Гpоссмейстеp

Выйдя на подиум, он какое-то время продолжал чувствовать себя частью той массы людей, что сидели в темном несимметричном зале. Но граница уже легла между ними. Он стоял, освещенный мягким красноватым светом прожектора, а они растворялись в полумраке и могли позволить себе гримасничать, шуметь, говорить, смеяться и до неприличия откровенно разглядывать его.

Наконец, он ощутил, что акт отторжения, всегда немного болезненный, всегда вызывающий вначале чувство некоторой неуверенности, закончился и он, отделившись от них, должен на то время, что проведет на эстраде, стать таким же большим и многообразным как они.

Пауза затягивалась. Статный мужчина в серебристом комбинезоне на подиуме стоял абсолютно неподвижно. Это было странно и неожиданно. Шум в зале постепенно стал затихать. Наконец, установилась гробовая тишина.

Он знал, что от первых его движений зависит, будет ли зал наблюдать за его действом с напряженным вниманием и интересом или, убедившись в тривиальности происходящего, заживет своей отдельной жизнью и тогда все, что бы он ни делал, будет повисать в воздухе как сигаретный дым.

Он медленно поднял руку к горлу, двумя пальцами пащупал зиппер и повлек его вниз, разваливая, раздваивая свой блестящий скафандр. В мертвой тишине отчетливо слышался треск «молнии», публика как завороженная следила за вылущиванием на свет Божий его фантастически прекрасного, мускулистого тела.

На его узких бедрах остались только узенькие полупрозрачные плавки.

— Неизбежность оргазма партнерши гораздо важнее для меня, чем уверенность Папы Римского в непоколебимости устоев Святой католической церкви! — медленно проговорил он в микрофон.

Гулкая тишина.

— Вы даже не представляете, сколь разнообразными могут быть приемы, но все они ведут к одному...

Он ощутил, что достиг кульминации, пора подходить к действу.

— Соитие должно быть простым и ясным.

Он почувствовал, как подобрались женщины в зале.

— Когда человек остается наедине со своим либидо, комплексами, фантазиями и вожделениями, ему иногда бывает совершенно необходимо взять женщину — совершенно незнакомую прежде женщину — раздеть ее, осуществить совокупление и ощутить разрядку. Зачинатели нашей цивилизации называли это катарсисом.

Равновесие установилось. Более того, он чувствовал, что зал становится легче. «Они перестали сопротивляться». Ему даже показалось, чо все неслышно привстали и придвинулись к нему, осторожно переставив стулья. На самом же деле все просто осознали неизбежность предстоящего.

Произнеся еще несколько фраз, он почувствовал, что пора приступать к главному.

— Итак, я позволил себе совсем коротенькое вступление, — произнес он в микрофон. — Убедившись, что вы готовы, привыкнув к освещению, я приступаю к лотерее.

Тотчас же из-за кулис семенящей походкой вышел коротышка во фраке, неся перед собой серебряный поднос, на котором ворохом лежали билеты посетителей, а точнее — посетительниц кафе. Его рука зависла над подносом, затем быстро нырнула и длинные пальцы наугад выхватили белоснежный квадратик.

— Тридцать девятый номер! — провозгласил он в микрофон.

Узкий луч прожектора пошарил по залу и уперся в грудастую даму в узком обтягивающем платье. Чувствуя на себе десятки глаз, она вспыхнула, ее спутник был в замешательстве. Однако они знали правила.

Медленно, словно на Голгофу, женщина поднялась на подиум и стала раздеваться. Затаив дыхание, зал следил за каждым ее движением. Наконец, на ней остались лишь туфельки на высоких каблучках. В остром луче прожектора она стояла беспомощная, неподвижная, скованная безмерным смущением.

Он сделал несколько легких, скользящих шагов от микрофона, спокойно ощупал ее тело, а затем быстро запрокинул на ковер, сорвал плавки и вошел в нее.

Зал наблюдал. Он начал движения. Теперь он мог отключиться, размышлять на посторонние темы и даже пытаться взглянуть на происходящее со стороны. Движения следовали одно за другим автоматически, не задумываясь он взбивал особый коктейль под названием женский оргазм и там, где это было нужно, выдерживал едва заметную паузу...

Сколько раз он совершал это в пустой комнате на тренажере или снимал на видеомагнитофон и потом придирчиво просматривал, исправляя себя как режиссер исправляет актера. Сколько раз он свершал это в ходе своих спецтурпоходов — в подъездах домов в Старой Риге, в лесах, граничащих с городом, где у него были любимые, как правило уединенные уголки, на берегу залива. Там акт был таким, каков он есть. Его не изменяло ни особое освещение, ни присутствие множества зрителей.

Брать правильный ритм он тоже учился на берегу залива. Всякий сбой сразу же вылезал и был хорошо ощутим здесь. Ему иногда казалось, что он покоится в огромном величественном театре, который имеет тысячелетнюю традицию и зрители которого не просто взыскательны — они, быть может, изощреннее лучших мастеров любовного искусства. О да, это великий театр, где нет ни кулис, ни сцены и никакое отстранение неспособно выделить тебя из бездонного, разнообразнейшего зала — самой Природы. Здесь он когда-то учился азам, здесь же познал первые неудачи и триумфы. Да, здесь, а не в десятках и десятках самых разных по величине и убранству комнатах или постелях!

Но зал не отпускал его. Десятки глаз, завораживающие своим напряженным блеском, внимательно следили за ним. Ошибись он, сделай хоть одно неверное движение и из мастера он превратился бы в заурядного трахальщика, почему-то свершающего свои дела при свете прожекторов. Но он не ошибался. Он был гроссмейстером в своей сфере.

«Но разве можно быть любовником — мастером? Ведь мастерство приходит с уверенностью, а когда приходит уверенность, не остается места для непосредственного чувства, восторга, некоей почти мистической тайны, которые необходимы любовнику, необходимы волнующему таинству соития», — так думал его друг, затерявшийся среди других зрителей в зале. Друг, знающий мастера так, как может отец знать сына и любивший его так, как сын может любить отца.

Скованность, зажатость партнерши все-таки искажала рисунок его движений, но он давно к этому привык и старался учитывать. Он знал, что при всем старании не сможет найти глазами тот единственный кусочек зала, тот маленький островок, который всегда оставался родным и близким. Этим островком был столик, за которым сидели друг и жена.

Может быть, именно потому, что они присутствовали в зале, он вкладывал в соитие не только мастерство, но и чувство. Так или иначе, их настроение вплеталось в его действо с незнакомкой.

Одновременно он ощущал множество нитей, протянувшихся к нему из разных концов зала, особенно от женщин. Они следили за его движениями плотоядно, ревниво, жадно. Они порывисто дышали, широко раздувая в темноте ноздри, они вягивали в себя аромат разогретого тела под ним, они оглаживали его мускулистую спину глазами.

Во внезапно открывшемся ему сопоставлении он увидел себя, порывисто двигающегося на эстраде, и себя, сидящего за столиком. И здесь и там его окружали люди. В одном случае он был таким же как они, в другом он был единственным, неповторимым. (Женщина под ним, как ни пыталась, не смогла сдержать тихого, протяжного стона, услышанного во всех концах зала. Он знал, что сейчас она начнет кричать непрерывно, электризуя зал. Она упиралась, зажималась, стыдилась, но он шутя прорвал ее защитные порядки и зал затрепетал почти так же, как она под ним).

«Для других он только мастак, а для меня в тысячу раз разнообразней», — размышляла в это время его жена. — «Милый супермен, я обязательно испеку тебе сегодня пирог с яблоками. Я не думала, что все удастся так блестяще... Надо всегда верить, что все получится наилучшим образом. Это вселяет в него уверенность. Как страшно быть для него ничем и как приятно быть для него всем! »

Она покосилась на его друга:

«Ну, если не всем, то очень многим. »

Так размышляла его жена, глядя, как уверенно он ведет свою партию и чувствуя, что акт подходит к концу.

«На берегу моря я делаю это совсем не так как сейчас», — - между тем размышлял он сам, — «и не так, как свершаю это с близкими мне женщинами. Я долго учился этому искусству: быть разным, в то же время оставаясь самим собой. Но кто в это поверит? Жена, наверное, полагает, что во мне пропадают задатки актера. Друг — что я лицемер. Впрочем, это одно и то же. »

Женщина под ним затрепетала, выгнулась и, как ей показалось, достигла кульминации. Так говорил весь ее предыдущий опыт, опыт, полученный в сотнях и сотнях соитий с десятками самых разнообразных мужчин и даже — о, это было лишь дважды, в состоянии сильного подпития — нескольких женщин. Итак, она была убеждена, что уже достигла Берега. Она не знала, что путешествие только начинается, что впереди кружащие голову водовороты, стремительные водопады, неудержимые стремнины. Она лишь чувствовала, что мужчина над ней ровно, уверенно, энергично гонит и гонит вперед их лодку, застывшую в свете прожектора. Ей стало страшно. Она вдруг почувствовала, что тот, кто так умело сверлит ее раковину, сегодня вечером, на глазах у десятков людей затащит ее в такие пучины сладострастия, что она вернется из них измененной, другой, неузнаваемой. Она попыталась вывернуться из-под мужчины, но он это предвидел и, жестко распластав на ковре, ввел в действие новую технику. С ужасом она ощутила, что на нее накатывает новая, еще более мощная волна оргазма, и выгнулась, и закричала, не узнавая собственного голоса...

Зал неистовствовал. Некоторые привстали со своих мест, чтобы лучше следить за происходящим. Даже ее спутник не мог отвести глаз, мурашки бегали по его спине, он забыл о своем жульене...

Друг тоже сразу отметил мастерскую смену техники.

«Неужели для того, чтобы ввести эту курицу под ним в райские кущи, непременно необходимо расслаиваться? Ведь ему скорее необходима цельность. Но в то же время, если бы он всегда был таким напористым, непреклонным, таким гениальным, жене было бы с ним трудно, даже невозможно. Он замучил бы ее насмерть. То, что переживет сегодня женщина на эстраде, можно вынести только один — два раза. Правда, это потом не забывается. Не представляю, что она потом станет делать. Это страшнее наркомании. В этом и состоит его искусство? Но что делать несчастным /или счастливицам? /, которые приобщились к нему однажды? »

Между тем, женщина под ним, точнее, лишь ее обнаженное тело билось под ним, словно через него был пропущен ток. Сама она, к счастью, уже не воспринимала окружающего — он вторгся в ее подсознание. Он играл с этим извивающимся, судорожно подергивающимся телом как хотел, заставляя ее то издавать леденящий душу рык раненой тигрицы, то полный невыразимого блаженства стон, то совершенно нечеловеческий вопль, ворвавшийся в зал словно из доисторических времен, когда еще не существовало не только цивилизации, запретов, табу, но даже и самого Человека Разумного. Эти визги, рычание, хохот раскаленными иглами впивались в мозг каждого в зале, присутствующих охватила необъяснимая паника, какой-то священный ужас, многие повскакали с мест.

— Прекратите! Прекратите! Это вивисекция! — неслось из всех углов. — Он убьет ее!

С некоторым сожалением он чувствовал, что пора остановиться. Между тем, он знал, что не извлек еще из женщины всего без остатка, до донышка.

«Еще один, последний этап».

На сцену выскочил коротышка и зашикал на публику, замахал руками, пытаясь утишить бурю, разогнать страхи.

А он тем временем начал заключительное действо, которое сам для себя именовал «колоколом». Она была колоколом, они были им, колоколом, который вызванивает тишину, колоколом, который гудит, раскачиваясь на ветру, пробуждая в людях нечеловеческую, неодолимую похоть. Он знал, как это действует на публику и все же каждый раз заново изумлялся, наблюдая со сцены то, что творится в зале. Люди вдруг словно обезумели: они начали срывать с себя и друг с друга одежду, мастурбировать, непристойно вопить и танцевать.

Он начал торопиться. Ему хотелось поскорее завершить действо. Он не мог объяснить, откуда взялось это желание — возможно, ему тоже стало не по себе в этом море беснующихся, разнузданных, копошащихся в темноте обнаженных тел.

Едва он кончил, вбрызнув в судорожно сокращающееся лоно женщины упругую струйку спермы, как в зал вплыл немного приглушенный звук колокольного удара. Это церковь Святого Петра отсчитывала время. Десять часов. В зале все стихло, повисло молчание. Всем казалось, что неистовое соитие на сцене еще не закончилось. Он лежал в свете прожекторов и устало думал:"Почему же они молчат? » Он не сразу услышал колокольный звон. Наконец, раздались аплодисменты...

«Какое поразительное совпадение», — подумал его друг. — «Этот колокольный звон замечательно подчеркнул кульминацию. Но ведь это всего лишь совпадение! Или интуиция? Ведь он, кажется, сегодня не собирался забираться на такие вершины... Чувство времени, чувство ритма? Способность предугадывать ближайшие события? Он говорил мне, что во время акта у него бывают моменты, когда он видит больше, чем в обычном состоянии».

Он встал, оглаживая еще не вполне успокоившийся член словно разгоряченного скакуна. Коротко сказал:

— Благодарю за внимание.

И вышел из освещенного круга, предоставив коротышке приводить в чувство женщину. Аплодисменты все не стихали.

«Кажется, они аплодируют не только акту как таковому. Они скорее аплодируют тому, что вызвало в их душах почти мистический трепет, священный ужас. Так рождаются легенды. Теперь они вместе со мной заглянули в бездну, обычно для них недоступную. Отшатнулись, зажмурив глаза в страхе. За этим-то сладостным испугом они и приходят сюда каждый вечер — все новые и новые. Особенно женщины. Их влечет сюда неодолимо, словно магнитом».

Он медленно шел по проходу между столиками.

«Никто из них даже не представляет себе, что я чувствовал. Это было приближение Чуда. Технику «колокол» я выбрал бессознательно. Когда с нашими движениями срезонировал Петр, я почувствовал, что могу улететь безвозвратно. Я хотел оторваться. Если бы они не шумели и не мешали сосредоточиться, я бы не вернулся и прихватил с собою ее. Даже не зная, как ее зовут. Оставив здесь, по эту сторону покрова жену и друга. Да, еще немного и мы могли бы вынырнуть там, в другой вселенной. Не стоит говорить об этом, не стоит пугать».

«Вот он идет, усталый и, кажется, немного расстроенный», — размышлял между тем друг. — «Что же его могло расстроить? Ведь результат превзошел все ожидания, это даже не успех, это — фурор. Надо бы его подбодрить. Кто его пожалеет? Ведь всем нужны лишь его ослепительные соития, а не он сам. Но где же искусство слияния? Где чудо? Увы, приходится смириться с мыслью, что лишь малая часть его невероятного сексуального потенциала доходит до нас, зрителей и наблюдателей, остальное утрачивается по дороге. А ведь он всех нас мог бы ввергнуть в пучину бездонного сладострастия, если бы мы умели за ним следовать, умели по-настоящему раскрепоститься. Что делать, от залива, на берегу которого он любит разучивать свои любовные гаммы, до зала, заполненого людьми — огромное расстояние. Он должен был осуществить множество актов, прежде, чем вышел на эстраду. Но людям, пришедшим в кафе, нет до этого никакого дела. Они пришли потреблять готовый продукт — необыкновенные, небывалые половые акты с любой из тех, кто окажется за столиками в этот вечер. Они хотят убедиться, что Чудо возможно для каждой. Они страшатся, что жребий заставит их самих участвовать в сотворении Чуда. Они боятся не вынести блеска того сверкающего, недоступного мира, в который вознесет их мастер на сцене. Они боятся как дети, но не в силах заглушить тягу хотя бы просто посидеть за столиком в кафе, хотя бы просто побыть на краю бездны, поболтать в ней ногами...

Завтра вечером зал снова будет забит до отказа. Завтра Мастер снова извлечет из тьмы дрожащую счастливицу, крепко обхватит ее и ринется вглубь, как профессиональный ныряльщик. И его спутница-жертва забудет об окружающих, семье, муже, о самой себе — и это будет казаться таким притягивающе-пугающим мужчине, который ее привел и другим мужчинам в зале, что они готовы платить любые деньги, лишь бы пережить это абсолютное крушение. Если это искусство, то самое странное из всех существующих на свете. Искусство публичного соития».