Комплекс Электры

Не помню толком, когда это началось. Лет в четырнадцать, если говорить о более или менее оформленном в сознании желании. Хотя я и раньше проявляла к папе не совсем дочерний интерес. Помнится, мама мне с самого детства рассказывала, какой папа замечательный, и что себе такого мужчину я никогда и ни за что не найду. Я поперву верила и даже переживала. А потом мне надоело, и я стала отвечать, что в таком случае выйду замуж за папу. Мама смеялась и не воспринимала всерьез. А я еще больше злилась. На нее.

Если подумать, маму я никогда не могла назвать своим другом. Не в смысле прямо дружбы — в смысле моего к ней отношения. Или ее ко мне. Она никогда не скрывала, что хотела мальчика, и очень расстроилась, когда узи показало меня. Не припомню, чтобы она меня чему-то там учила — мыть пол или там красить глаза (может, я просто забыла?) Она, конечно, заботилась обо мне, но с какой-то тягостью во всем виде. Словно глажка моей одежды, приготовление еды или подготовка уроков — это то, на что идет все ее героическое нутро. Великая жертва собственным отдыхом и другими интересными, если говорить совсем уж пафосно.

Работа у мамы сложная — она с самого моего детства уходила на целые сутки, потом следующий день отсыпалась, и еще два дня трудилась по дому. Наверное, другие дети в такой ситуации сильно скучали бы. Я не скучала — я радовалась. Потому что оставалась вдвоем с папой.

С папой всегда было легко и просто. Он мастерил мне новые игрушки, чинил поломанные и вечно что-то изобретал вроде подвесного ночника или ходячего робота. Хотя даже если бы ничего и не делал — с ним все равно можно целый день баловаться и беситься.

Мой папа — обладатель нордической внешности. Он высокий блондин с бледно-голубыми глазами и светлой кожей. Волосы всегда аккуратным бобриком. Телосложение спортивное, с широкими плечами, хотя никаким спортом папа особо и не занимается. Он красивый.

Я на него мало похожа. Разве что тоже достаточно высокая, но волосы и глаза у меня темные. Ну и еще к своим восемнадцати годам у меня сформировалась вполне себе женственная фигура в виде песочных часов. Хотя какое это имеет значение? О женской красоте фигура говорит меньше всего…

Я считала себе некрасивой. Примерно с подросткового возраста, когда папа вдруг стал будто опасаться прикасаться ко мне. А если мы вдруг оказывались наедине, то нить разговора неизменно гасла, погружая нас в неловкую тишину. Я думала, что это из-за меня. Что я вдруг выросла как-то неправильно. И понятия не имела, что с этим делать.

А вот мое тело знало. По крайней мере, теперь я так считаю. Мне начали сниться определенные сны с участием только одного мужчины. Отца. Сколь приятны и сладки они были в процессе, и сколь постыдно было каждое пробуждение. Как же хотелось с головой зарыться в одеяло и никогда не выползать на солнечный свет! Чтобы только остаться там, где все запретное становится дозволенным, и от того еще более желанным…

Я убеждала себя, что все от того, что вокруг меня просто нет других мужчин, и мой опыт замыкается только на отце. Чтобы хоть как-то оправдаться за свои волнительные ассоциации. Но это была наглая ложь. Я привлекательна для мужчин. По крайней мере, сексуально. Сколько раз я ловила на себе этот торопливый мужской взгляд: сначала в упор в глаза, потом торопливо вниз, потом еще быстрее вверх, обратно к лицу.

И все равно. Мне никто из них не нужен — ни одноклассники, ни мужики постарше. Когда вечером звякает замок, открываемый отцовским ключом, я становлюсь легка и счастлива. Хочется смеяться, даже если за день не произошло ни единого хорошего события. Потому что уверенно стала замечать на себе этот мелькающий, вроде как тайный, а от того еще более ощутимый, мурашечный взгляд.

Меня, конечно, не посвящают, но отношения между родителями натягиваются. Кажется, матери надоел однообразный быт, а отец не имеет способностей его разнообразить. Но это не мое дело, поэтому я не переживаю. Сегодня мать опять на сутках, поэтому я просто в ожидании приятного, теплого вечера.

Отец пришел с работы. Я слышу его грузные шаги в коридоре — разувается. Расстегивает молнию на сумке и что-то там ищет. Находит, видимо, и застегивает. Все это в спокойной, медлительной тишине. Отцовское молчание больше не кажется мне презрительным. Да и с какой стати казалось? Просто я была молодой и глупой. И совсем не чувствовала чужих порывов…

— Привет, — несмотря на свои габариты, отец двигается неторопливо, почти бесшумно. Не как крадущийся лев — лев он опасный. А папа свой и знакомый. Он проходит в ванную, и через секунду оттуда слышится плеск воды — умывается.

У меня внутри очень приятно. Не в каком-то определенном месте — по всему телу. Будто чем-то пощекочивает. Я сама не замечаю, как начинаю поглаживать гладкую, очень нежную поверхность стола. Кончиками пальцев ощущаю невидимые бороздки, приятно теребящие ставшую очень чувствительной кожу.

Вода в ванне затихает, но наружу никто не выходит. Тихо. Интересно, чем он там занят? От желания проникнуть в эту тайну у меня потягивает в груди. Наверняка стягивает рабочую рубаху и надевает домашнюю футболку. Потом меняет брюки. Мне становится жарче. Чтобы отвлечься и охладиться, иду на кухню за водой.

Отец заходит туда же. Кажется, меня увидеть он не ожидал, потому что едва заметно вздрагивает. Я наполняю стакан прямо из-под крана. Папа смутно, стараясь не очень на меня глазеть, шутит что-то про змей в водосточных трубах и неуклюже ныряет в холодильник. На самом деле ни стеснительности, ни неуклюжести за ним не водится. Просто он слишком смущен моим присутствием. Знаю, потому что сама очень долго смущалась точно так же.

А теперь мне нормально. Просто однажды моя смущательная мышца лопнула, и стало пофигу. И заодно окончательно понятно, что такое поведение совершенно не связано с не-любовью.

— А сегодня началась весна, — я смотрю в окно, что впускает в и без того светлую кухню вытянутые прямоугольники солнца. — Мы пережили зиму…

Я жду, что папа не отзовется, либо скажет что-то банальное вроде «были сомнения». Но он подходит и встает рядом. Тоже смотрит на улицу, где из-за снегового света мало что можно различить.

— Мир пережил, — вдруг поправляет он. Каким-то не по-отечески проникновенным голосом. — И будет делать это снова и снова. Даже когда нас не станет. Этим мир и прекрасен.

Я соглашаюсь. Миру глубоко плевать на нас — что бы ни случилось, он будет продолжать жить по своим законам. А если так, то есть ли о чем переживать и волноваться? Я уже хочу озвучить это, но не успеваю — отец уже вышел из комнаты и скрылся в коридорном лабиринте. Солнце перестает радовать.

Вечером мы смотрим телевизор. На одном диване. Не слишком широком, чтобы можно было рассесться далеко друг от друга. Я приваливаюсь к нему всем боком, бедром и коленом. Отец ничего не говорит, но в его теле явно чувствуется какая-то напряженность. А я просто рада, что он не отодвигается. Следить за сюжетом передачи я даже не думаю. Вместо этого украдкой оглядываю его профиль.

Не знаю, как там выглядит греческий или римский профиль, но папин очень красив. Сначала может показаться резким, но это только на первый, привыкший к смазливости взгляд. На самом деле в нем много гордости и уверенного спокойствия. Не знаю, как в будущем, но сейчас я еще не встречала ничего подобного. Этот вид волнует и успокаивает одновременно. Наверное, я была бы абсолютно счастлива, если бы мне пришлось до конца дней просто сидеть вот так рядом и вдыхать запах отцовского тела с легкой, уже рассеянной ноткой мужского одеколона.

— Спать, наверное, пора, — неуверенно бормочет отец, вставая с дивана.

Я ощущаю боком освободившуюся прохладу и легкий укол грусти. Впрочем, он быстро проходит. Отец выключает телевизор и идет к телевизору, чтобы оставить пульт на полке рядом. Я вижу, как слаженно двигаются под домашней рубашкой мощные лопатки, помогающие телу держать равновесие. Мускулистые ноги уходят в ягодицы, на которые смотреть у меня уже нет сил.

Он оборачивается, и будто перехватывает мой нескромный взгляд. Мне бы надо стушеваться, но я этого не делаю. Продолжаю смотреть на отца и считать его очень красивым. Настолько, что в груди начинает греть. В грудях. На самых кончиках сосков.

Отец окидывает меня тем самым взглядом. В который раз убеждаюсь, что в его исполнении он куда приятнее, чем в чьем-либо, мне знакомом. Кажется, его глаза останавливаются в районе моей груди, и ощущаю, как щекам становится нестерпимо жарко. И всему телу очень приятно. Он смотрит мне в глаза, и даже приоткрывает губы, словно собираясь что-то сказать. Но только сглатывает, от чего кадык на его шее делает очень заметное движение. Я сжимаю деним на колене в гармошку, и даже сквозь ткань чувствую волнующее прикосновение собственных пальцев. Волнующее, потому что на долю секунды мне кажется, будто оно принадлежит не мне. А ему. Отец явно видит это мое движение. У него будто пересыхают губы, он ловит ими воздух и снова сглатывает. Губы у него дергаются, словно стараются изобразить улыбку. И это, в общем-то, получается, хоть и нестерпимо быстро. Я отчего-то радуюсь. Но не успевают ничего сделать — он уходит.

Нарочито медленно и совершенно не испуганно. Я только успеваю заметить, как сосредоточенно он смотрит в пол. Мне отчаянно хочется верить, что это от осознания и принятия. Хотя я до конца и не знаю.

Остаюсь одна. И одновременно не одна. Меня окружают мысли. И мимолетные воспоминания, в угоду мне же искаженные собственными домыслами и интерпретациями. Мне становится жарко и очень некомфортно в ставшей до этого будто второй кожей одежде. Я не могу усидеть на месте: закидываю одну ногу на другую, потом меняю их. Откидываюсь на спинку дивана, потом снова распрямляюсь. Бездумно закусываю большой палец. Мои глаза прыгают по освещенной электрическим светом комнате, но я ее не замечаю — даже пробеги по стене слон, я не смогу указать его направления. Меня тянет желание. И останавливает страх. От которого желание и не думает рассеиваться. Только набегает дурацкий, плохо сдерживаемый смех. Отчего так смешно? Наверное, от нервного возбуждения. Хотя больше не от нервного.

Я выхожу в коридор. Темно. Только из-под двери тянется полоска света. Как световой меч. Как то, что он может символизировать. Ухожу обратно. Меряю шагами комнату. И очень веселюсь. Тихо. Про себя.

В конце концов останавливаюсь. Смотрю на часы, но абсолютно не фиксирую времени. И, продолжая смотреть на белый циферблат, прямо через голову, не расстегивая, стягиваю блузку. Сначала с одной руки. Потом со второй. И через голову. Сразу становится неестественно легко — кожа не привыкла к открытому воздуху, но я не останавливаюсь. Спускаю джеггинсы, параллельно прислушиваясь, не открылась ли дверь. Нет. Тихо. Завожу руки за спину и вцепляюсь в замок лифчика. Как на зло, путаюсь в этих крючках и расстегиваю не сразу. Скидываю ненужный лифчик на смятый деним, ощущая себя совершенно уязвимой. Дело за малым — на мне только трусы.

Как последняя преграда на пути… к чему? Довольно быстро решаю, что никакие преграды мне не нужны. И легко стягиваю их вниз, переступаю и, уже не глядя, бросаю на кучу одежды.

Мне больше не жарко и не страшно. Словно я, как в море, нырнула в воздух, и всем телом привыкла к нему. Мне хочется улыбаться от наполнившей меня легкости, которая, впрочем, быстро сменяется волнением. Не опасением, не страхом. Больше похоже на несмелое предвкушение.

Стараясь переступать бесшумно, подхожу к двери ванной.

У отца есть привычка — путь из ванны перед сном проделывать абсолютно голым. Не помню, как и когда я об этом узнала. Просто знала и все. И всегда относилась совершенно спокойно. Должна же быть у человека хоть одна странность? Которая сейчас, я надеюсь, почти уверена, пойдет мне на пользу.

Открывается дверь. Он стоит в полосе желтого цвета. Замирает, видя меня. Делает какие-то непроизвольные движения. То ли хочет прикрыться, то ли закрыть дверь, то ли еще что-то, что уплывает от моего разомлевшего сознания. Но в итоге просто замирает. Как и я.

Я делаю вдох ртом. Ощущаю холодную свежесть кончиком языка. И опускаюсь глазами туда. Медный треугольник вьющихся волос. И висящий член. Вроде бы ничего особенного, но я чувствую, с каким трудом воздух пробирается до моих легких. Завораживает. Манит. У самой начинает приятно тянуть между ног.

Мы молчим. Не знаю, о чем думает, отец, но у меня в голове пустота. Кожа начинает покрываться мелкими мурашками от наготы и открывшегося передо мной зрелища. Я, конечно, примерно представляла и даже видела в порно, но на самом деле все по-другому. Более натуралистично. Интимно. Красиво. Тебя допускают до того, что никому не принято показывать. От этого вмиг растет степень доверия. И желание.

Тяжесть внизу превращается в неясную маяту, почти неприятную своей настойчивостью. Я делаю шаг вперед и обнимаю его. Аккуратно кладу руки на развернутые плечи, чувствую, как напрягаются под кожей мельчайшие мышцы. Прижимаюсь уже всем телом, ощущая одновременно покалывания, легкость и счастье. Приподнимаюсь на цыпочки, чтобы грудь прошлась по теплому, гладкому телу. Соски сразу сжимаются, будто я вышла на мороз. Чувствую, как крепкие руки обхватывают меня вокруг спины. Неясное движение, и бедром я чувствую слишком нежное прикосновение, чтобы принадлежать ноге или животу. Впрочем, оно быстро и приятно твердеет.

— Нельзя же, — слышу неуверенный шепот. Пытаюсь припомнить, когда раньше слышала, чтобы отец был неуверенным. И не вспоминаю. От этого хочу еще сильнее — между ног уже не просто жжет, но бухает. Тем более крепкие пальцы очень уж настойчиво поглаживают между лопатками и слаженно спускаются ниже. Замирают на уровне крестца, чем очень меня расстраивают — пусть бы ползли дальше.

— Пофиг. Можно, — не слишком довольно отзываюсь я и прогибаюсь так, чтобы отцовские ладони хоть немного соскользнули на ягодицы.

Вжимаюсь в отца уже животом, чтобы услышать довольный, глуховатый выдох и ощутить поднявшийся уже член. Ерзаю, чтобы посильнее его задеть. И слышу горячий выдох в самое ухо. Жар быстро рассеивается, оставаясь фантомом на коже шеи, и начинаю страстно желать его вновь. Но в этот момент отец сжимает всей пятерней мою ягодицу, приподнимает, потом оттягивает в сторону. Не больно, скорее очень чувствительно. И очень приятно ощутить на себе его подтверждение желания. Вздрагиваю, еще сильнее прижимаюсь к крепкому, напряженному телу. Напряженному из-за меня.

Не сразу понимаю, что за нежное, прохладное прикосновение задевает мою шею. Не успокаивается. Задевает снова — уже ближе к подбородку. Потягивает кожу. Я, не разбираясь, двигаюсь навстречу. Поцелуй получается чуть смазанным, торопливым. Но следующий уже нормальным. Свободным. Будто в этот момент мне стало понятно, что пути назад уже нет. Что по-старому уже не будет. А если и будет, то это никому не понравится. Пофиг. Пофиг. На все пофиг. Свобода. Желание. Любовь.

Отец делает резкое движение вперед, отчего я пошатываюсь, но удерживаю равновесие, продолжая за него держаться. Он загребает меня в медвежью объятия, подтягивает в себе. Поцелуй уже глубже и требовательнее, и я едва успеваю отвечать. Вот, значит, как бывает… Чувствую, как меня то ли толкают, то ли тащат, но не успеваю сориентироваться — уже чувствую спиной одеяло.

Родительская спальня? Вау. Темно. И тяжело. Снова сжимаю отцовские предплечья и тяну на себя. Если он сейчас отстранится, не ляжет сверху — точно сойду с ума.

Он целует мне грудь, оттягивая вверх соски, лаская языком — то острым, то гладким. Гладит живот и сжимает талию. Мне мало. Хочется, чтобы его прикосновения облепляли мне все тело, чтобы и двинуться было невозможно. Это слишком приятно. В тысячу раз лучше, чем когда трогаешь себя сама. Пытаюсь поймать его тело еще и ногами, но не получается — он незримо отстраняется в сторону, чем едва не доводит меня до белого каления. Я вижу его темный силуэт и слышу абсолютно сбитое дыхание. Тянусь к нему, но не успеваю поймать. Его прикосновение приходится как раз туда, где бухает и сладко сокращаются мышцы. У меня вырывается несмелый стон, я вздрагиваю. Отцовский палец уверенно скользит внутрь, начинает там двигаться. Я не знаю, как это описать. Сразу становится жарко и хочется еще — сильнее и дольше. Я тоже начинаю двигаться — не знаю как, и может быть только мешаю. Но все равно это слишком приятное чувство, чтобы о чем-то думать. А отец проникает все глубже, задевая уже не только ту самую чувствительную точку, но и все вокруг. Проникает совсем внутрь, отчего мне хочется посильнее сжать его и не выпускать. Но он все равно выходит и принимается трогать уже те места, где пах переходит в бедра. И я дергаюсь навстречу каждому движению, вздрагиваю и не знаю, за что мне зацепиться руками. Кажется, стискиваю наволочку, выгибаюсь и понемногу сходу с ума — слишком много впечатлений. Да еще это папа…

Он снова оказывается на мне, и счастью моему нет предела. По крайней мере, мне так кажется до тех пор, пока не ощущаю между бедер его горячий член. Вздрагивают и замираю, ожидая и одновременно боясь, что же будет дальше. Но член не спешит в меня проникнуть, и от этого немного досадно — папа принимается двигаться прямо там. Я чувствую, как член проскальзывает мне между ног, горячо задевает половые губы и устремляется мимо — к кровати. Папа трется об меня, делая движения вверх и вниз. Резкие и импульсивные. Потом все медленнее. Постанывает мне в губы, сжимает грудь. Медленно так же приятно, как и быстро. Теперь уже я хватаюсь за чужие ягодицы. Будто я задаю ритм, хотя это и не так. Они сжимаются и расслабляются так резко, что я слабо улавливают сами переходы.

В от них все напрягается, потом будто что-то взрывается, и не оставляющая меня ни на секунду пульсация резко меняется. С мелких ждущих ударов на крупные, сильные сокращения. Мне хочется извиваться, ныть и делать что-то еще, чего я никак не могу понять. Я сильнее стискиваю папин член, и он вздрагивает, дышит сквозь зубы и сильно сжимает мне бок. Хочется думать, что ему так же приятно, как и мне.

— Войди в меня, — вдруг выдыхаю я и понимаю, что у меня закрыты глаза. Но зачем мне зрение, если папа посылает в мое тело такие волны?

Он отстраняется, но не сильно — дальше я не пускаю.

— Резинка, — выдыхает он сверху. Но все мое существо протестует против того, чтобы он хоть на секунду отстранился. И еще чтобы между нами осталась какая-то там дрянь.

— Нет, — я уже обхватываю его ногами в замок и тяну на себя. Не скажу, что это легко — он сопротивляется. Но не сильно. И не долго.

Он целует меня в висок. В нос. В щеку. В подбородок. И, наконец, в губы. Я чувствую, как член, гораздо толще пальца, растягивает половые губы. Там все замирает, внутри восторг, но и какое-то напряжение. Словно это не то, о чем я просила. Отец двигается вперед, и меня растягивает еще сильнее. Член скользит в мою вагину, мне хочется сжать его, но что-то подсказывает, что еще не время. Стараюсь расслабить себя и не ждать боли.

А боли толком и нет. Так, дергает не очень приятно, но терпимо. Папа на ухо спрашивает, сильно ли мне больно, на что я честно отвечаю, что нет. Потому что он уже внутри меня. Распирающее чувство смешивается с громыханием пульса, перетягивая на себя все ощущения.

Отцовский член легко скользит внутри меня. Движения у него становятся резкими и сильными. На меня накатывает. Хочется кричать и рваться. Горит. Раздается странный чвакающий звук. Папа начинает ударяться от меня, и эти удары мне только нравятся. Вот бы так было всегда. Долго. Вечно. Я пытаюсь тянуться навстречу, дать отцу войти поглубже. Получить его полный член. Руками хватаюсь ему за шею, прижимаю ближе, будто это мне поможет. Он пыхтит мне в лицо. А я уже не знаю, чего мне надо. Потому что внутри такое напряжение, что может меня порвать. Я стонаю, выгибаюсь или, наоборот, оттягиваюсь. Все одно. Чувствую, как внутри сжимаюсь, затягиваю в себя скользящий член. Хорошо. Будто это стало смыслом моей жизни. Только бы он оставался внутри. Пусть кончит. Только бы не остановился.

Отец отстраняется, и я едва не вою от досады. Тело горит и молит его обратно. И он возвращается. Еще больше. Еще сильнее. Я чувствую уже не свою пульсацию — его. Он замирает, позволяя мне сжимать ему плечи, как хочу. Дергается. Стонет. И я чувствую горячую струю внутри себя.

Он кончил. Он кончил в меня! От этой мысли я в восторге. Папа кончил в меня. У самой бухает в вагине, и волна ударом мчится навстречу члену. Снова сжимаю его. Изо всех сил. И чувствую, как ее сладко и неотвратимо сбрасывает. Кажется, я снова могу делать глубокие вдохи. Сердце колотится, как бешеное. Я испытываю оргазм. Обессиливающий и лишающий смысла. Как же хорошо. Вот так просто лежать и дышать. Вдыхать мускусный запах и чувствовать, как сперма пачкает бедра. Растираю их, и мышцы промежности снова сладко сокращаются.

— Кайф, — только и могу выдохнуть я. Затапливает ощущением безграничного счастья.

Папа лежит рядом. Дышит уже легче, но все равно будто не хватает воздуха. Я тороплюсь снова прижаться к нему и уткнуться в грудь. Очень тепло и влажно от его тела. Мне вдруг становится страшно, что он уйдет. Я всхлипываю и зажмуриваюсь. Никуда не отпущу. Так и буду до утра цепляться за его шею.

Папа касается моих волос. Сначала робко, потом смелее. Мне хочется, чтобы он сказал что-нибудь ласковое и успокаивающее, но он молчит. Становится немного грустно, но я не слишком расстраиваюсь.

Потом отец приподнимается на локте и хватается за край одеяла, на котором мы лежит. Заворачивает его так, чтобы я оказалась внутри. И касается долгим поцелуем моего носа. Щекотно и смешно.

Я выскальзываю. Хихикаю и ухожу в ванну. В зеркале у меня такое счастливое лицо, что даже стыдно. Но мне все равно. Потому что через два дня мама снова уйдет на дежурство. И тогда…

Прислано: Rori