Щадящие удары

Я не знаю, утро сейчас или вечер. Вообще-то мне все равно. И никакой пользы знание мне бы не принесло. Однако любопыт-ство, что сгубило кошку, так и ищет выхода. Хорошо, что путь ему закрыт — черной повязкой на моих глазах.

Господин затянул ее уже давно; поскольку время меня не должно интересовать, никаких уточнений сообщить не могу. Тогда же был затянут ремень, который мешает мне выпрямиться, поскольку охватывает мои икры и спину. Я лежу на холодном полу в центре комнаты. Вряд ли меня развяжут в ближайшее время — такого рода наказания обычно длительны и эффект напрямую зависит от срока.

Впрочем, обездвиживание совершалось постепенно. Несколько дней тому назад я допустила первую ошибку: перемещалась по кухне слишком резво и не успела вовремя встать на колени, когда вошла госпожа. Она не стала прибегать к прямому физическому воздействию, но стянула мои лодыжки коротким кожаным ремешком. Теперь я могла делать только маленькие шажки и падала от малейшего удара или прикосновения. Это, как мудро предположила Госпожа, нисколько не помешало мне выполнять домашние работы. На кухне не требовалось преодолевать большие расстояния, а в комнатах я могла находиться только в присутствии Господ — значит, на коленях. Что же касается прихожей и подсобных помещений — передвижение на четвереньках Госпожа сочла более приемлемым. Прогулки на улице мне запретили до особого распоряжения еще раньше — когда я позволила себе задержаться в супермаркете, воспользовавшись при этом машиной Господина.

Тот день завершился успешно; Господа остались мной довольны, вечернее наказание доставило им огромное удовольствие, а меня успокоило — все мои проступки были после него прощены, и я была чиста перед хозяевами.

Но, увы, радость оказалась непродолжительной. Утром я споткнулась в дверях спальни и расплескала несколько капель кофе, предназначавшегося Господину. Он решил, что я передвигалась слишком быстро, и воспрепятствовал этому, стянув металлической цепочкой, замкнутой на ключ, мои колени. Теперь и на четвереньках мне стало двигаться куда тяжелее. Чтобы встать, приходилось опираться на стоящие поблизости предметы. Кроме того, посещение туалета требовало освобождения от цепочки. А это происходило лишь тогда, когда Госпожа милостиво вспоминала о моих нуждах, за что я всеми способами высказывала ей свою благодарность. Она вынуждена была присутствовать при унизительной процедуре, когда я пользовалась своим горшком, и за это требовала, чтобы я разделила ее унизительное положение. Для рабыни был только один выход: в присутствии хозяйки по ее великодушному распоряжению я пробовала свои испражнения прежде, чем мыла горшок. Это приводило Госпожу в веселое расположение духа, что не могло меня не радовать. Увы, Хозяева нечасто вспоминали о моих туалетных потребностях; я постоянно сдерживалась и не могла выражать радость от исполнения их приказов.

Это привело к следующему печальному инциденту: во время кухонной уборки я рукой задела стоявшее на столе металлическое блюдо. Звук его падения прервал послеобеденный сон Госпожи. Она тут же позвала меня и заставила признаться в проступке. Госпожа ограничилась маленьким наказанием: только заставила меня надеть наручники, которые еще больше ограничили меня. Но вечером Господин назвал меня «испорченной, неисправимой рабыней» и прибегнул к одной из самых страшных мер: вечером меня не наказали и тут же отправили спать. Я ползала в ногах у Хозяев, умоляла быть со мной строже, плакала в голос, просила дать мне почувствовать вину: Но удостоилась только фразы Господина: «Вот самое страшное наказание для этой негодной твари. Если она еще раз провинится, не знаю, что и делать: »

Следующие два дня прошли вполне удовлетворительно. Я исполняла все приказы с предельной точностью, дрожа при каждом движении. Все ошибки Госпожа предусматривала заранее и наказывала за них сразу же. Впрочем, вечерами Господин вносил свою лепту, находя, что понесенное мной наказание недостаточно. Он счел, что уроки пошли мне впрок, и даже позволил некоторые вознаграждения. Так, мне было разрешено последовать за Господином в туалет и даже попробовать его испражнения, что оказалось лучшим моим переживанием за несколько дней. С каким удовольствием я испытывала языком этот полузабытый вкус! Какое возбуждение это вызвало! Я кончила тут же, склоненная над унитазом, и была с любовью наказана за такое неуважение сначала Господином, а потом (гораздо сильнее) и Госпожой. Это последнее было настолько болезненно, что я не смогла сдержать неприятных хозяевам звуков. Чтобы это не повторилось и чтобы мои никчемные стоны не могли потревожить сна, Господин вставил мне в рот довольно большой кожаный кляп, широко раздвинувший челюсти и прижавший язык к небу. Некоторое время я не могла привыкнуть к столь значительной деформации, но потом даже получила от нее некоторое удовольствие и провела несколько часов в глубоком сне на своем коврике у двери.

Утром Господин, уходя на службу, проверил мое состояние и решил, что кляп пока может оставаться на мне. Госпожа позволила мне поесть несколько позже, но, вставляя кляп на место, была не так аккуратна, как ее супруг. Однако я смогла сдержать стон, только заплакала. Госпожа снизошла до того, что заметила это, и поправила кожаную штучку. После этого она меня сильно отшлепала моим же поводком, поскольку увидела в моем поведении недопустимую вольность. Весь день, кроме времени, отведенного на уборку дома и обед и ужин Госпожи, я провела на поводке, привязанной к ручке входной двери. В этом положении мне было очень хорошо; я чувствовала себя полностью счастливой, окруженной заботой и вниманием своей строгой Хозяйки. Конечно, я не могла говорить и не могла двигаться. Не могла есть и посещать туалет. Но зачем мне все это, если Госпожа сочла это ненужным? Если мое наказание требовало таких ограничений? Я настолько возбудилась от этой мысли, что даже намочила под собой коврик. Это заметил Господин, когда собирался вечером отвязать меня для кормления и наказаний. Он тут же позвал Госпожу, чтобы убедить и ее в моей испорченности. Я залилась краской и умоляла о прощении — к подобным вещам Господа относились весьма серьезно. Наказание в итоге отложили.

Я приготовила ванну для Господ, затем сделала вечерний кофе. После этого мне разрешили сходить в туалет и поесть. Госпожа решила, что мне не стоит лишний раз отвлекаться и использовать еще какую-то посуду. В качестве посуды она приказала использовать все тот же туалетный горшок, предварительно вымыв его. Тем самым я лишалась возможности лишний раз испробовать свои отходы (Госпожа проверила качество чистки), но получила лишнее доказательство хозяйской заботы о своей ничтожной персоне.

Господин счел, что я не заслужила права на наказание.

— Однако твоя дырочка должна получить свое! — заметил он.

Из особого отделения комода красного дерева было извлечено приспособление, о котором я начала уже забывать. Черный резиновый цилиндр, чуть расширяющийся с одной стороны. В этой части внутри находился воздух. Легкое нажатие металлического поршня на узком конце — и тот, пустой, еще больше расширялся, становился жестким: Ощутить это внутри себя мне и предстояло.

Господин приказал мне раздвинуть ноги и с усилием вставил широкий конец цилиндра в меня, оставив наружи только поршень и непосредственно примыкающий к нему ободок:

— Сейчас тебе предстоит узнать, что нужно избегать течки, если Господа не позволили!

Никогда раньше Господин не вдвигал поршень до упора. Сегодня он сделал это. И вторжение было болезненным. Я почувствовала, как разбухает цилиндр, как раздвигает он мокрые стенки моего отверстия, как его давление становится болезненным. Я прикусила губу; Господин зафиксировал поршень в крайнем положении и пристегнул к нему цепочку, другой конец которой соединился с моим ошейником. Затем я должна была поблагодарить за заботу, что и исполнила. Резина в моей жаждущей дырочке причиняла не столько боль, сколько возраставшее с каждым движением неудобство. Цилиндр превратился в грушу, предотвращавшую всякую попытку освобождения. Несвобода стала еще очевиднее и прекраснее, когда мне стянули колени. Давление цилиндра причиняло настоящий дискомфорт. Кроме того, меня вновь привязали к дверной ручке на короткий поводок и тем самым лишили сна. Тем самым все ночные мысли были неминуемо сосредоточены на резиновой груше в моей п... нке. Это ощущение причиняло настоящее удовольствие. Я страшилась только, что Господа могут изменить свое благорасположение и лишить меня столь желанного наказания.

Наутро ничего подобного не произошло. Господин остался мною доволен и предложил облизать его член после туалета, а Госпожа днем придумала новое развлечение. Она затеяла уборку в доме. Мытье полов я должна была осуществить «особым способом». Рукоять швабры я вставила в свой задний проход и, аккуратно перемещаясь на четвереньках, волокла за собой тряпку. Госпожа долго забавлялась, наблюдая за моими неуклюжими попытками, потом убедилась в моей неспособности аккуратно прибраться этим способом и предложила закончить уборку как обычно.

Моя попка горела и ныла, раздвинутая рукоятью швабры, но это не вызвало неудовольствия Госпожи и не привело ни к каким послаблениям. Она, правда, позволила мне подмыться и поставить себе клизму, но вечером повторила сходные упражнения с моим задним проходом. Господин также повеселился — для него я повторила утренний номер «на бис».

Следующий день был по-настоящему ужасен. Как-то так вышло, что я посмотрела в глаза Госпоже. Ничтожная рабыня не имеет на это никакого права! И наказание не могло не быть страшным. Вечером Господин прибыл поздно; он выслушал отчет о моем поведении и первым делом наложил повязку, с которой я начала рассказ. Так меня оставили до утра, не почтив ни единым знаком внимания. Слезы остались безответными, а кляп и цепочки мешали подать более существенные знаки Господам. Меня оттащили на поводке на коврик и бросили там.

Наутро Господин пинком разбудил меня и вытащил кляп. Носком ноги он пододвинул к моему лицу миску с едой. Когда я насытилась вслепую, кляп вставили на место. Я была неряшлива во время еды и это вызвало дополнительное неудовольствие. Меня не сочли достойной даже прикосновения! Это стало горчайшим разочарованием за все время рабства:

Только ко времени обеда Госпожа сменила гнев на милость. Она развязала меня, вняв неприятным звукам, которыми я нарушила ее покой. Одним решительным жестом Госпожа ослабила поршень и выдернула резиновую грушу из моей распухшей дырочки. Мучительная боль стала мне лучшей наградой! Несмотря на ее интенсивность, я смогла сдержать визг, который мог бы потревожить Госпожу. Туалетные процедуры я совершила с огромным трудом, но восхитительное ощущение, оставленное затычкой после изъятия, с избытком восполняло все неудобства.

Чтобы выразить свою благодарность, я, не имея позволения на какие-то иные знаки, постаралась в тот день с обедом. Госпожа изволила отметить мое мастерство, хотя по-прежнему не собиралась причинять мне боль. Она даже не выпорола меня, показав, что не верит в мое полное исправление. Зато кожаные ремни и наручники все еще были туго затянуты. Проверив их прочность, Госпожа дала мне лучшее доказательство своего доверия, накинув на мою спину седло и продев в рот уздечку. Для перемещений по дому я вновь стала ее лошадкой. Тяжесть, ломавшая мою спину, была прекрасна! Я понимала, что не могу претендовать на высшее блаженство — чувствовать попку Госпожи на своей грязной спине. Однако давление седла тоже оказалось достаточным. Я несколько раз кончила, возя Госпожу на себе, и удостоилась сильных понуканий уздечкой.

У меня на губах выступила кровь, когда поездки закончились. Теперь следовало вернуться к работе по дому. Полы в прихожей давно не мылись, и Госпожа сочла, что мой язык исполнит эту задачу лучше всякой швабры. Я старалась как могла, но капельки крови с верхней губы — вот ужас! — запачкали то место, где я только что провела языком. Госпожа, наблюдавшая за моей работой, окончательно разочаровалась в моих способностях. И как я ее понимала! Я готова была умереть, только бы загладить ошибку.

Но увы — этой возможности не представилось. Госпожа завязала мне глаза, в молчании отвела в одну из комнат и связала так, как было описано в самом начале. И вот, неподвижная, лишенная возможности молить о прощении и наказании (что есть одно и то же), я лежу и жду. Хозяин пришел с работы и, кажется, ушел. А я впала в какой-то ступор. Одна и та же мысль до изнеможения вгрызается в мозг: ведь меня по-настоящему не наказывали уже несколько дней! Неужели все настолько плохо? Неужели я неисправима и не заслуживаю усилий? Ведь все последние «пытки» носили отпечаток презрения, пощады! А для моего обращения нужны жесточайшие меры; мои мудрые Господа об этом знают! Неужели они возились со мной только из жалости, разочаровавшись в успехе? Я не имею права ни на что; моя воля не имеет значения. Но рабыне необходима сверхординарная строгость. И я рыдаю в ужасе: нет, еще одной порции жалости мне не вынести! Я боюсь щадящих ударов