Легенда

— Слушайте же, люди добрые и злые, а особливо вы, молодые: вам эта история в науку-разумение, — нараспев начал старик, утерев губы.

Огромную, как бадья, кружку браги он опустошил в пару глотков.

Из Милавки, которая вчера еще бегала наперегонки с козами, а сегодня стала замужней молодухой, рвались смешинки. Они выпрыгивали из сомкнутых вишневых губ, как курчата из загона.

И совсем не в том было дело, что странник смешон или прожорлив, а в том, что Бажен втихаря ухватил под платьем ее нежный, как почка, сосок. Все видели это, и старик-странник тоже, и все переглядывались с усмешкой — мол, неймется Бажену! Ох, что будет ночью-то с нашей Милавкой, что будет... И она видела, что все это видят, и розовела крепким румянцем, и смущалась оттолкнуть Бажена, своего новоиспеченного мужа...

— ... История эта давняя, хоть и не сказать, чтобы очень, — продолжал старик, пристально глядя на Милавку. — Жили-были на свете супруги, или иначе сказать — муж с женой. Звали их... вот как вас: Милавка и Бажен. Имена эти в нашем племени давние и любимые, и ничего в том удивительного нет.

Хоть и спала Милавка в одной постели с Баженом, и кутала свою кудрявую головку в платок, — а вели они себя, как малые ребята: то водой из ручья набрызгаются, то грязью перемажут друг дружку, то бороться вздумают в хмельной траве — и хохочут, как жеребята, один другого заливистей.

То там, то сям валил Бажен Милавку на землю, задирал ей юбки и делал с ней то, чего дети не делают. Но и это выходило у них по-ребячьи, а не так, как любятся люди взрослые, степенные. Бажен лизал ее от радости, как щенок, и Милавкино личико было мокрым, будто его водой окатили. И сама Милавка смеялась тому, как сладко и чудно Бажен бодает ее своим рогом, и пищала от сладости, как мышонок.

Ночами Бажен срывал с Милавки одежду и не давал ей спать: будил среди ночи и лил в нее семя, которое рвалось из него, как вода из горной расщелины.

— Как чудно, — говорила ему Милавка. — Мы с тобой сами по себе люди: ты Бажен, я Милавка... а когда любимся — делаемся чудом-юдом единым. О четырех руках и четырех ногах... Не хочу быть Милавкой, хочу всегда быть таким чудом-юдом! Сладко им быть, Баженушка. А тебе сладко?

— Ох, сладко! — плакал Бажен и сосал ей сосцы, как малое дитя своей матке...

Не прожила Милавка с Баженом и двух недель — напали на их деревню лихие душманлары. Схватили они молодых прямо в постели, спящих, и выволокли на деревенскую площадь.

Перво-наперво душманлары отрезали Бажену язык, потом сделали то же и с Милавкой. Подошел к Бажену главарь душманларский, схватил его за причинный орган, отсек саблей и ткнул в окровавленный Милавкин рот, чтобы та жрала его, как собака.

Изловчилась Милавка и плюнула кровью в глаза главарю. Разгневался главарь, дал знак — и бедному Бажену пришлось глядеть, как душманлары поганят его жену. Вокруг корчились на дрекольях родичи — отцы, матери, старики и малые дети.

Изодрали душманлары Милавкино лоно в клочья, но оскорбленному главарю казалось мало. Видит он, что живучая Милавка, сильная. Дал он своим душманларам другой знак...

Надорвал Бажен глотку, глядя, какую лютую муку терпит его жена. Отрезали душманлары ей уши и нос, вырвали с мясом груди, отсекли руки-ноги, а напоследок сняли кожу с лица и головы и крепко засолили голое мясо, чтобы проняло до сердца.

Кровавый обрубок, еще недавно бывший Милавкой, корчился в пыли, не желая умирать. Вымазали ее душманлары своим колдовским зельем, что раны лечит, перебинтовали тряпьем — и отдали детям-душманятам на потеху. А Бажена рабом взяли.

Провел Бажен в душманских походах долгих два года. Делал он самую черную работу, питался объедками, лакал воду из луж, как зверье. А Милавка стала игрушкой у душманят. Прозвали они ее «Куртчук» — «червяк». Любимой потехой их было катать Куртчука в пыли, как колбаску, слушать его надрывный вой и хохотать. Держали они Куртчука в особой клети, чтобы не вывалился из кибитки, кормили его с рук, вливали ему в пасть вино и вымазывали испражнениями. Лютые раны Куртчука зажили, и весь Куртчук был в лиловых рубцах, как жаба. Особенно страшна была его безносая голова с вылупленными бельмами без век.

Сердце Бажена рвалось на части. Иногда, когда Куртчука забывали в пыли, он подходил к нему, гладил его рубцы и мычал. Куртчук извивался ему в ответ, не умея отозваться иначе.

Пришло время — напали на душманское воинство враги. В далекой жаркой пустоши, неведомой Бажену, была великая битва. Вырезали враги душманлар, а кого не вырезали — в рабство угнали.

В пылу битвы полоснули Бажена мечом по животу. Как утихла битва — он подполз, истекая кровью, к кибитке с Куртчуком, вытащил его, обнял и рухнул с ним на землю, чтобы умереть вместе.

Жгло лютое солнце. У Бажена из живота струилась кровь. Слабеющими руками он гладил Куртчука, радуясь скорой смерти, а Куртчук терся об него своей жабьей головой...

В это время проходил мимо старик Гырглей.

Всяко шептались о нем: кто колдуном звал, кто духом подземным, а кто и помалкивал, прикрывая рот рукой. Нельзя сказать, чтобы так уж добр был старик Гырглей. Темной была его жизнь, а душа еще темней, как колодец в безлунную ночь.

Но так уж заведено под солнцем: даже самая темная душа нет-нет, да и сотворит доброе дело. Увидел старик Гырглей чудное зрелище: раненый скопец обнимает, как родное дитя, чудовище с жабьей головой, и плачет, а на лице улыбка. Иной бы крепко удивился, — но всякого повидал на своем веку старик Гырглей. Понял он, в чем тут дело. И — один Бог знает, зачем, но решил он помочь им.

Произнес Гырглей тайные слова — и явились в пустошь колдовские вихри. Высосали они силу из раненых воинов, лежавших в пустоши — много их там было, не одна сотня, — и отдали ее Бажену с Куртчуком. Воины разом истлели, а с несчастными пленниками стали делаться чудеса. Сами собою проросли все их отсеченные члены; лицо и тело Куртчука покрылось нежной кожей; на голове распустились локоны, как побеги вьюнка; глаза вновь увидели небо, землю и Бажена...

Не успело солнце закатиться за край земли, как перед старым Гырглеем стояли, обнявшись, живые-здоровые Бажен с Милавкой.

Сколько было радости и сколько слез — этого не пересказать никакими словами, и даже в песню не вместить. Бажен и Милавка без конца говорили друг дружке ласковые слова, а под конец слепились воедино, не стыдясь старого Гырглея, и сделали то, для чего стали супругами.

Утолили они свою радость, кинулись Гырглею в ноги и благодарили его, как умели.

— Не стоит, — сказал им старик, — но помните: за вами должок. Приду за ним, как надобность будет.

Клялись ему Бажен с Милавкой выполнить любое его желание, какое будет в их силах. Усмехнулся Гырглей — и пропал, будто и не было его. А Бажен поймал коня, брошенного на поле битвы, снял с двух воинов оружие и доспехи, оделся сам, одел Милавку, и поскакали они на север — прочь из поганой пустоши.

Не добрались они до родного края и решили осесть в чужих горах, у пещеры. Твердый урок затвердили Бажен с Милавкой: поняли они, что нет у них на земле ничего дороже друг друга. Родина, честь племени, обычаи предков — не стоило все это и царапины на драгоценном Милавкином теле. Не мог нарадоваться Бажен, целуя любимые груди, а по ночам стонал от кошмаров — снилось ему, что Милавка снова стала безгрудым Куртчуком.

Жили они отшельниками. Охотой промышляли, солонину запасали на зиму (благо в пещере много соли было) — и хватало им того, что лес да земля давали. Рядом был родник с водой, чистой и холодной, как снег.

Крепко боялись они людей. Деревни обходили десятой дорогой, от путников прятались, сад-огород не сажали, следов не оставляли, дабы никто не увидал, что люди здесь живут. Наделал Бажен тайных убежищ по окрестным склонам: прыгнул в тайник — только враги тебя и видели! Держали только они коня, уведенного с битвы, и стерегли его, как зеницу ока, пока тот не околел.

Никто не мешал

Бажену с Милавкой любиться вволю. Милавка была уж не дитем, а полногрудой красавицей, сильной и матерой, как рысь. Сутками, неделями не могли они оторваться друг от друга, не могли утолить тоску, разъевшую их в плену, и совокуплялись без конца, чтобы как можно меньше быть порознь.

Народилось у них двое детей: Славмир и Цветава (так назвала их Милавка по дедовскому обычаю). Весной, летом и осенью они бегали нагие, а зимой кутались в медвежьи шкуры.

Долго ли, коротко ли — прошло семь лет. Бажену с Милавкой казалось, что время стоит на месте, и только дети их растут со дня на день, как заговоренные: вчера еще агукали, а сегодня добычу в дом несут.

Однажды появился в их пещере важный гость: старик Гырглей. Как он разыскал их, как добрался к ним — одному ему было ведомо.

Кланялись ему в ноги Бажен с Милавкой, провели к огню, угощали мясом, поили брагой, настоянной на лесных травах. Пил Гырглей понемногу, откусывал по кусочку, усмехаясь в бороду. Потом сказал:

— Пришло время вернуть долг. Услужил я вам — теперь услужите мне.

Крепко не хотелось Бажену с Милавкой оставлять малых деток, да ничего не поделаешь. Наказали они Славмиру да Цветаве схорониться, солонину кушать да ждать их возвращения; сели с Гырглеем на чудного коня — и взвился тот под небеса, в облака-туманы. Хоть три седока ему, хоть семеро — все как пушинка. Едва не зашиблись Бажен с Милавкой о небесную твердь, едва не запутался молодой месяц в Милавкиных кудрях...

Спешились они в далеких горах, в чудесных краях, перед пещерой, но не такой, как их жилище, а в семьдесят семь раз больше.

— Здесь, — наказал им Гырглей, — хранится волшебное зеркало. Его искал я целую сотню лет. Стережет то зеркало огнедышащий змей с бычьей головой. Уговор есть у змея: не отдавать его человеку. Пробовал я хитростью да колдовством одолеть змея, превращался в разных тварей земных и подземных — все впустую. Как в пещере окажешься — так и становишься тем, кто ты есть на самом деле. Принесите мне зеркало, да сочтемся!

Делать нечего: пошли Бажен с Милавкой в пещеру. Крепко боялись они, но пуще того не хотели Гырглея обидеть.

Забрались в самые недра горы — и увидели ужасного змея. Длиной он был с горный хребет, толщиной с церковь, и бычья голова рогатая, как скала с двумя соснами.

— Кто такие, зачем пожаловали? — проревела голова, сверкнув пламенем.

— Кланяемся тебе, великий змей, — сказал Бажен с дрожью в голосе. — Явились мы к тебе не по своей воле. Надобно нам отдать долг одному доброму человеку. И требует он с нас волшебное зеркало, которое ты сторожишь.

— Разве вы не знаете, — проревел змей, — что зеркало то не положено отдавать в людские руки? Слаб человек и глуп, не по силам ему такое волшебство.

— Мы то знаем, великий змей, — отвечал Бажен, — но молим тебя сжалиться над нами и нашим долгом...

— Пошли прочь!

Задрожала земля, заплясали вековые камни — и хлынула из бычьей головы река пламени. Бежали Милавка с Баженом, сломя голову, — едва спаслись от огня...

— Что же нам делать? — плакала Милавка, уткнувшись в плечо Бажену. — Не наших сил это дело, не нашего ума тайна!

— Твоя правда, — отвечал Бажен. Он до полусмерти перепугался за свою Милавку и жадно ласкал ее, радуясь, что та жива-здорова.

Понемногу ласки перешли в то, что они так любили делать. еtаlеs. ru Раздевшись донага, Милавка и Бажен мяли и терзали друг друга под сенью пещеры, извиваясь в любовной муке...

— Как же сладко, — выла Милавка, как голодная волчица, и скребла Бажену спину. — Если бы всегда так, единым телом с тобой...

— Постой-ка, — сказал вдруг Бажен. — Помнишь, давным-давно ты говорила, что мы, совокупляясь, перестаем быть Баженой да Милавкой, и превращаемся в единое чудо-юдо о четырех ногах и четырех руках?

— Не помню... Те времена давно туманом подернулись, сном стали...

— А я помню.

Объяснил Бажен Милавке, что он задумал. Облепились они бурой грязью, чтобы не узнал их змей; поднял Бажен Милавку, надетую на его рог, как ножны, да понес обратно.

— Кто таков, зачем пожаловал? — проревела бычья голова.

— Я Чудо-юдо заморское, четырехрукое, четырехногое, — звонко крикнула Милавка (змей-то не слыхал ее голоса). — Пришло за волшебным зеркалом.

— К чему оно тебе?

— Мой род подземный желает в него поглядеть, судьбу свою узнать.

— Ну, возьми, коли так, — сказал змей, — только смотри, людям не давай! И назад верни, как судьбу свою узнаешь.

— Непременно верну! Спасибо тебе, великий змей!

Принесли Бажен с Милавкой зеркало Гырглею. А тот, как их увидел, закричал:

— Сгиньте, духи нечестивые! Чур меня, чур!

— Не бойся, старче, — сказала Милавка, счищая с головы комья грязи. — Это мы, Милавка да Бажен, только запачкались слегка... Вот твое зеркало.

Задрожал Гырглей от радости, схватил зеркало и уставился в него, окаменев, как столп. Голубые жилы пульсировали на его руках, покрытых тайными письменами...

Бажен с Милавкой перепугались было, что помирает старый Гырглей — но тот вздохнул, тряхнул бородой и спросил:

— Знаете ли вы, что это за зеркало?

— Не знаем, премудрый старче.

— Так смотрите же! Зеркало, покажи нам то, что было! — крикнул Гырглей.

Затуманилось зеркало, подернулось дымкой, как озеро на рассвете, и сквозь дымку увидели Бажен с Милавкой давние времена, седую старину, когда их прадеды мамок сосали...

— Теперь покажи нам то, что будет!

Снова затуманилось зеркало — и увидели Бажен с Милавкой невиданные дворцы, людей в странных одеждах и железных чудищ с горящими глазами...

— Это еще не все, — сказал им старый Гырглей. — Зеркало, покажи мне, что было сто лет назад, когда душманлары напали на мой дом.

Показало зеркало деревенскую площадь, на ней — связанного паренька с окровавленным пахом, и рядом — нагую девушку, над которой склонились черные фигуры с мечами...

— Сто лет я искал это зеркало, — сказал Гырглей. — Когда моя Бранка, с которой заживо сняли кожу, умерла в страшных муках, я бежал из плена. У старого корчмаря, который приютил меня, чтобы наутро продать купцам, я узнал про волшебное зеркало. Я бежал от семи хозяев, семью семь раз был бит, пока наконец не попал в... Впрочем, вам это знать не нужно. Я изучил магию и колдовство, обрел власть над стихиями земными и небесными — и все, чтобы найти волшебное зеркало. Я переодевался странником, ходил по городам и селениям, слушая людскую молву; спускался под землю, под воду, был на море-океане и на самом краю земли...

И вот я нашел его. Знаете ли вы, что оно может не только показывать, что было и что будет, но и переносить своего хозяина в любые времена? Я мстил душманларам, как мог; я насылал на них бурю, мор и великие воинства; но этого было мало. Сто лет я ждал, когда смогу вернуться и спасти свою Бранку.

И вот наступил этот час, — дрожащим голосом говорил старый Гырглей. — Я вернусь в свою молодость, спасу Бранку — и все пойдет вспять. Все мое колдовство рассеется, все грехи испарятся, как туман...

— Постой, — сказала Милавка. — Если все твое колдовство рассется — значит, и мы с Баженом снова станем...

Она не договорила.

— Да, — сказал Гырглей. — Я начну свою жизнь сначала, и вы просто не встретите меня.

Воцарилось молчание. Бажен и Милавка с силой сжали друг друга — так, что хрустнули кости...

— Что ж, — сказал наконец Бажен, — это твое право, старче. Твоей милостью мы живы, твоей милостью и помрем. Не наше дело — просить тебя или советовать, как быть. Решай сам.

Отвернулись от него Милавка с Баженом и медленно пошли, куда глаза глядят...

***

— ... Будет тебе! — вдруг перебил старика Милавкин отец. — Тоску нагнал на гостей своими байками. Выпей-ка лучше браги. Здоровье молодых!..

Притихшие гости вновь зашумели. Поднялись кружки, раздался звон и плеск браги, льющейся в глотки.

Только молодые не двигались. Милавка глядела, как зачарованная, на старика: свет костра выхватывал из темноты его жилистые руки, на которых сквозь лохмотья виднелись тайные письмена...

Переглянувшись, они с Баженом встали. По очереди они подходили к отцам, матерям, к самому старейшине; все отмахивались от них, а старейшина даже и расхохотался:

— Эх, молодежь, молодежь! Больше баек нужно слушать на ночь глядя!..

Ночью, когда все утихло, из Баженова дома показались две тени. Одна из них всхлипывала: перед тем Бажен раскупорил сладкое Милавкино лоно, пролив девичью кровь, и растер ее по нежному телу, как того требовал обычай.

— Тссс! — шикнула другая тень, приложив палец к губам.

Они скользнули за околицу. Ночь была ясной — луна освещала каждый камень и каждое дерево. Впрочем, они не потерялись бы здесь и с закрытыми глазами — так были им знакомы родные горы.

На вершине Драгобрата они оглянулись, чтобы в последний раз взглянуть на свою долину.

Далеко, за соседним хребтом, светилось багровое зарево.

— Рассвет? — спросила Милавка.

— Нет. Это с юга...

Она вдруг разрыдалась, повиснув на шее у Бажена:

— Мама... папа...

Бажен молча гладил ее. Потом сказал:

— Пойдем. Скоро здесь будет опасно.

И они пошли дальше.