Опоздала!

Сидя в маршрутке, я, улыбаясь и закрыв глаза, думала о нем. В 17.00 он будет ждать меня у входа в метро. Я представляла себе его лицо, внимательные, радостно ожидающие глаза, улыбку, которая появится, как только я вылезу из маршрутки. Представляла, как мы мы пойдем по морозу, взявшись за руки, войдем в полутемный подъезд сталинской высотки, поднимемся на 11 этаж, целуясь в лифте... а потом... потом...

— Остановите у Петерки! — Возвратил в реальность чей то голос.

— Как, Петерка?! Разве Рижскую проехали?

— Давно!

Парочка напротив смотрит на меня и хихикает. Мне не до смеха, я хватаю сумку и продираюсь к выходу. Господи, дура мечтательная!!! Что делать? Вылезла наконец, смотрю на часы. Ужас! 17. 07! А еще обратно бежать! Набираю дрожащими пальцами номер телефона. В душе надежда, может сам опоздал?

— Да. Спокойный голос такой.

— Сашенька, я через 5, нет, 7 мин буду, проехала случайно остановку!

Вздох.

— Давай.

Господи, как я бегу! Ведь каждая минута опоздания — один раз прутом. Перебегаю дорогу, ближе, ближе, все, я на месте.

— Опоздала. Констатирует факт. — Жду тебя на морозе. Разве так можно?

Я смотрю на электронные часы на столбе — 17. 15.

— Да, шепчу я. Я знаю, что заслужила.

Тут он впервые улыбается:

— 15 раз.

— Да, 15 раз.

Знаете как больно, когда секут прутом? Я недавно это узнала. Саша сечет меня по голой попе за мои прегрешения. И опоздание — одно из них.

Идем рядом. Из-за предстоящего наказания сжимается низ живота, в голове пустота.

Саша чувствует, что мне страшно, что все внутри меня сопротивляется порке, но я безропотно подставлю голую попу под розгу... В такие минуты мне хочется, чтобы все побыстрее кончилось, хочется, едва зайдя в кватиру, прямо в прихожей спустить трусы и получить причитающиеся горячие, но я робею, оттягиваю наказание в надежде, что забудет, простит... Нет, так не быват.

— Выпорю — прощу, — говорит Саша. Значит, надо плакать и терпеть.

Вот мы и в квартире. Пахнет как вкусно! Тепло! Грустные мысли покидают меня. Ну выпорет, так выпорет, ничего не изменишь уже.

— А я курицу жарю! — говорит Саша, он доволен, любит меня баловать.

— А я чулки новые надела!

— Покажи!

Приподнимаю подол юбки, видна круживная резинка чулка.

— А сзади?

Поворачиваюсь, приподнимаю подол повыше, чтоб были видны черные кружевные стринги.

— Ах, какая попка! Саша запускает руки мне под юбку, гладит бедра, попку, неприкрытую стрингам. Почему-то он особенно любит мою попу, не только лупит меня по ней, но и ласает, иногда положит меня себе на коленки и гладит, гладит, нащупывает мою узкую дырочку, ласкает пальчиками внутри... Я замираю от наслаждения, я вся отдаюсь таким странным и сладостным ощущениям...

Мы сидим на кухне, на угловом диване, обнимает меня, гладит по голове, щекочет шею...

— А помнишь, как первый раз?

— Помню! Здесть, на столе! — отвечаю. И любовью первый раз на столе, и это... ну... наказал меня первый раз... здесь...

— Ага, за то, что зачет не сдала. Помню!

Мне стыдно. Уткнулась лицом ему в ладони, наверное, покраснела.

— А сегодня чем? — шепчу.

— Да вот прутика хорошего сейчас не сыскать! Ремнем, наверное, придется!

Ну ремнем... это не так больно! Настроение стремительно улучшается. Вскакиваю.

— А давай... давай... прям щас! Отстреляемся! Сашка хохочет.

— Ишь обрадовалась! А ремнем-то больше полагается! Один к двум, забыла? Так что выдам тебе все 30!

Ой, блин, правда забыла...

— Саш... может так? не надо 30...

— Опаздывать, дорогая, не надо! Знаешь, как я замерз? Окоченел. Давай-давай, подставляй попку.

— Саааш... простииии... Слезы закапали. 30 ударов это много. Ремень бьет не так больно, как розга, но это дольше. И сидеть потом очень больно... И стыдно.

— Ну не плачь! Чего ж заренее? Давай, ложись животом на стол и подставляй попу. Я щас.

И он пошел в соседнюю комнату за ремнем. Есть у нас специальный ремень такой, для экзекуций. Не узкий, не широкий, плоская плетеная косичка, Саша его специально для этого купил. Вернулся он быстро.

— Что стоишь, носом шмыгаешь? Давай-давай! Быстро попой кверху. — Строго говорит, знает, что сама я не лягу, меня заставлять надо, нежности тут неуместны.

Как всегда я теряюсь, в животе холод, страх, стыд! Подхожу на ватных ногах к столу, смотрю на Сашу.

— Пожалуйста... прости...

— Выпорю — прощу, — как всегда, говорит Саша. Ложись. Задери юбку, спусти трусы.

Я ложусь животом на край стола, дрожащими руками поднимаю юбку, потом спускаю трусики... прячу руки под живот...

Первый удар обжигает кожу, больно!

— Будешь опаздывать?

— Нет!!!

— Будешь внимательной?

— Да!!!

Саша бьет размеренно, сильно, это настоящая порка, мне очень больно, хочется убежать или хотя бы прикрыть попу руками, но я знаю, что надо терпеть, только так я избавлюсь от чувства вины...

Пять... шесть...

— Саша... ! Сашенька! Не надо... ! Прошу... !

Саша останавливается:

— Я только начал!

И дальше сечет.

— Терпи, хулиганка! Как хулиганть... так первая!...

А как отвечать... так последняя!...

Одинадцатый... двенадцатый... Сколько там еще!... Пятнадцать! Только половина еще! Плачу навзрыд... Двадцать! Остановился.

— Ишь, какое красное все! — Гладит по попе. Я плачу тише. — Жалко мне тебя. Давай последние пять, и все.

Я всхлипываю.

— Хорошо, — шепчу. Я благодарна и за передышку, и за прощенные 5 ударов. Больно, больно получать по напоротому месту ремнем, но, памятуя о снисхождении, стараюсь плакать потише. Двадцать пять!

— Ну вот и все! Саша меня обнимает, помогает подняться со стола, я плачу стоя, не рискуя сесть, Саша гладит меня по голове, по спине, целует мокрое лицо, вытирает мне слезы.

— Ну все, все, не плачь, ты молодец, ты храбрая девочка!

Я сквозь слезы улыбаюсь.

— Квиты?

— Квиты!