что все присутствующие немедленно оказались облитыми — даже на меня попала капля или две, а костер охватила целая серия шипящих брызг.

Фонтан совпал с душераздирающим воплем Китти, в котором я ни за что не узнал бы ее голоса. Народ восторженно завизжал, заулюлюкал, захлопал и засвистел — как нам, когда мы еблись на виду у всех, только еще сильнее. Бешеный 

миксер замер, и парень отполз от нашлепанной пизды Китти, из которой, как из гейзера, рвались новые и новые фонтаны. Они были слабее первого и не долетали до костра. Вскоре Китти тряслась по инерции судорожными толчками, приподнимавшими ее бедра над землей, затем обмякла и вытянулась в пыли.

Грянула новая волпа хлопков и воя, и какой-то парень подошел к Китти с банкой краски и намалевал ей на лысине кошачьи ушки — впридачу к носу и усикам. Получилось отчаянно смешно, жалко и... сексуально. Народ шумно выразил одобрение. Лесли выхватил у парня кисточку и написал на черепе Китти: © Lesly,  — а парень, который был бешеным миксером, написал внизу ее живота, над пиздой — © Jefferson. Зрители были в экстазе. Китти раскрыла глаза и хлопала ими, как младенец.

... Не помню, как и куда все разошлись,  — помню, как я нашел за фургоном Китти, по-прежнему голую, и сходу, без слов стал целовать и облизывать ее, уродливого лысого чертика, или пупсика, или котенка, которого я хотел так, как не хотел еще никого и никогда,  — а Китти послушно давала мусолить себя, и потом так же послушно дала повалить ее в траву и выебать дюжиной толчков (на большее меня не хватило), и осеменить лавиной блаженства, горького, как здешние травы. Китти была послушной: Ви приучила ее давать всем, кто ее захочет, чтобы выглядеть взрослой и сексуальной, как она, Ви...

Затем, я полностью лишился рассудка и уговаривал ее бросить все и побежать со мной:

— Я увезу тебя, — шептал я. — Они не найдут. Забей на все и давай со мной. Давай вместе? А?

Однако Китти даже не понимала о чем я говорю. Она безразлично смотрела на меня, трясущись от страха, и я повел ее как собачку в фургон, а потом отправился прогуляться к реке.

Мне не хватило сил надолго. Скоро я вернулся и уснул.

Передо мной крутилась лысая головка Китти, словно навязчивая идея, извлекая из меня новые волны жестокого и жалостливого желания. С этими мыслями я заснул.

• • •

На следующее утро все выглядело благополучно: Китти радостно поздоровалась со мной, поцеловала меня в щеку — даже облизала своим язычком. Вчерашняя апатия полностью исчезла.

Ужасно лысая, круглая, розовая Китти была чертовски забавной и сексуальной; она уже едва напоминала обычную девочку, а больше походила на очаровательное животное. Она стерла позорные копии, но нарисовала заново свой носик, усики и ушки — по треугольным изящным ушкам с каждой стороны головы, — и плавную дугу кошачьего лба. Это было просто смертельно прекрасно, и я мгновенно возжелал ее, однако, помня о ее нынешнем положении рабства, я старался сдерживаться.

Мне не хватило сил надолго. Целуя ее лысинку, я почувствовал щетину, терпкую как точильный камень. Был достанут бритвенный крем и станок; розовая голова Китти была покрыта от лба до затылка и превратилась в комок взбитых сливок.

Не знаю почему, но эта сладкая голова, круглая и белая как снег, захватила мое последнее рассудительность и я...

отшвырнув станок, затащил Китти за фургон, сдернул с нее шорты с трусами, пощупал пизду («ага! мокрющая! » — я стеснялся своей страсти и рад был убедиться, что бритье возбудило Китти, как и меня) — уселся на тот самый складной стул и напялил на себя обалдевшее тело, как в наш самый первый раз. Пизда обтекла хуй по всей длине, а я вцеловался в губки Китти, горьковатые со сна, и скользил ладонями по круглой головке, обволакивая ее кремовой сливочной лаской. Китти жмурилась и мурлыкала, выгибаясь на моем хуе,  — но я не выдержал и тут же кончил, взорвавшись в ней мучительным фонтаном, мыльным и скользящим, как взбитые сливки на ее лысине. Китти хихикнула, смакуя в себе кончающий хуй, и лукаво улыбнулась мне, а я погибал, вдавливаясь в бритую пизду...

Лысая головка Китти отняла у меня всякую выдержку: достаточно было коснуться моего хуя, чтобы он забрызгал весь мир. Потом я все-таки брил ее, лопаясь вместе с ней от странной горькой нежности; а еще потом мне вдруг пришла в голову странная идея. Обмазанная белым кремом Китти-снежок, Китти-мороженое была так отчаянно хороша, что я решил увековечить этот облик. Выбрив ее и вытерев насухо, я добыл белила, широкую кисточку и густо выкрасил ей череп — так, каким он был в креме, только ровненько и гладко.

В сочетании с носом-усиками и широкими кольцами в ее ушах получилось просто убийственно, и Китти завизжала, глядя в зеркало; но это было еще не все, и я, притянув ее к себе, обписал ее сливочную головку словами «Китти-Котеночек», «Китти-Снежок», «Китти-Мороженое» и «Китти-Звереныш».

Неожиданно уродство превратилось в изысканную прелестность, и Китти, полная восторга, с улыбкой рассматривала свое отражение в зеркале. Она с радостью бежала по лагерю, показывая свои розовые пятки. Все мысли о проигрыше были полностью вытеснены из ее головы. Ее яркий макияж стал настоящим хитом, и вскоре я видел такие же образцы милых глупостей по всему миру. (Патент на этот образ - мой, и я его создатель.)

... Скоро Китти исчезла из моего поля зрения, и я начал размышлять о своем поражении. Я флиртовал с голыми девушками, которые показывали свои тела перед купанием, присоединялся к рисованию раздетых моделей и слушал певцов, которые не были ничем по сравнению с Китти.

Однако горечь не переставала терзать меня и набирала силу. Вечером она перешла в тревогу, и я отправился в поисках Китти по всему лагерю. Я блуждал полчаса или дольше, но не мог найти ни ее, ни Вивиэн с Тесаком.

Наконец, когда я уже готов был сдаться, я увидел ее. Она стояла на коленях, обнаженная, смывая розовый макияж, и делала минет Джефферсону, которого я узнал по вчерашней встрече. Рядом были Лесли и Битюг, а также еще несколько парней.

Преодолевая холод в желудке, я подошел к ним.

- Ребята, - сказал я, - вы что-то серьезно не понимаете о поражении и рабстве?

Они посмотрели на меня с таким же безразличным взглядом, каким Китти смотрела на меня вчера.

- Ребята! - Я говорил им что-то, чувствуя, что слова отскакивают от них без эффекта. Лесли подошел ко мне и протянул квадратный листок бумаги. Это была таблетка LSD.

Я что-то кричал ему; потом подбежал к Китти и пытался оттащить ее за руку. Помню руки на себе, опрокинутое небо, хруст в голове, черноту и мелькание перед глазами; помню свой голос — «Китти, завтра утром!... », крики, кровь во рту, плаксивое бессилие, как в детстве, когда мне делали «темную», и наконец — лед, влажный кромешный лед, который всосался в меня со всех сторон, выпаривая дурман из тела.

Кто-то оттащил меня к реке, и я лежал на мелководье, в тени ивняка, где вода была холодной, как ваккуум.

Меня даже и не сильно побили: ничего не сломали, зубы были все на месте, а шишки болели только, если их трогать. Хорошо, что меня отлупили: кулаки выбили из меня всю дурь, а ледяная отмель вернула мне разум. Я снова был собой.

Ффффух!..

Быть собой было не слишком-то весело, но, по крайней мере, честно. Я поднялся и побрел, пошатываясь, к своему пикапу. Вокруг кипело вечернее веселье, звенели гитары, табла, варганы, бубны, и на меня не обращали внимания. По дороге я вспоминал, как вчера предлагал Китти романтический побег. Предлагал лысой, худой, плаксивой босоногой «котице», как называла ее шлюшка Ви; предлагал глупой, взбаломошной, накачанной кислотой малолетней шалаве, которая бросила школу, сбежала из дому и вешалась на шею каждому встречному, чтобы казаться взрослей и развратней, чем она есть... Сестричка Кайли...

Тьфу! Я разозлился и, проходя мимо проклятого фургона, пнул ногой складной стул. Он завалился с нежданным грохотом; из фургона выглянула гологрудая Ви, умильно зыркнула мне и спрыгнула вниз, собираясь повиснуть у меня на шее,  — но я сказал — «у меня сегодня мэ» — и прошел мимо. Вдогонку грянул хохот, но мне было насрать.

Я закончил дела и решил перекусить черствым сэндвичем, но он оказался несвежим. Я запил его теплым пивом и укутался в спальный мешок. Подумал, что завтра пора двигаться дальше, время повеселиться закончилось. Фестиваль еще продолжается три дня, но мне хватило. Я знал, что если сяду за руль сонным, то нужно отдохнуть, но я также знал, что не смогу заснуть. В голове крутились разные мысли, голоса и лица, особенно часто всплывал образ лысой Китти сливочного колобка и стыд за Мэйсона - глупого парня с холодными чувствами. Конечно же, я не мог заснуть до утра, до самого рассвета... И так думая, я не заметил как задремал.

Рано утром проснулся на рассвете. Лагерь был тихий как будто пустой. Это меня радовало - меньше шума. Уезжать никто не помешает (я следил за этим), а любители кислоты услышат только звук мотора, если проснутся.

Быстро и бесшумно сложив палатку, я запаковал ее, защищаясь от солнца взошедшего над холмом, и выпрямился. Все было готово... осталось только переступить порог. Когда осознаешь - это проще. Посмотрев последний раз на фургон, решительно (может быть даже чересчур) подошел к багажнику и загрузил туда свой скалолазный снаряд. Закрыл его и сел за руль, завел машину, хотел нажать на газ... но моя нога остановилась в воздухе.

На правом сиденье спала лысая босоногая кошечка, свернувшись клубком.

Минуту или больше я пристально смотрел на нее и ждал чего-то - либо когда она проснется, либо когда сердцебиение перестанет греметь. Затем я потряс ее по худому плечу:

— Китти... Китти!

— Что?

Она подняла осоловелые глазки на меня.

— Ты как сюда попала?!

— Ммммиииэу...  — сообщила мне Китти и зевнула.  — Было открыто.

Ответ был вполне резонным: я не закрывал машину. Чего-чего, а воровства здесь можно было не опасаться.

— Я знаю. Я не о том. Ты... ты что здесь делаешь?

— Я с тобой.

— Что со мной?

— С тобой.  — Она была сонной и говорила с трудом.  — Ты едешь, верно?

— Верно. А откуда ты...

— Вчера ты сказал. И позавчера. Ты сказал: поехали со мной. Не надо с ними. Я помню. А вчера ты сказал, что завтра. То есть сегодня. То есть...

Она запуталась, жалобно глянула на меня и спросила:

— Ты хочешь? Или ты уже не...

Я уже все давно понял — и не верил. Не ей не верил, а себе и жизни. В ступоре я выжал педаль, крутанул руль, выехал на дорогу, осторожно проехал вверх по склону, вдоль бесчисленных машин и кемпингов, выбрался наверх, к трассе, проехал полмили вдоль долины...

— Они били тебя?  — спросил я наконец.

— Нет.  — Она помолчала.  — Давай не будем об этом.

— Давай.  — Я тоже помолчал. Мы проехали еще полмили. В глаза било утреннее солнце.  — У тебя вещи есть?

— Вот,  — она показала на заднее сиденье. Я глянул в зеркало: там были рюкзак и гитара.

— Только у меня есть одно условие,  — сказал я патефонным голосом, как сержант в армии.  — Даже два.

— Какое... какие?

— Первое. Больше никакой кислоты.

— Нннеее!...  — она обиженно мяукнула.  — Ну чегооо?..

— Того. Второе...

«Идиот. Идиот. Кретин. Ты уже отъехал на милю, на полторы, на две... Придурок. Мудак. Разъебай. Пиздохуярище» — ругал я себя, и не обижался: внутри набухала густая, горячая, обжигающая радость, растекалась по жилам, вскипала в крови — и слепила мозг, как рассветное солнце, бившее в глаза.

— Катя! — внезапно закричал я. — Катя!..

И резко нажал на тормоз. Пикап завизжал и остановился. Катя удивленно посмотрела на меня, — а я выскочил наружу, открыл дверь для Кати, пригласил ее к себе, отвел ее, босоногую и изумленную, в заросли — и пристроился там к ней, как медведь к своей добыче.

Я ласкал ее голову, уже покрытую короткими волосами после ночного бритья; целовал лицо, щеки с ямочками и губы, слегка горьковатые губы Кати, нежные и терпкие как болотная ягода; поглощал их "так, как я умею", вылизывая все прекрасные складки утренних остатков... Катя стонала и всхлипывала — а я уже раздевал ее и укладывал на жесткую траву у дороги. И страстно занимался с ней любовью, одержимый радостью, входил в нее жадно и нетерпеливо словно опаздывая; полностью погружался в ее пружинистую плоть, которая была еще тугая от сна, вылизывая все, что успевал — ее детские персики, моментально набухшие по приказу, ключицы, шейку и опять губы, горьковато-сладкие губы, которые сосали меня жадно словно конфету, которую скоро отберут; носик и лысенькую головку и глазки...

Катя плакала и улыбалась мне, а я утопал в ней до самого конца, разрываясь блаженной яростью в ее горячей киске, окружающей меня... Затем я откатился назад, протянулся на траве и опустился на бритый лобок. "Не нужно", сказала Катя, но я давно хотел это сделать — и начал целовать ее соленую-горькую киску, сладострастную смесь ее соков и моей спермы... Катя испытала оргазм — нежный, не очень сильный как по утрам — а я обнял ее подвижные ножки и играл ими как живыми куклами, от бедер до самых округлых пальчиков, загорелых сверху и молочно-белых снизу. Они были солеными, гибкими и легко царапали, словно кошачьи коготки. Катя визжала, хихикала и брыкалась... Пососав их насквозь, до насыщения во рту, я поцеловал каждую ее босую пяточку и приполз к ней. Она улыбалась мне, улыбались не только ее губки, но и заплаканные глазки и ямочки на щеках...

— Какое еще требование? — спросила она с хриплым голосом.

— Не иметь интимных отношений с кем-либо, кроме меня.

Я ожидал услышать обычное возражение "нннеее!...", но Китти просто нахмурилась:

— Мог бы и не говорить об этом.

— Прости. Ты права.

Мы провели время, лежа на траве и бормоча друг другу глупости, а затем сели в машину и отправились на восток.

Солнце ярко светило над капотом, создавая радужное отражение на переднем стекле и ослепляя глаза. "Конечно, она пойдет в школу, и рано или поздно придется вернуть ее домой" — подумал я, пытаясь сохранять скептицизм. Я старался избавиться от Мэйсона и отделаться от мальчика без разума: "Сколько времени она будет со мной? Неделю? Две? Кто будет ею заботиться? Какие новые развлечения она захочет?"

Мои скептические мысли ломались об неописуемую радость, которая наполнила меня сверху донизу, подобно наслаждению от секса с Китти. Я чувствовал, как она подскакивает в моем сердце, когда Китти гладила меня по плечу и по голове, или когда солнце выглядывало из-за дерева и освещало зелень своими лучами, или когда я оборачивался и видел ее наглую улыбку и лысую головку, на которой я нарисовал маркером носик, усы, ушки и кошачью мордочку...

— Уииии! — закричал я в окно.

— Уиии! — весело воскликнула Китти и запрыгала на месте.