Каждый найдёт себе рай 3

Глава одиннадцатая. Метаморфоза

Эдику исполнилось восемнадцать лет этим летом, и я с трудом узнал его, когда приехал в гости к тёте Фросе. Было заметно, что он претерпел перемену. Прежние формы его тела, напоминающие цыпленка, сменились гармоничной фигурой. У него появилось изящное высокое телосложение с узкими бёдрами, ровными плечами и отличной осанкой. И если добавить ещё длинные стройные ноги, то подобие женской фигуры становится очевидным. Ягодицы Эдика развились и приобрели привлекательные формы, став сочными и упругими как два спелых персика. В моей голове возникала непристойная мысль провести шариковую ручку или фломастер между его ягодицами на столе. Просто представление о таком поступке разжигало мою страсть. Казалось, сам Эдик осознавал свою привлекательность.

С начала прошлого осеннего сезона он стал заниматься в спортивной секции по вольной борьбе. Мы регулярно устраивали поединки, борясь на ковре, цепляясь ногами за диван и переворачивая стулья. И каждый раз я ощущал, как его близость одерживает победу надо мной. Часто я намеренно поддавался своему братцу, чтобы доставить ему удовольствие. Просто чтобы сказать: "Вот какой ты теперь большой и сильный..."

Однажды он спросил меня: "Какое блюдо для тебя самое вкусное? Но самое-самое..."

"Ты! Ты! Ты!" - хотелось крикнуть мне.

"Ананасы", - первое, что пришло мне в голову. Забавно, что одновременно начали прокручиваться в голове строки из произведения Игоря Северянина: "Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском! Удивительно вкусно, горячо и остро..."

"Ну-у-у," - разочарованный тон прозвучал у Эдика, будто он ел ананасы каждый день. "А знаешь, какое мое самое любимое блюдо?"

В его глазах появилось сверкание. Он нахально прищурился и смахнул непослушную прядь волос со лба, благодаря чему его белая кожа обнажилась на лбу, там, где ранее были волосы.

— Я знаю.

— И какой?

— Простоквашино с вареньем из крыжовника. Научное название — йогурт.

— Не угадал, — он засмеялся. – Мне больше всего нравится сливочный ирис. Я могу его есть сколько угодно. Даже на спор…

В тот момент он был очень привлекательным. Я хотела его обнять, поцеловать: от головы до пальцев ног, потом мы бы весело завертелись по комнате.

Это было самое лучшее время в наших отношениях. Золотая эпоха, как историки говорят. Когда я приезжала к Эдику в гости, мы все так же спали в одной кровати. Каждый вечер и каждое утро я интимно соприкасалась с мальчиком, даря ему свою любовь и ощущая себя потрясающе. Все мучения совести, если они когда-то были, остались позади. Слово "разврат" не имело значения для меня. Оно было громким, но бессодержательным и ничтожным, как лопнувшего шарика звук.

Эдик был другом Славки, который жил по соседству в коммунальном доме напротив. Его прозвали "Шанхай" из-за переполненности и тесноты. Большинство взрослых жителей "Шанхая" связаны с детским домом: они работают либо воспитателями, либо на кухне, либо в прачечной. Отец Славки был универсалом: слесарь-столяр-электрик. С ящиком инструментов в руках он часто появлялся на детской площадке, чтобы починить сломанные качели, скамейки и беседки.

Эдик и Славка играли вокруг окрестностей. Славка был рыжим щенком, с белым личиком, неуклюжим и как будто резиновой игрушкой. Он двигался неуклюже и старался избегать конфликтов. Его прозвали Батон. В компании также был Антон Крылов, который учился с Эдиком в одном классе. Мне никогда не удалось увидеть этого Крылова: Эдик не приглашал его в гости, а Славка-Батон всегда крутился на детской площадке. Широкий в бедрах, полноватый, с застенчивым взглядом, он всегда напоминал мне женщину.

Взгляд мой то и дело невольно останавливался на его сдобной попе, туго обтянутой чёрными физкультурными штанами. Хотя в присутствии брата я старался ни на чьи попки особенно не засматриваться, во всяком случае — явно. А то уцепится Эдик ненароком за мой взгляд, как за солнечный лучик, и окажется где-то совсем-совсем не там, где подобает находиться юному благовоспитанному джентльмену. И поползут вверх уголки губ, и загорятся насмешливо глаза. О, эти всезнающие, всеведающие кошачьи глаза, сколько раз они вводили меня в смущение!.. Быстрый насмешливый зырк – и душа моя куда-то проваливалась, уходила в пятки.

Однажды Эдик рассказал мне, что летом в их посёлок приехал какой-то Димка, с которым его познакомил Крылов. Этот Димка был на три или на четыре года старше Эдика и Крылова. Они вместе болтались по посёлку, ходили купаться на речку и на песчаный карьер.

Эдик поведал мне также по секрету, как однажды их троица отправилась в лес – не то вырезaть удилища, не то мастерить луки со стрелами, и что там, в густых кустах орешника, Димка снимал перед ними штаны и демонстрировал свой эрегированный член, «оттягивал с него залупу», а потом показывал им, как надо правильно его дрочить, чтобы в конце «ливанyло». А затем они с Крыловым в свою очередь тоже спустили трусы и пробовали повторить то же самое, что и Димка, но у них не очень-то получилось. Другие подробности случившегося Эдик умалчивал. А может, и не было их, этих подробностей?

— Тебе надо было бы с Димкой познакомиться, — сказал Эдик, хитро сощуриваясь. Наклонив голову набок, он испытующе посмотрел на меня. Но я оставался невозмутим, как индеец Чунга-Чунга, ни один мускул не дрогнул на моем лице.

— Я готов познакомиться. Мне все равно.

Несколько раз я видел этого Диму издалека, когда он, потея, покраснев, возбужденный играл в футбол с мальчишками. Его коренастая, немного приплюснутая фигура быстро двигалась по полю, а громкий голос разносился на дальние расстояния:

— Упустил такой момент! Надо было обойти его справа!.. Быстрее двигайтесь!.. Подайте мне мяч, Андрей!.. Сергей, соберись!.. Эдуард, осторожно сзади!.. Отбивайте мяч!.. Пройдите по левому краю!.. Слава, ты прыгай, прыгай! Штанга!.. Играйте до конца, давайте-ка вы шакалы!

Дима был старшим в этой команде разных возрастов. Он играл отлично, можно даже сказать – виртуозно: делал акробатические шпагаты в полете, ловил мяч на голову и на грудь, точно подавал передачи и хитро обводил даже быстрого Эдика, не говоря уже о медлительном Батоне, который больше препятствовал, чем помогал в воротах. Мяч словно склеивался с ногами Димы. Он был одет в качественные джинсы от фирмы "Ли" и синюю футболку adidas со знаменитой трехлистной клевером. На его ногах были белые кроссовки Nike. И судя по тому, как он падал в грязь на траву и даже в лужи в своей дорогой одежде, можно было сказать, что она для него просто удобная повседневная одежда, ничего больше. Видимо, родители Димы могли себе позволить такое.

В нашем классе учился парень Юра Сабуров, у которого были точно такие же джинсы от этой фирмы. Он боялся даже садиться или прикасаться к ним. Вообще Юра любил выделиться – и из-за этого его не очень любили в классе. Все знали, что его родители работали в торговле. На физкультурных занятиях все ходили в майках и трусиках, а он носил длинную шерстяную спортивную форму, в которой тренировались профессиональные спортсмены. Кстати, она была довольно дорогой. И вообще, родители Сабурова привыкли поощрять Юру за успехи в учебе: за четверку – билет в кино, за пятёрку – рубль или два, в зависимости от предмета, если заканчивал четверть без троек – получал магнитофон и подписывал расписку... Я не придумываю это — сам Сабуров хвастался перед нами на переменках.

Что же касается Димки, то он сразу произвёл на меня впечатление расторопного и смекалистого малого. По опыту я знал, что у таких парней, имеющих в добровольных помощниках мелких пацанов, всегда можно было достать всё, что угодно, любую экзотическую вещь: будь то редкие коллекционные записи джаза, или дефицитная деталь от автомобиля «Тойота». Или, к примеру, мальчик для плотских утех… Для таких, как Димка, не существует невозможного. Тут нет чуда – просто эти люди в полной мере наделены счастливым талантом – они умеют договариваться с кем надо. Потом мелкие пацаны вырастают, а Димки становятся заправилами, и их хищные щупальца простираются далеко-далеко.

Этот Димка!.. Какой колорит, какой типаж для целого эротического рассказа! Тут такого можно было бы нафантазировать, так раскрутить эту тему! Но я ничего додумывать не хочу. Моя задача скромнее – я пишу реальную историю своей жизни, пускай даже тайную её сторону, ту, которую не принято обсуждать публично.

В суровой же жизненной реальности получилось так, что Димка, организовавший среди местной пацанвы кружок «умелые руки», не выказал явной охоты со мною знакомиться. Он тоже видел меня издали, как и я его, и, по словам Эдика, выразился в том смысле, что я – взрослый мужик, с которым «неинтересно»… Эта реплика была для меня хлёсткой и обидной. И вовсе не потому, что ему со мной было бы неинтересно (плевать я на него хотел с высокой колокольни), а потому что я в его глазах — взрослый.

Этим он как бы сразу возвёл невидимый барьер между нами. К миру взрослых я себя в то время ещё не причислял: учился тогда на третьем или четвёртом курсе местного политехнического института, по специальности «промышленное и гражданское строительство». Вернее сказать, закончил третий курс и благополучно был переведён на четвёртый. По моему убеждению, Димкины слова насчёт меня были наглой, бессовестной ложью, ибо я был настолько же старше этого Димки, насколько он сам был старше Эдика с Антошкой. Ведь было же очевидно, что этот Димка упорно, из принципиальных соображений, предпочитал водить компанию с пацанами младше себя, а я в его планы попросту не вписывался. Что же, вполне понятная ситуация. Уже сталкивались с таким, знаем.

Я был уверен, что Эдик не выдал и не выдаст Димке ничего лишнего. Уверен: в кустах орешника Димка даже не мог представить себе, что по крайней мере один из его "подопечных" уже давно поддерживает интимные отношения со своим старшим братом.

Иногда Эдик удивлялся, что я до сих пор не женат. Однажды он, ради шутки, сообщил мне, что нашел мне невесту. Правда, ей сорок лет и у нее двое детей. Я похвалил его, сказав, что он замечательный человек, если так заботится обо мне, и двое детей всегда лучше одного. К тому же при разводе можно всегда разделить все поровну. После моей язвительной реплики Эдик с хитрой улыбкой добавил, что "невеста", кажется, немного хромает.

- Ого! Так ты пытался устроить мне брак? Подожди меня! - Я бросил в него тяжелой подушкой. Борьба подушками даже рекомендуется психологами - это хороший способ снять стресс. Эдик ловко увернулся, смеясь изо всех сил. Подушка случайно попала в дядю Жору, который в тот момент неосторожно приоткрыл дверь в комнату, вызвав новый приступ гомерического смеха. От смеха Эдик упал на диван и забросил ноги за голову.

Жертва сексуального насилия не может так жизнерадостно смеяться. Жертва сексуального насилия переживает глубокую скорбь, как Пьеро из сказки о Буратино, вытирает слезы кулаками по щекам и погружена в мысли о том, не стоит ли ей расстаться со жизнью. Её облик - всегда печальное лицо, свеча в руке и длинный белый одеяние повешенного человека со шлемом, закрывающим глаза. Может быть, мне стоит примерить что-то подобное? Ведь и меня использовали половой образом в n лет? Хотя я до сих пор трудно верю в это. Иногда мне кажется, что ничего этого не было, что это все мои детские фантазии, которые помогали мне расти. Я чувствую себя комфортно с ними: они - неотъемлемая часть меня самого.

— Не хотел бы походить в балахоне? – задаю я ни с того ни с сего Эдику дурацкий вопрос. – Ну таком длинном плаще, с капюшоном.

Огорошить внезапно идиотским вопросом – это мой метод. Но Эдик не теряется.

— Знаю, знаю. А что, было бы прикольно. У батьки где-то валялся такой. Эй ты, дылда, где твой балахон? Слышь ты, чмо? Ну помнишь, ты в нём ещё в лес ходил, за грибами…

— Мамка в печке спалила, — сердито отвечает дядя Жора.

— В печке? У-а-хха-ха!.. – снова ржёт Эдик, словно услышал новый анекдот.

Нет, это, пожалуй, дядя Жора – Пьеро, а Эдик… Эдик – Арлекин. Кто же тогда я? Скромно соглашусь на роль принца Гамлета, тем более что никакому Арлекину она не по зубам. А если серьёзно, не понимаю я дядю Жору. За десять километров отсюда у него есть вполне приличный хутор. Там есть сад, огород. Там живёт его мать. Переселялся бы туда, ведь здесь все над ним издеваются. Тут он и не человек даже, а призрак. Не дай бог дойти до жизни такой! Ведь дядя Жора, в сущности, добрый, просто тётя на него взъелась… И он не пропивает ежемесячно зарплату, как это пытается изобразить в разговорах с соседями тётя Фрося. Не знаю почему, но тётя Фрося любит прибедняться, водится за ней такой грешок. С её слов выходит, будто бы ей даже жить толком не на что. Сам был свидетелем, как однажды дядя Жора честно принёс домой даже честно заработанные «чаевые» — пятьдесят копеек, смущённо показал их нам, а потом отдал тёте Фросе.

И это в доме, где всё замешано на скопидомстве. Копейка бережёт рубль, рубль – десятку, из десяток складываются сотни, ну и так далее… Молока вечно нет: его подливают телёнку, свиньям, продают соседям – по трёхлитровой банке. Хорошее, жирное, по рублю за литр, нахваливает тётя Фрося. Ещё один бидон забирает каждый вечер тётя Тося.//

Однажды, когда мы готовились ко сну и Эдик, будучи хозяином дома, аккуратно расстилал постель и пушил подушки, он тихонечко позвал меня:

— Шурка! Шурк!..

Я обернулся в его сторону. Эдик сжал левую руку в кулак, а правым пальцем начал ритмично проникать внутрь кулака, изображая неприличный жест, который он использовал в разговоре о Светке. При этом он ухмылялся мне и отрицательно покачивал головой. Я понял его. Мое лицо вытянулось в мольбертном виде. Эдик насмешливо наблюдал за моей реакцией. По его хитрой физиономии было видно, что ему приносит удовольствие немного помучить и подразнить меня. В то же время он чувствовал себя господином положения. Он отлично понимал, что я до некоторой степени зависел от него и что он мог управлять мной.

Перед сном, лежа на раскладном диване, мы проводили долгие разговоры. По пути я рассказывал ему истории из книг Жюля Верна, Эдгара По, Фенимора Купера, Майн Рида и других авантюристов. Я даже привёз сюда рассказ Лескова о призраке в Инженерном замке, дополнив его собственными яркими добавками, чтобы ещё больше усилить таинственную атмосферу. Сам я обожал сказки и истории, где рассказывались страшные вещи. В своих детских мечтах меня всегда тянуло к приключениям, где я представлял себя то бесстрашным мореплавателем, то завоевателем прерий, то галантным французским аристократом эпохи Людовика XIV и ещё кому-то.

Возможно, книги в значительной степени способствовали этому. Эдик же читал мало и неохотно, но всегда с большим интересом слушал меня, перебивая меня иногда и задавая вопросы, если что-то было непонятно. Увидев, как сильно его заинтересовала эта тема, я погрузился в книги, чтобы найти больше материала. Я приволок домой книги со всех возможных источников - зарегистрировался в двух библиотеках, брал на прокат у знакомых... Эти поиски обогатили не только Эдика, но и меня самого. Я открыл для себя огромное количество превосходной приключенческой литературы, как переводной, так и русской отечественной. Все это богатство я щедро делился с Эдиком.

— Эх, — вздохнул он однажды, когда очередная фантастическая история про отрезанную голову профессора Доуэля подошла к концу, — нам в школе тоже задают читать по литературе. Пушкина, Лермонтова, Паустовского… Ску-учно. Описания природы там всякие и прочая мудистика. Отрывки из поэм заставляют учить наизусть, ха. Задолбала уже учёба эта вся!

— Не хочу учиться – хочу жениться! – подковырнул я его.

— Ну…

Помолчав немного, он добавил:

— И зачем только стихи эти понапридумывали? Ведь всё можно нормальным языком сказать. А тут учишь, учишь, а оно – никак.

И он снова вздохнул. М-да, и в самом деле – зачем? Вот и я, когда мне было пятнадцать, хотел высказать стихами что-то такое, что не укладывалось в обычную прозу. И что, помогло это мне? Вообще-то самый каверзный из всех вопросов – зачем. Ищешь, ищешь на него ответ и не находишь. Зачем нужно быть добрым? Зачем светит на небе месяц? Зачем я описываю всё это? Или – зачем вообще мы живём? Вот именно – зачем? Для чего? Есть ли в нашей жизни хоть какой-то мало-мальский смысл?

— Когда мне было лет семь или восемь, я сочинил свой первый стих, — признался я Эдику.

— Да? Вот так вот просто сел, взял ручку и сочинил?

— Само собой в голове сложилось, слово за словом, как будто мне кто-то диктовал. Что-то там про уснувших медвежат. Теперь уже и не вспомню. Прочитал его сразу же матери…

— Ну и как она?

— Не поверила, что это я написал. Решила, что содрал откуда-то.

— Ну ты, Шурка, даёшь!

— Она не поверила, а я обиделся.

— Ну ты даёшь, — повторил он.

В комнате стало тихо. Я ожидал, что Эдик попросит меня рассказать ещё что-нибудь, но он не сделал этого: видимо, был уставшим.

— Ладно, спать, — наконец произнес Эдик, прервав мои бесплодные философские размышления. – Спокойной ночи.

— Спокойной…

Он повернулся ко мне спиной и замолчал. Теперь летом Эдик лежал в постели практически голый – без майки, только трусы свисали на его бёдрах, обвисая подобно опущенному знамени с древка. Таким образом, Эдик замолчал, в то время как его зад словно самостоятельно жил своей жизнью и нагло высовывался на меня. Он говорил и подстегивал меня: «Давай, не стесняйся. Чего ты колеблешься? Воспользуйся возможностью, ухвати момент. Будь смелее со мной, Шурок. Нравится? Легко. Действуй как взрослый. Ну же, приступай ко делу. Подари мне удовольствие, настал твой черёд. Я готов полностью служить тебе. Почувствуй, какой я мягкий и тёплый, какой удобный. Мне кажется, что для этого я был создан... И не дрожи как осиновый листок, всё будет хорошо. Я не трясусь. Ну почему ты так долго размышляешь? Прими вызов, Шурок, я жду, это ведь естественно. Если нравится, то пользуйся пока я расположен к этому. Вложи между булок, это так приятно, я знаю...»

Поддаваясь этим смелым призывам, я больше не мог сдерживаться и через несколько минут уговоров спустил с этого нахального зада трусы. Они легко и без проблем скатились вниз, потому что резинка на них едва ли держалась на месте. Сам Эдик лишь пару раз сладко поцеловал губами и глубже зарылся головой в подушку – словно все происходящее происходило на другом конце света и его это никак не касалось. Ну что ж, тем лучше.

 

По вечерам Эдик забалтывал меня разговорами. В то достопамятное время я ещё удостаивался чести быть посвящённым во многие его мальчишеские тайны. Так, он доверительно рассказывал мне, как они в школе «дое#ывали преподку», принося на урок бомбы-вонючки, как «пуляли» на уроке бумажными катышками из промокашки, как подожгли однажды в кабинете природоведения киноплёнку, устроив дымовую завесу. А ещё прошлой зимой они с мальчишками раскатали возле школы, прямо напротив парадного входа, ледяную дорожку, чтобы «учителя е#нулись».

Он поведал мне также по большому секрету, как незаметно и очень ловко вытащил у пьяного отца на улице серебряные карманные часы, фамильное достояние, завернул их потом в тряпочку и спрятал в валенок. Кажется, то были часы знаменитой фирмы «Павел Буре». Я говорю «кажется», потому что держал их в своих руках всего один раз, но позже, когда мне доводилось видеть на ветринах антикварных магазинов часы Буре, невольно отмечал их несомненное сходство с часами дяди Жоры. С хохотом Эдик рассказывал, как отец наутро хватился этих часов, но никак не мог вспомнить, куда их дел.

Со слов Эдика, ещё несколько дней после случившегося дядя Жора мучительно соображал, кто же мог приделать к его часам ноги. Он долгим испытующим взглядом таращился на сына, пробовал что-то бормотать насчёт часов. Но все эти примитивные психологические уловки действия не возымели: Эдик хранил невозмутимость, а его недоумевающее поведение было настолько натуральным, что дядя Жора в конце концов махнул на это дело рукой, решив, что обронил часы где-то на улице по пьяни. Поняв, что опасность миновала, Эдик стал прикидывать, как бы ему повыгоднее распорядиться часами, и в конце концов выменял на них в школе целый блок импортной жевательной резинки. Земляничной…

У Эдика было множество подобных историй в запасе.

— А помнишь, случай был забавный. Зашел недавно в городской магазин. Вижу: на прилавке стопка тетрадей, а сверху – лежит металлический рубль. Юбилейный, с Лениным. Я беру эту верхнюю тетрадь в руки, будто обложку рассматриваю, а сам рубль – тихо-тихо укладываю в ладонь. Ухожу спокойно, словно ничего не случилось. Только отойдя – продавщица выскакивает и кричит: «Мальчик! » Но я ее игнорирую, иду дальше без оглядки. Как будто это не ко мне.

— Понимаю. Это как психологическая игра, да?

— Ну, что-то вроде того. Только прогнуться за угол – и бац! Она нагнала меня со всех ног…

— А продавщица?

— Она не погналась. Боялась оставить свой магазин без присмотра, ха-ха. Товар и все такое.

— А что потом сделал?

— Да ничего. Разбил рубль на мелочи, потом с пацанами в орлянку поиграли – и все проиграли. Сначала выиграл девяносто копеек, а потом все потерял. В общем, неудача полная.

— Мда-а, фортуна изменчива, — задумчиво проговорил я.

— Верно.

— Видимо, Бог наказал за кражу.

— Ну да. Главное было выиграть еще десять копеек. Чтобы было точно три рубля и все.

— Не переживай так. Дам тебе три рубля я.

— О, Шурка, ты молодец. Давай, — он оживился.

— Утром только. И помни – не играй в орлянку на них снова, а то опять все потеряешь до последней копейки. Лучше что-нибудь купи себе.

— Ладно.

Ещё Эдик поведал мне о том, как они летом развлекались с мальчишками из поселка:

— Представь: надуваешь лягушку через соломинку, как шарик для детей. Можно даже использовать трубочку от коктейля вместо соломинки. Если лягушка большая. И после того, как вытащишь соломинку из ее задницы, она уже не спускается – невозможно.

— Почему?

— Не знаю. Анатомия у них такая.

— Анатомия?

— Ну устроены они так. У них там что то в жопе от надувания приподнимается и не даёт воздуху выйти обратно. По принципу клапана, короче.

Ого, вот так подробности! Прямо передача «В мире животных»!

— Для чего их надувать? — задал я дилетантский вопрос.

Эдик подивился моей непонятливости.

— Просто так, для прикола. Понтoво очень. Можно потом бросить её в муравейник, чтоб муравьи обглодали… Или проткнуть чем-нибудь остреньким – булавкой или гвоздём, чтоб она взорвалась, ха. Только надо постараться – надуть хорошенько. И будет пиздец.

— Тихо ты! – оборвал я Эдика, услышав из его уст громко произнесённое матерное слово: всё-таки дядя Жора с тётей Фросей лежали недалеко и могли не спать, прислушиваясь к нашему разговору. Потом поинтересовался: — А не противно делать всё это?

— Не-е! – прошептал он. — Вот ещё! Чего тут такого-то?

Потом добавил:

— Лягуха — она ж как сдутый мешок. Сама просится, чтоб её побыстрей надули, ха.

Меня так и подмывало спросить: «А если тебя самого взять и надуть, как лягушку, – через трубочку от коктейля? И чтоб живот сделался большой и тугой, как барабан…» Но я вовремя прикусил язык. И пока я молчал, Эдик жарко пересказывал подробности, живописуя процесс мучительной казни. По-моему, он делал это нарочно, зная, что рассказанное им вызовет у меня рвотный рефлекс, — ведь я считал лягушек существами безобидными и симпатичными, одарёнными природной грацией. А когда-то – были времена — даже думал, что в каждой лягушке скрывается заколдованная принцесса.

Осквернение красоты - так можно назвать это. Фигурирование с лягушками, убийство мухоморов, обзывание Лёшки грязными словами...

- Ну ты и жестокий, однако! - не смог удержаться я от комментария.

- Ну да, конечно, тебе бы такое дело не подошло!.. Ты любишь животных, сочувствуешь им... - в его голосе прозвучала ирония, смешанная с насмешкой.

- Сам придумал?

- Нет, зачем сам? Парни показали. Крылов, Серый, а кто-то ещё...

- И зачем ты мне это только рассказал?! Теперь у меня будет постоянно всплывать запах мертвых лягушек. Внутренности вывернутые наизнанку...

Эдик хихикнул довольно. Он всегда стремился казаться более жестоким, чем был на самом деле.

- Ты лучше надуй презервативы, а не лягушек.

- Ха, мы в одной воде разлились. А потом кинули его на асфальт с третьего этажа - хуй-як!

- Где вы взяли презервативы?

- Ты дал.

- ???

- Вот так тебе и говорю. Забыл, что ли? Проклятый ублюдок, - он хихикнул.

И в один прекрасный день Эдик шепотом рассказал мне, что на прошлой ночью поздно видел по телевизору фильм, где мужчина и женщина занимались сексом:

- Сначала они страстно целовались: о-о! о-о-о!.. Потом разделись до гола - ха! И он в неё входил... Настоящим образом, без излишеств. Это кино! Ценный фильм! Показали его голую задницу, как он на ней лежит...

В полумраке я не видел лица Эдика, но по интонации его голоса чувствовал, как он ухмыляется при этих пошлых словах.

- Где лежит? На заднице?

- Да перестань! - обиделся Эдик. - Не на заднице, а на женщине...

Именно тогда, во время этих полуночных бесед, родилась у нас идея поехать этим летом в Москву. Эдик давно просил меня об этом, но я не мог принять окончательное решение. Поездка с ним в Москву показалась мне очень хлопотной и утомительной затеей. Я не особо хотел тащиться с ним, особенно в жару. Кроме того, летом у меня была много работы над курсовой, что тоже отнимало много времени. Но на мое окончательное решение повлиял случай, как это часто бывает.

 

Глава двенадцатая. Мы едем в Москву

 

— Ну как, написал статью? – неизменно спрашивал меня Эдик, когда я появлялся у него.

— Не статью, а курсовую, — поправлял я. – Нет ещё.

— Чего так слабо?

И смотрел на меня задиристо и насмешливо. А в зелёных глазах прыгали задорные огоньки.

Если бы он мог представить, сколько времени требовали математические расчёты! Это сейчас у каждого школьника на столе стоит персональный компьютер, заменяющий целый вычислительный центр, и непосвящённому кажется, что так было всегда.

Впрочем, опыт написания статей у меня тоже был. Однажды я написал довольно длинную статью, в которой позволил себе усомниться с некоторыми постулатами, касающихся числовых последовательностей, и намеревался даже отослать её в редакцию журнала «Наука и жизнь». О молодость, молодость!.. Хорошо, что не отослал – сам же нашёл в ней потом ошибку. Так, мельчайший недочёт, из-за которого весь ход дальнейших рассуждений становился бессмысленным.

Узнав от Эдика про наши планы насчёт поездки, тётя Фрося сказала недовольно:

— Не пущу! Вот ещё что придумал — в Москву… Виданное ли дело. Мозгов у тебя, что ли, не хватает?

Слёзы обиды стояли у Эдика в глазах, и было отчего: наш план, разработанный уже до мелочей, сейчас рушился, разваливался неумолимо и бездарно. Я знал: тётя Фрося думает, что идея поездки целиком принадлежит Эдику и что я стану сейчас отговаривать его от этого вздорного путешествия. Но не могло быть и речи, чтобы я мог обмануть ожидания брата, спустить нашу идею на тормозах!

— Ты уже тринадцати лет достиг, а все еще продолжаешь вести себя глупо, — прогремела тетушка Фрося, словно могущественный Зевс. — В голове у тебя только глупости. Вот Шурка - бери с нее пример: никогда не повышает голос на матку, слушается матку и учится в институте... Учившись, станет инженером. А ты будешь пасти коров, как твой отец. В школе провалил все предметы сразу. Одни тройки в табеле после шестого класса.

— Да, одни тройки... — засмеялся Эдик, взглянув на меня. – А что насчет физкультуры? Забыла?

— Ну может быть только физкультура, — немного смягчилась тетушка Фрося.

— Я помогал вам заготавливать сено весь июнь. Что я должен был получить в качестве поощрения?

— Поощрения... Ты заслужил хороший пинок задом, а не поощрение!

Честно говоря, мне совсем не нравилось то, как она всегда приводит Эдика в пример. Я был неопытным психологом, но понимал, что если тетушка Фрося будет постоянно указывать на меня пальцем, то Эдик скоро начнет меня ненавидеть. К тому же фраза "не кричит на матку" слишком упрощала наши отношения с матерью.

— Мам... — продолжал возмущаться брат.

— Достаточно! – коротко ответила тетушка Фрося. В ее белорусском акценте это звучало как "дастана" (говна).

— Ничего, я ее уговорю, — пообещал Эдик, когда мы остались наедине. – Держу пари. Она только со стороны выглядит строгой. Пустит меня без проблем.

И он был прав. Я не могу сказать, как Эдик ее убедил и что обещал, но через неделю тетушка Фрося сменила гнев на милость.

— А почему вы не берете Игоря с собой в Москву? — как-будто случайно спросила она, когда мы сели на летней кухне пить чай с клубничным вареньем. Мы с Эдиком обрадованно переглянулись. Наконец-то лед был сломлен - теперь тетушка говорила о нашей поездке, как о уже решенном деле. От волнения и радости я даже не мог произнести ни слова. Грязный и треснутый стакан, из которого я пил чай, в этот момент казался мне ценным хрустальным бокалом, а вся летняя кухня сверкала, словно сказочный дворец шаха.

— Игорёшка и так уже был там! Да ну его к лешему!— возмущенно закричал Эдик, угадывая и озвучивая и мои мысли. – Он сожрёт нам все продукты! Только и знает, что рубать всё подряд.

Игорёшка… В любой другой ситуации такое обращение к Игорю вызвало бы у меня приступ жгучей ревности: «ах, так он для тебя уже Игорёшка? чуть ли не Игорёк, ну-ну…», а сейчас просто коснулось моих ушей и всё. Стрелка весов, на которых взвешивались мои и Игоревы шансы на Эдика, резво переметнулась в мою сторону.

— Ура! Едем! В Москву! – ликованию Эдика не было предела.

— Тише, тише ты, угомонись. Будешь так орать, никуда не поедешь, — пыталась утихомирить его тётя Фрося.

О том, что мы с Эдиком едем в Москву, дядя Жора узнал от меня же: с его мнением тут, по-моему, никто не считался и его разрешения ни на что не спрашивал. Я был, наверное, единственным человеком в этом доме, который сочувствовал дяде Жоре. Хотя почему – наверное? Так оно и было. Тётя Фрося пилила его денно и нощно, а Эдик мог запросто послать на три буквы.

— Неслух растет, — заплетающимся языком жаловался в таких случаях дядя Жора, обращаясь ко мне, как к третейскому судье. – Нет, чтоб батьку… уважить… Это ж какой оболтус вырастет – не приведи господь…

Мне было искренне жаль добрейшего дядю Жору, но облегчить его нелёгкую участь я не мог.

Между тем Эдик действительно рос. Если ещё год назад он едва доставал мне до подмышки, то теперь его макушка почти сравнялась с моим подбородком.

— Ну-ка, Шурка, давай померяемся ростом, — то и дело предлагал он мне.

- Кажется, недавно уже сравнивались.

- Тот предыдущий замер не учитывается.

- Почему же его не учитывают?

- Просто так. Потому что просто так. Ну давай, давай, ещё раз измеримся... Давай?

- Слушай, не обманывай, - я говорил, когда он старался приподняться на цыпочках, чтобы добавить себе пару сантиметров. – Ты и так растешь стремительно. Скоро меня обгонишь.

- Ха... – радостно улыбался брат.

Теперь, когда тётя Фрося в конце концов дала свое согласие на поездку, ничто не могло помешать нам начать готовиться. Мы начали запаковывать наши чемоданы. Пара футболок и спортивные штаны, носки, маленькие трусы. Я перекопал все Эдиковы вещи и расстроился, когда не нашел в его гардеробе джинсовые шорты. Мне очень хотелось видеть его голые ноги днем - это меня возбуждало. Итак, еще термос и электрочайник, чтобы заваривать чай и суп из пакетов, не портить желудок сухими продуктами.

Подготавливаясь к поездке, я также взял нашу аптечку, положив туда таблетки от головной боли, бинт, зеленку и... упаковку презервативов. И признаюсь честно, еще тюбик вазелина и резиновую клистирную трубку - то, что я купил зимой в аптеке, преодолевая стеснение. Да, мне неловко это признавать, но если я уже решил говорить обо всем откровенно... Я надеялся использовать оба этих предмета в Москве для их прямого назначения.

Ведь нашей поездке будет часто довольно сложно справиться с нуждой. И это означает, что Эдику придется себя сдерживать, что безусловно приведет к запору. Я даже был решительным спровоцировать у нас запор. Я твердо решил, что в дороге мы будем питаться сухарями, варенными яйцами, чипсами, шоколадками, бутербродами с жареной колбасой и сыром, различными сладостями - короче говоря, всем тем, что у любого нормального человека может вызвать несварение желудка. Все это мы положили в спортивную сумку, и кроме этого - две банки рижских шпрот. Но банку варенья, которую привез Эдик, я отодвинул в сторону со стоном - она была слишком тяжелой, ты бы еще мешок картошки притащил. Хотя если сам понесешь...

По ходу дела мне припомнился один забавный эпизод из книжки писательницы Натальи Соколовой, где рассказывалось о том, как её семилетний сын Паша засорил себе однажды желудок, съев у доброй Веры Васильевны, соседки, целых десять или двенадцать штук жареных пирожков. После этого у мальчика подскочила температура, и вечером дома мама нагрела воды и поставила ему клизму. После клизмы настроение у Паши сразу поднялось, а температура упала. И я, как заботливая Вера Васильевна, припас целый пакет, до краев наполненный жареными пирожками с вареньем, сочными, золотистыми, с хрустящей корочкой — любимым Эдькиным лакомством. Если не считать, конечно, сливочные ириски, которые он так обожал.

Надо признать, что Эдькин желудок был, что называется, лужёным. У меня из головы не выходил случай, когда мы однажды летом ходили вместе с ним в поселковый магазин за хлебом. На обратном пути Эдика, что называется, «прихватило». Он тут же признался мне, что незадолго до этого тётя Фрося почти насильно принудила его выпить столовую ложку касторки. И теперь он то останавливался удивленно, как бы прислушиваясь к тому, что творится у него внутри, то порывался мчаться галопом, боясь не успеть добежать до заветного места. Когда же мы наконец вернулись к нему домой, весь его пыл куда-то разом улетучился. «Хотелось, да перехотелось…»

Наконец настал день отъезда. Эдик, довольный, аккуратно подстриженный, стоял со спортивной сумкой… Тётя Фрося напутствовала нас на дорожку словами в своей обычной грубоватой манере:

- В случае возникновения проблем с желудком, рекомендуется принимать касторку. Если она не поможет, можно воспользоваться ремнем!

Эдик слушал все эти слова и отвечал только улыбкой. Веснушки на его бледном лице становились темнее, как брызги йода.

Наконец приехал поезд "Калининград - Москва", мы заняли место в вагоне и сразу же окружились громким разговором:

- У нас никогда не было домашней собаки - это считалось неудобным...

- Какой это город? Посмотри, какая обшарпанная станция!

- Я залез под ванну, а мама тянет меня за ноги...

- Сейчас мы поедем - чух-чух. Попрощайся со своей мамочкой!

- Рядом с Никитскими воротами была пельменная, поверьте мне. Просто пальчики оближешь: чистые скатерти, всегда есть уксус, горчица, хрен...

- Недавно я смотрел передачу про Марадону. Он тренируется по восемь часов в день...

- Я подхватил одного парня...

- Если собака не будет размножаться, она сойдет с ума.

- Пока, мама, поехали!

"В Москву, в Москву!" - звучали трубы. "В Москву, в Москву!" - били по колесам в такт...

Эдик стоял у окна и вертел головой из стороны в сторону. На нем была новая голубая рубашка с отложным воротником и короткими рукавами, волосы аккуратно расчесаны на проборе. Сбоку была наклонная челка. Из него пахло парикмахерской. В общем, он был удивительно аккуратный, чистый и опрятный, что еще больше мне нравилось.

Наши попутчики - женщина с множеством сумок, две девушки-сельчанки, пенсионер с орденами на кительке. В коридоре шумно обсуждали цены и перспективы будущего урожая, начавшуюся перестройку.

— Не получится у Горбачёва ничего. Не дадут народу свободу, подразнят только, — вдохновенно, как на митинге, говорил лысый пузатый дядька интеллигентного вида, в майке, перепоясанный подтяжками, как революционный матрос патронташем. Под мышкой у него была зажата шашечница. Он явно рвался в бой. – На моей памяти уже несколько таких попыток было. И все заканчивались ничем.

— Да ваш Горбачёв, если хотите знать, – чмо болотное! – горячо и грубо возражал ему худой гражданин в синих спортивных штанах с пузырями на коленях. — У него одна задача сейчас – дискредитировать советский строй, идею социализма. Он же за указаниями в Вашингтон ездит. А в Америке ему наказ дают, чтоб проводил непопулярные меры, злил народ. Борьбу с пьянством объявил, надо же! Да русский человек пил, пьёт и пить будет! Ему без бутылки нельзя, это святое. Нельзя покушаться на святое. Погодите, ваш Горбачёв ещё реформу денежную вдобавок проведёт. Вот что самое-то болезненное. И все ваши денежки – тю-тю!.. Этого хотите?

— Ну, денежной реформы, положим, не будет. Это вы хватили. Рубль сейчас укрепляется, экономика выходит из стагнации. Ещё чуть-чуть…

— Ха, вот только не надо рассказывать мне сказки! Рубль укрепится — после того, как цены вырастут в десять раз. И это как минимум.

— О-хо-хо, можа, сподобится господь, и мы в Расее ишо поживём, як люди, — вздохнула какая-то старушка, ковыляя по коридору, не обращаясь ни к кому.

Оба непримиримых спорщика изумлённо воззарились на неё.

— А ещё дворец ему скоро начнут строить на Чёрном море, — продолжил худощавый, когда старушка исчезла в конце коридора. — Такой дворец, каких и у царей не было. Понятное дело — ему этот дворец нужен, как щуке зонтик. Нет, тут задумка другая — чтобы народ шушукался: не по средствам, дескать, живёт Михал Сергеич, пир во время чумы это. И опять у народа злость будет. Горбачёв сейчас советскую власть олицетворяет и всё сделает, чтобы люди эту самую власть и возненавидели. Уж он постарается, из кожи вылезет – вот увидите…

— Вот ты даешь, вот ты придумываешь! — смеялся лысый человек, глядя на остальных, словно говоря им: "Смотрите-ка". – Вы отсталый человек, не понимаете сути исторического момента...

Тут я почувствовал, что кто-то осторожно трогает меня за рукав.

— А как расшифровывается фамилия Горбачев? — спросил Эдик негромким голосом. Оказалось, что он тоже внимательно слушал спор в вагоне.

— Не знаю. Интересно, как?

— "Готов оспорить работы Брежнева, Андропова, Черненко… Если выживу", — ответил Эдик с задержкой и улыбкой актера.

 

— Ха-ха, забавно! Как ты сказал? Повтори-ка еще раз!

Он повторил со стеснительной улыбкой.

Я прошел по коридору. Некоторое время до меня доносились голоса спорщиков из вагона:

— Ничего, народ все поймет. Народ не глупый...

— Оставьте вы этот народ. Что вы мне говорите сказки! Народ ничего не сделает. Наш народ, как кал в проруби - куда его вилами поднимут, туда он и пойдет...

Потом голоса стихли, словно их и не было.

 

Мы проехали через Уярскую остановку всего минуту. Эдику это название ничего не сказало. А у меня всплыли картинки из моего детства. Здесь я жил когда-то, а это уже было так давно. Вспомнились и бабушка, и Женька, и Мишка... Острое чувство грусти охватило меня — как быстро летит время! Эдик уже закончил шестой класс, он стал на год старше, чем Мишка в то время. Я хорошо помню, что летом Мишка только перешел в шестой класс. А тогда он мне показался таким большим, почти взрослым — думать только!

Вот здание вокзала, оно словно волшебным образом материализовалось из моих воспоминаний. Вот вокзальная дверь, та самая, тяжёлая, с тугой пружиной, а вот скамейка… А вот столбики, а за ними – грунтовая дорога, по которой мы с матерью пришли на вокзал… Боже, сколько воспоминаний, приятных и не очень!

И вот Уярск остался далеко позади. Мимо окон снова тянулись бескрайние поля, пролетали рощицы, пригорки, мелькали бесконечные телеграфные столбы, зелёные откосы… Вот так фашисты в сорок первом, продвигаясь вглубь России, оценивающим взглядом смотрели из люков своих танков на эти необъятные российские просторы, холмы и перелески, хотели овладеть Москвой. Дух завоевательства кружил головы.

— Klaus, das Neujahrfest begehen wir in Moskau.

— Und Dietrich wird uns mit einem guten Tropfen und Madels versorgen.

— Diese schmutzigen Russen, verdammt noch mal! Eine barbarische Nation! Jetzt machen wir ihnen die Holle hei?!

Как чувствуешь себя сейчас, Клаус, в этой земле, куда ты явился как завоеватель? Не слышу ответа, Клаус! А ты, Дитрих, о чём думал ты, когда заживо горел в своём танке? Уж наверное, не о московских девочках… Лёгких побед не бывает, Дитрих. За всё содеянное нами рано или поздно приходится расплачиваться, иногда слишком дорогой ценой.

Постепенно моим вниманием завладела любовная парочка. Этих ничуть не волновали ни перестройка, ни цены, ни разговоры вокруг. Он — солдат-срочной службы, возвращающийся из армии, она – порядком перезревшая девица, с густым слоем косметики на лице. Это, наверное, под влиянием разговоров об урожае в голову сразу пришло сравнение с полем перезрелых пшеничных колосьев, из которых выпадают на землю зёрна. Вот оно, ходячее воплощение пословицы: «Лучше поздно, чем никогда». Густо и вульгарно подведенные чёрной тушью глаза, на пухлых чопорных губках – полусмазанная помада. То и дело с томным выражением лица она подставляла своему кавалеру щеку для поцелуя. Иногда взгляд её делался капризным, она куксилась, надувала губки, но, получив очередной поцелуй, тут же снова расцветала. По её счастливому виду я легко мог определить, что ночи они проводили весело. По лицу бабы всегда видно, когда она получает в постели хороший трах – ведь этим тварям одно только надо. По рассказам бывалых знакомых и по собственным наблюдениям я знал это наверняка.

Эдик тоже с иронией наблюдал за этими "молодоженами". Потом его взгляд перекинулся на меня, и он подмигнул мне с явной улыбкой. Убедившись, что нас никто не видит, он указал глазами на пару и показал нецензурный жест обеими руками. Я кивнул ему головой, еле сдерживаясь от смеха - мы думали одинаково.

Мне вспомнилась Аглая. Где она теперь живет и чем занимается? Не было ли это судьбой или божественным предопределением, что гордая, царственная и недосягаемая Аглая выбрала меня вместо всемогущего Аванесяна? А я, жалкий и отвергнутый неудачник, вынужден довольствоваться тем, что есть - несильным мальчиком. Ну что же, каждому свое. Хотя, быть может, я немного извращаю свою душу: ведь ради такого секса я готов был вытерпеть все текущие неудобства - задыхание в поезде, временные проблемы с желудком и все остальное...

Из-за ремонта железнодорожных путей поезд провел три долгих часа под Можайском, из-за чего прибыл в Москву с большим опозданием. Я и Эдик вышли прогуляться на перрон. Вездесущие бабушки быстро продавали свои товары: цветы, семечки, чернику, какие-то домашние заготовки. У одной тетки мы купили два стакана необычайно крупной ягоды и ели ее, ароматную и сочную, по очереди запуская в газетный пакет.

- Чернобыльская, хе-хе...

- Отсюда до Чернобыля далеко.

- Знаю сам.

С востока, с Москвы, дул сухой жаркий ветер, пропитанный ароматами полевых трав. Под ногами шуршали сухие листья, словно стрекозы мелькали крыльями. Свобода впервые за все это время явилась к нам здесь, под Можайском, даже если только в виде газетного пакета с неотмытой черникой. И ее лицо было прекрасным.

Наконец вагоны дёрнуло, состав тронулся, и мы покатили дальше, всё ближе и ближе приближаясь к конечной цели нашего путешествия. И вот уже замелькали высоко поднятые перроны подмосковных станций: Голицыно, Щёлково, Одинцово… Вот пронеслась над нашими головами Московская кольцевая, пронеслась и осталась далеко позади. Миновав дачные посёлки, мы неотвратимо стали погружаться в море многоэтажек, нас преследовали развязки шоссе, хитросплетения мостов. Гулко грохотали тоннели, соединялись и снова веером расходились многочисленные рельсы.

Скоро мы въехали в гущу путей, сплетения рельс… Мимо нас то и дело на бешеной скорости проносились встречные составы, электрички, товарняки, в облаках дыма двигались паровозы. На нас неотвратимо надвигался мегаполис. Сердце мое готово было вырваться из груди от восторга. «Дорогая моя столица, золотая моя Москва!.. » Выросший в провинциальной глуши, я испытывал нелюбовь к большим городам, но только не к этому. Я был благодарен Эдику, я готов был расцеловать его в обе щеки – ведь если бы не он, кто знает, когда бы я ещё собрался в столицу!..

С Белорусского вокзала мы направились в метро. Я не сводил глаз с Эдика, боясь потерять его в этой уличной суматохе.

 

Той ночью мне приснился странный сон, в котором какая-то злая сила бесшумно, но неумолимо преследует меня. С необычайной лёгкостью я отрываюсь от земли, взлетаю, парю в воздухе. Я медленно набираю скорость. Наконец я лечу. Сердце мое колотится от страха погони. Рядом со мною оказываются трубы на крышах. Я отталкиваюсь от них ногой, чтобы лететь ещё быстрее. И вот я влетаю в какой-то огромный заброшенный промышленный цех. В нём – ни души. Внизу громоздятся какие-то фанерные перегородки, трубы, станки, покорёженные железобетонные плиты, у которых во все стороны, как рогатины, торчат ржавые прутья арматуры; пол затоплен водой и представляет из себя сплошное жуткое болото. Всё-таки хорошо, что я умею лететь. Я пролетаю этот пустынный цех по диагонали и устремляюсь к противоположной стене, туда, где в стене сверху чернеет пролом. Мне жутко. Страх постоянно подгоняет меня. Я не вижу своих преследователей, но чувствую, что они могут быть где-то совсем близко от меня. Всё, что я знаю – это то, что мне нужно как можно быстрее и как можно дальше улететь отсюда.

После некоторого времени я оказываюсь неожиданно в доме моей тёти Фроси. Я одиноко лежу на кровати, укрытый одеялом. Осторожно приоткрываю его и вижу, как дверь открывается и входит тётя Фрося. Она направляется ко мне, держа в руках странную штуку. По мере её приближения я понимаю, что это. Это пояс целомудрия - металлические трусы с замком спереди. У тёти Фроси сердитые губы шевелятся, она что-то говорит, но слова не слышны. По её выражению лица и жестам я понимаю, что она требует, чтобы я сразу надел эти громоздкие трусы, эту страшную штуку из металла. Я осознаю, что раскрыт перед ней, обнаружен и разоблачен безвозвратно. Эдик может быть где-то рядом, в соседней комнате, ухмыляясь злорадно. Я также знаю, что он всё знает об этой странной и нелепой конструкции. В ней есть что-то устрашающее. Эти железные трусы для меня страшнее, чем пояс Шахида.

Я просыпаюсь в холодном поту - далеко от меня, далеко! - и продолжаю приходить в себя. Сначала я не понимаю, где я нахожусь: вместо знакомого уюта моего дома, где только скрипели полы в тишине ночи, теперь царит непривычная ночная суета. Через открытое окно доносятся звуки машин, неумолкающая музыка из ресторанов, разговоры и взрывы смеха. Машины подъезжали и уезжали, дверцы хлопали то тут, то там. Как хорошо, что все кошмары остались только во сне. Я недовольно бурчу на Эдика - он спокойно спит на своей кровати, словно сурок; как бы ему... Но потом я чувствую стыд: он же не виноват ни в чём.

Ужасно хочется пить. Жажда материализуется в моем сознании отчего-то в виде кастрюли с грушевым компотом. Помню, бабушка варила такой в Уярске – вкусный, обалдеть! Её невыразимо сладкие медовые груши приходили покупать даже совершенно незнакомые люди. Я свешиваюсь с кровати и поднимаю с пола свои наручные часы - половина первого ночи, потом встаю и подхожу к открытому окну. Там, за окном, под огромным звёздным небом, раскинулся ночной Город, и у меня перехватывает дыхание. Освещённые морем огней лабиринты домов, улиц, кварталов уходили вдаль, до самого горизонта, где сливались с небосводом. Дрожащие красные огоньки оконтуривали высотные здания и Останкинскую телебашню на северо-востоке… Чуточку выше и левее был отчетливо виден ковш Большой Медведицы, с изогнутой вверх горбатой ручкой. Признаться, мне до сих пор с трудом верилось, что мы в Москве.

Я никогда не числился в отстающих учениках в школе, совсем даже наоборот. Мог, не отходя, что называется, от кассы, настрочить оригинальное сочинение на двадцати страницах — о нравственных терзаниях Родиона Раскольникова или Андрея Болконского с Пьером Безуховым. Не люди даже, а символы, символы, одни лишь символы! Авторские модели поиска смысла жизни, всего лишь идеи, материализовавшиеся столь необычно. Странно, в школе я тогда так не думал — рассуждал, как все.

И я вот так же, как толстовский персонаж, смотрел в небо, только ночное, космическое, дальнее… Эта бесконечность и безмолвие потрясали меня до глубины души. Как страшило меня это небо и как привлекало одновременно. Эти звёзды, рассыпанные в бесконечном пространства космоса - золото, падающее с небес. Каждая звезда – огромный мир, несоизмеримо больший, чем наша Земля…. Да что там Земля! Всё меркло по сравнению с этой бесконечностью… Кем я был в этом мире? Куском мыслящей плоти, тростником на ветру, песчинкой в необозримом мироздании. Как смешны мои потуги для того, кто взирает, быть может, сейчас на меня из другого конца Вселенной. Как ничтожны мои чувства перед лицом вечности! Пусть господь, если он существует, простит мне мои прегрешения!

В моей душе внезапно возникает отчаяние – глубокое, бездонное, подобное этой бесконечной метагалактической пропасти. Я засыпаю и погружаюсь в тревожный сон.

На этот раз я видел больницу, где работал в роли санитара или ординатора. В приемную привели мальчика Пашу, ему было около семи лет, и его нужно было поставить клизму. Задачу поручили мне. Мальчик сам хотел, чтобы я все делал, "дядя". Но в последний момент все неожиданно оборвалось - появилась самозваная медсестра. Это была тетя Дося. Она настоятельно желала выполнить все самостоятельно. Присутствующие в приемной пытались отговорить ее, но тетя Дося была неумолима: "Ничего страшного, я уже привыкла к такой работе..." Мальчик расстроенно выпятил губы при мысли о том, что клизму будет ставить "тетя". Я видел, что он почти начинал плакать. Мальчик смотрел на меня с укором, как на предателя. "Добрая" тетя насильно увела ребенка за ширму. Скоро оттуда раздались истерические крики и плач, а затем жестокие пощечины по его обнаженному телу... Я просыпаюсь - Эдик трясет меня за плечо. Он уже давно проснулся.

- Шурка, ну ты и долго спал!

- Который час?

- Уже половина одиннадцатого.

- Знаешь, мне снились какие-то странные сны всю ночь, точно так же, как Игорю. Я либо кого-то преследую, либо меня гонят... В общем, это полный бред.

Через полчаса мы вышли из гостиницы. Эдик шаркал по тротуару без всякой цели... его походка была неустойчивой. Он то останавливался и начинал считать этажи в небоскребе, то обращал внимание на припаркованные автомобили...

— Ого! Шурка, смотри, новая… Знаешь, какая самая скоростная машина? Знаешь? Спортивный «Порш». Он за четыре секунды разгоняется до ста километров в час. А какая самая дорогая машина, тоже не знаешь? «Мак-Ларрен». Она стоит больше миллиона долларов. Ой, я, кажется , спутал…

А мне-то что? Я не знаток автомобильных раритетов…

 

Из-за того, что наши игры вышли из-под одеяла, исчез ореол таинственности и постыдности, которым они всегда сопровождались. Они стали чем-то будничным. Только сейчас я начал понимать, что супружеские обязанности бывают иногда весьма изнурительными.

У Эдика часто менялось настроение: в этом смысле он был переменчив, как погода весной. Временами Эдик был ласков и дружелюбен, временами делался капризен, неуправляем, временами — насмешлив. Так однажды он мне выдал перл:

— В десять часов вечера — отбой. Помыть ножки, снять трусики и лечь спать. Особо рекомендуется подмыть писюн!

Тут пришёл мой черед смутиться – чего ж я творю?

А как-то раз в разговоре со мной Эдик проговорился, что Димка – помнишь этого Димку? – «уговаривал» их с Крыловым… Ну, там, в лесу, в кустах орешника.

— Уговаривал? Не понимаю, о чём ты.

— Не понимаешь?… Как бы это помягче выразиться?.. предлагал нам одну работёнку… Короче, хотел, чтобы мы у него вдвоём, по очереди… отсосали… – произнёс Эдик, понизив голос на последнем слове. — Теперь дошло?

— Предлагал тебе и Крылову?

— Ну да.

Так вот оно что! Я не настаивал на деталях, хотя страстно жаждал их услышать, и напустил на себя безразличный вид — в общении с Эдиком это был единственный, пожалуй, способ разузнать что-либо подробнее:

— Возможно, это была всего лишь шутка.

— Шут-шутка? Не скажу. А почему он потом снова подкатывал к нам у гаражей? Обещал принести кассеты — чистые и с записями любыми. "Бони-М", Сьюзи Кватро, Адриано Челентано... Он повторял: "Ну разок, ребята, что вам стоит? Вам будет хорошо, а мне приятно".

— А вы что делали?

— Мы его послали подальше, конечно. Было желание нагадить ему. Пусть Адриано Челентано удовлетворяет его...

— Молодцы, хвалю.

После короткой паузы, словно колеблясь о том, стоит ли произносить такие слова, Эдик добавил:

— Крылов на Димку так смотрел как будто заинтересовался им очень сильно. Может быть, он бы и принял. Только немного бы еще поторговался.

Я молчал, чувствуя, как холод пробирается сквозь воротник рубашки. Вот так — желание получить все сразу и в самом удобном для себя виде, без необходимости заботиться о саде, пропалывать и поливать... Ужас, ужас!

— Димку начал расспрашивать подробности: как, что и почему? А если мне все это надоест, что делать? Куда все это девать? — Эдик засмеялся.

— Вдруг я захлебнусь? — шутливо добавил я в ответ.

— Ну. В общем, я толкнул его кулаком в бок: ты что, парень, с ума сошел? не суйся к нему... А видел бы ты Шурка Димкин банан. Бля-я-я-я, я чуть не пришел в ужас — огромный как у коня, всюду покрытый волосами. Остолбенеть — это мало сказано! — добавил Эдик и расхохотался.

— Зря смеешься – скоро у тебя точно такой же вырастет. Когда же ты мог так хорошо рассмотреть его банан? Вы же ему не отсасывали.

Но поймать на слове мне его не удалось.

— Так он дрочил в лесу до этого, прямо на наших глазах. Показывал нам, пацанам зелёным, как это делается: головку залуплял и всё такое… Пока м@^@фья из хуя не вытекла.

— А потом вы с Крыловым себе дрочили?

— Не помню, — смутился Эдик. – Может, и было чего-то такое… Уже подзабыл.

Надо же, он подзабыл. А я помню. Я всё отлично помню. Ещё тогда, наблюдая, как Димка возится с мелкими, я сразу почуял, что этот парень был не так прост, каким казался. Можно всю жизнь прожить с человеком, но так и не узнать, с кем имеешь дело. О, сколько нам открытий чyдных готовит просвещенья дух!.. Так происходило у них там что-нибудь за гаражами?

Да нет же, это невозможно, Эдик не стал бы тогда об этом распространяться, просто промолчал бы, да и всё. Уж я-то его натуру хорошо знаю: он же стыдлив, как девчонка. Хотя, с другой стороны, слабо верится, чтобы Димка не смог добиться желаемого – с его-то арсеналом возможностей, с магической силой воздействия на пацанов, с его талантом договариваться. А чувство распирания в паху только удесятеряет пыл и прибавляет красноречия – это мне по себе отлично известно. Вот и думай, что хочешь. И почему он, кстати, упрашивал одновременно обоих пацанов?

Это что, особый вид наглости? Или, наоборот, напускной беспечности: мол, ничего особенного в том, что я вам предлагаю, нет. Сделали своё дело и разбежались, посмеиваясь, как ни в чём не бывало. Или за всем этим скрывался тонкий расчёт? А какой тут может быть расчёт? Ну, например, чтобы один из них караулил на тропинке, пока другой уединился бы с ним в кустах, в весьма красноречивой позе. Умно и предусмотрительно, ничего не скажешь. Или подкатился бы потом, предположим, к Крылову и сказал бы: «Возьми-ка у меня ещё разик, если не хочешь, чтобы все в посёлке узнали, что у нас с тобой было вон за теми гаражами… А Эдя подтвердит, если что. Эдя — свидетель, он всё видал, скажешь – нет?.. »

Мне вспомнился на мгновение Игорь с его песчаной фигуркой – я также стоял тогда на берегу неподалеку. Но то, что делал Игорь, показалось мне теперь самой безобидной забавой. Что-то вроде ревности ощутилось на мгновение в моей душе: у меня не было, а у Димки было. Или, по крайней мере, всё шло к этому. Вот это друг называется!

Но хватит уже размышлять на эту тему, иначе я создам целую историю. Ведь всё это лишь мои предположения, и Эдик на самом деле чист как лента жены Цезаря. Ведь я никогда не просил Эдика взять что-либо в рот: я берег его человеческое достоинство. Ведь того, кто делает минет, привыкли презирать. Даже в обсценных выражениях это отражено: "объебанный в рот, попрошайка, отсоси, получи по лицу..." И ещё казалось мне, что Эдик отнесся бы с отвращением к такому предложению: взять в рот мой орган, который неоднократно находился у него в заднице.

— В общем, Димка – интересный парень, — спокойным тоном продолжал Эдик. – Рассказывал, кстати, как они ездили за границу в Германию и как там крали одежду из магазина. В примерочной отрезали бирку и надевали на себя. Так и выносили. Там эти контрольные камеры повсюду установлены, просто так ничего не украдешь. Но в примерочных нет камер. Рискнули немного, конечно же, без этого никак.

— Да уж… Риск – благородное дело, — подтвердил я рассеянно, хотя мысли были заняты другим.

— Ну да. У буржуев украсть плащ под самым носом – это не то же самое что спрятать шубу в штаны! – засмеялся он. — Когда первый раз вынес, все трепетали от страха, а потом — уже ничего, привыкли.

И словно продолжая тему о риске, Эдик рассказал, как они забавлялись этой весной с Крыловым – перебегали дорогу перед несущимися машинами. А дальше – ужас водителей, визг тормозов, матюги и свирепые крики вдогонку: «Тебе что, шкет, жить надоело?! » Место выбрали с таким расчётом, чтобы можно было скоренько унести оттуда ноги, затеряться среди глухих поселковых улочек.

— Вот это адреналин! Дикая встрясочка! Даже чувствовался холодок смерти где-то рядом! – бравировал Эдик.

Холодок смерти… Мне ли объяснять, что это такое? В 18 лет я хотел умереть. После того как Аглая послала меня далеко-далеко и навсегда, жизнь утратила для меня всякую ценность. В 18 лет смерть не так страшна, как это может показаться, потому что где-то в глубине сознания теплится тайная надежда на то, что в последний момент всё обойдётся: тебя спасут, не дадут исчезнуть.

— Не смей так больше делать, слышишь? И Антона отговори!

— Ла-адно.

— Да не ладно, не ладно! А если бы у тебя нога подвернулась? Вот просто подвернулась бы нога посреди дороги, что тогда?

Эдик молчит.

— Машину нельзя остановить мгновенно, понимаешь ты это? Это не храбрость – это глупое ребячество, безрассудство… Это как кубик с цифрами подбрасывать – если с первой попытки не выпало шесть очков, выпадет потом обязательно, можешь не сомневаться.

Эдик потрясённо молчит.

Холодок смерти… И никого, кому можно выплеснуть свою боль, своё отчаяние, ни единой родственной души вокруг. Кричи не кричи – никто не услышит. Помню, я взял тогда авторучку, лист бумаги и начал писать… Что это было? Интуиция, внезапное озарение? Я писал повесть о себе от третьего лица, красивую, чистую, целомудренную, словно поцелуй ребёнка, такую почти тургеневскую повесть о своей несчастной любви, которая неминуемо должна была закончиться смертью. Сначала моего героя, а потом и моей собственной. Стремительно росла стопка листов бумаги, исписанных чернильной ручкой, и одновременно с этим приходило облегчение, как после продолжительной исповеди. Не берусь судить, какая хромая это была вещь с литературной точки зрения, но я терпеливо дописал её до логического завершения, поставил число, вернее, две даты, соединённые длинным тире, и расписался. После скрепил листы скоросшивателем, а между листов, как свидетельство подлинности, вложил записку от Аглаи, единственную, которую она мне послала на уроке. Эх, молодость, молодость! Страшные муки моего героя отрезвили меня. Я словно пережил настоящую смерть и заново после этого родился.

Спустя пять или шесть лет, я ощутил желание перечитать свои произведения. Первая любовь, первая романтическая история... Я отправился на чердак, где хранились мои архивы, но не нашел там нужного. Напрасно просмотрел все документы – белой папки с надписью не было. Конечно же, она не могла исчезнуть сама по себе. Сразу же стало ясно, чей рук дело это было. Ведь внутри содержались некоторые неприятные замечания о матери моего литературного героя.

Бездушный шпион, скрытый слушатель, тайно читавший – нет, переворачивавший страницы моего сердца, написанные кровью... Что чувствовала она в тот момент? Никогда не узнаю. Могу только предположить, что для нее моя повесть была не выражением разорванной души, а разоблачительным материалом, который может представлять хотя бы минимальную опасность.

Восстановить написанное было невозможно и бессмысленно. Никогда не вспомнить, что было записано в состоянии лихорадки. Так мое послание, адресованное никуда, исчезло навсегда.

Глава номер тринадцать. Реализация плана "Х".

Вечерами мы гуляли по городу, возвращались в нашу комнату и слушали музыку. Мы изучали карту Москвы, которая была порвана на складках, играли в различные карточные игры – подкидного дурака, пьяницу, очко... Просто так или ради развлечения шутили и рассказывали анекдоты. И еще мы жевали... Печенье, конфеты, пряники с начинкой и сладкую сахарную вату, которая тогда была повсюду в Москве. А Эдик всегда жевал жевательную резинку с сорбитолом и приклеивал ее куда угодно: на стенку, на кровать, на стол... Для забавы. Однажды он обнаружил под кроватью коробочку от презервативов и вытащил инструкцию. Улыбаясь хитро, он громко начал зачитывать ее мне:

— Наденьте презерватив перед введением пениса… во что, во что? а, влагалище, во!.. так как сперма может появиться ещё до оргазма… В случае, если вы используете смазки… используйте только те, которые подходят для совмещения с использованием презерватива. Не используйте смазки, изготовленные на основе масла… такие как вазелин, детское масло, крем для тела… Перед тем как надеть презерватив, сожмите пальцами конец презерватива так, чтобы в нем не осталось воздуха. После того как вы его наденете… что-что? а-а… чтобы в нем не осталось воздуха после того как вы его наденете. Следите, чтобы на конце презерватива оставалось место для спермы… ха!.. После окончания полового акта осторожно выньте свой пенис, пока он не стал мягким… чтобы не размяк!.. Придержите презерватив, чтобы не пролилась сперма… И ещё — не натягивайте презерватив слишком быстро во избежание …поломок… члена…

Я выхватил у него из рук буклет:

— Всё, хватит! Заколебал уже! – и, не удержавшись, засмеялся вместе с ним.

Он был беспечен: то и дело забирался с ногами на кровать, бросал свою одежду прямо там, где снимал. Я развешивал её потом на спинке стула, аккуратно складывал в стенной шкаф. Кроме того, мне всё время приходилось поправлять спутанные простыни на кровати. Всё наше ложе была усыпано крошками от чипсов, которые Эдик поедал в огромных количествах.

— А, просрал, просрал! — радостно кричал он мне всякий раз, когда я проигрывал очередную партию в дурака. – Пролетел, как трусы над баней. Подставляй-ка теперь лоб, дружочек!

Я подчинился, и Эдик легонько похлопал меня по лбу. У него всегда так везло в игре.

- Когда мы с ребятами играем в щелбаны, я почти всегда побеждаю, - подтвердил Эдик. - Ну что у тебя там ещё? Дама? Это все, что у тебя есть? Мы же её перебьем тузом! Вот так! Ты думаешь, это туз? Ха, он напугал ежа голой задницей! Мы его перебьем девяткой!.. Подкидывай карту, любую карту я побью. Ставки делайте, господа, и ваши деньги будут наши! Вот так, полный провал, можешь сосать теперь, мальчик!..

Однажды во время игры я с недовольством обнаружил, что мой партнер жульничает: он бросает пики вместо треф – может прокатиться! – они очень похожи на вид. Какой нахал вы оказались! Пики у нас не козыри. Когда я раскрыл его неправильную игру, он сначала захихикал неловко, а потом выдал такую фразу, от которой я просто ошарашен:

- Блиииин, Шурка, я столько раз так делал!.. Если бы ты знал… Просто ты не замечаешь ничего…

Мне было обидно, что я повелся на эти детские уловки. Пытаясь сдержать свой гнев, я с силой надел его бейсболку козырьком на нос, чтобы не видеть его насмешливых глаз. Он защитно сложил руки на груди, будто умоляя меня простить его. Ах, какой хитрец! Что мне оставалось делать? Я злобно улыбнулся и схватил его за ногу, приглашая на честный поединок. Мы начали драться, скатились с кровати на пол. Сначала я прижал его к полу, а потом позволил ему прижать меня.

— Но близок, близок час победы. Ура, мы ломим. Гнутся шве-е-е-еды… — процитировал он всем известные школьные стихи, пыхтя от натуги.

Наконец этот борец положил меня на обе лопатки и плотно прижал мои руки к полу:

— Будешь ещё? Будешь?

Теперь уж я не мог от него вырваться, даже если бы очень этого захотел.

— Нет, нет, никогда, — воскликнул я, задыхаясь от щекотки. – Сжалься. Пожалей своего единственного братика…

Помню: насмешливо-недоверчивое выражение его глаз, потный, малиновый от загара лоб, родинку над верхней губой, дыхание, пахнущее мятной сдобой. Прядки волос падали ему на глаза и он пытался сдуть их, выпячивая губы, так как его руки были заняты, а прядки прилипали ко лбу. В уголках губ скопились беловатые комочки слюны.

— Тебе только одно от меня надо. Блин, щас задушу нах#й и труп в номере оставлю. Скажу, что так и было, —ухмыльнулся Эдик. – А ну повторяй за мной: «Мне только одно от тебя надо…»!

— Мне только одно от тебя надо. Sorry?

— В жопу тебя сношать. Повторяй. Живо.

— В жопу тебя сношать… Почему «только»? Не только, кстати.

— А ещё в рот, в письку и в ухо. Повторил.

— А ещё в рот, в письку и куда ещё, простите, сэр?

— В ухо.

— В ухо? Фу! В ухо – это верх неприличия. В ухо я ещё никогда не пробовал, сэр.

— И не попробуешь, извращенец. Даже не надейся на это. Понял? Даже. Не. Надейся. На. Это.

Первый раз он обозвал меня извращенцем.

— Буду надеяться. Потому что мне хочется.

— Ах, тебе хочется? Хо-о-очется? Тебе всегда хочется?

— Всегда. То есть почти всегда.

— Ну так вот что я тебе скажу, сэр. Слухай сюды и запоминай: хотеть не вредно.

— Неоспоримо — не вредно желать. Вредно не испытывать желания…

Невозможно предугадать, на что бы мы с ним могли договориться. Мне показалось, что он не обижается на меня, а наоборот.

— Ты любишь меня? – спрашивал он, сильно сжимая мою руку.

— Люблю, люблю, люблю.

— Очень сильно?

— Очень, очень, очень сильно.

— Ну вот и отлично…

Он прижал щеку к моей груди и закрыл глаза, слушая стук моего сердца. Затем осторожно освободил мои руки. Мы лежали так несколько минут. Я даже боялся пошевелиться: в этой позе было столько дружбы и доверия. Внезапно Эдик вздрогнул:

— Похоже, у меня возбуждение. Иногда такое случается со мной — в спортзале, на тренировках. В самый неподходящий момент.

— Дай его сюда, свое возбуждение. Хочу его увидеть.

— Хорошо, я тебя им порадую! – С усмешкой он подкрался к моему лицу, вытащил из штанов свой слегка запахнувший мочой и потом половый орган и стал проводить им по моим губам. – Берегись, он находится в напряжении! Опасно для жизни, парень, — действует как электрический ток!

С этими словами он начал вставлять свой нагретый член в мой рот, прямой и твердый, словно карандаш. Я принял этот щедрый подарок.

 

 

Глава пятнадцатая. Наши последующие трюки

За свою жизнь я прочитал достаточное количество художественных автобиографий, и я помню, что буквально каждая вторая повествовала об одном и том же: о моменте или эпизоде, с которого автор начал осознавать самого себя. Между писателями даже возникла своеобразная конкуренция – кто первым вспомнит о себе (чем раньше, тем более одаренный автор, очевидно! гений осознает себя ещё в материнской утробе) и кто представит более значимый эпизод. А что могу вспомнить я? Помню – пушистую новогоднюю елку, которую принесли в комнату и поставили возле окна, и праздничный запах хвои, помню свою кроватку с бортиками, в которой я спал, стараясь с головой укрыться одеяльцем. А мать качает меня и напевает колыбельную, но там нет слов, только: «У-ку-ху, кы-хы-хы…» Вспоминаю, как отец катит меня зимой по снегу на санках… Но это все случайные фрагменты, воспоминания, какие-то не совсем четкие видения при внезапной вспышке молнии.

А вот и кое-что более связное. Я сижу в Уярске на кухне. Откуда-то появляется мать и достаёт из сумки порядочный кусок сырого мяса. Спрашивает меня, буду ли я есть это мясо? Я отрицательно мотаю головой: оно же такое неприятное, скользкое, как можно его есть? Мать молча обрабатывает мясо на столе, потом ставит на печь сковородку и начинает жарить. И о чудо! –сырые бесформенные куски прямо на моих глазах постепенно превращаются в аппетитные поджаристые ломтики. Запах жареного мяса заполняет всю кухню. Я сижу и глотаю слюни. Я надеюсь, я жду, что мать даст мне кусочек со сковородки, но тщетно – мать больше не предлагает и съедает всё сама.

Мне бы тут ещё описать, как она уплетала это мясо – с картошкой ли или просто с хлебом и горчицей, по-студенчески, как она всегда предпочитала, и какое выражение лица было у неё при этом. Но – я не помню. Лишь глубокая обида и событие, эту обиду вызвавшее, впечатались в мою детскую память. Какое-то чувство несправедливости, которое неизменно привносят в мир взрослые…

Казалось бы – чего проще: протянул руку да и взял. Но нет, я – гордый. Буду мучиться, страдать, переживать, но не попрошу, не унижусь до подачки. Сколько мне тогда было? Года три, наверное. Или четыре? Вот такой я был – и робкий, и упрямый. Да, это материнские гены, которые передались мне с рождением.

Но, в отличие от матери, я был горд лишь когда дело касалось меня самого. Ведь это же я готов был унижаться перед продавщицей из сельпо, прося продать мне пачку папирос «для папы», хотя тут же, за углом, этих самых папирос страстно жаждали старшие друганы Игоря, которые и снарядили меня в магазин – оттого что в их посёлке я был человек пришлый и продавщицы не знали меня в лицо. Я готов был лебезить перед билетной контролёршей, когда та наотрез отказалась пропустить Эдика со мною в кинозал, неожиданно объявив, что фильм – «кроме детей до шестнадцати»… С непонятной настойчивостью указывала она на двери малого зала, где Эдик, по её словам, мог посмотреть какую-то сказку, пока я буду лицезреть американский чудо-блокбастер, победитель всесоюзного кинопроката за январь месяц.

Как? Обмануть? Подвести? И чтобы Эдик там один сидел, беспокоился и чувствовал себя грустно? Нет, такого я не могла допустить ни в коем случае. Мне этот блокбастер был нужен только для меня, без брата! Я помню, как у тебя лицо тогда изменилось, как ты отвернулся и кусал губу, готовый расплакаться. Для меня даже одна твоя слеза была важнее всей катастрофы в нашей галактике. Взрослые, что они понимают? Они только хотят все заполучить и никому не отдавать! Взрослые забывают себя детьми...

Об этом и о многом другом я размышляю по дороге в поселок, пробегая каждый километр своими ногами. Гулять по лесу намного приятнее, чем по шоссе - мягкая подстилка из хвои пружинит под ногами, они сами находят более короткий путь. Путь до поселка достаточно долгий, так что у меня есть время для размышлений.

Я иду по тропинке, обходя кусты крушины и заросли волчьей ягоды, мимо глубокой рва, мимо большой круглой поляны. Я еще не знаю, что пройдет около 18 лет, и я снова окажусь здесь, на этом самом месте; мои пути пересекутся со мной самим - в пространстве, но не во времени - и я уже не пойду по тому же пути, который был мне привычен, где стволы берез так привлекательно белеют. Я остановлюсь словно наткнувшись на невидимую колючую проволоку.

Я еще не знаю о том, что проезжая мимо я поверну свою машину с шоссе в лес и продолжу ехать по неровной грунтовой дороге до развилки. Рядом с двумя замшелыми березами сросшимися стволами я остановлю автомобиль и дальше отправлюсь пешком, с трудом узнавая этот лес и склон, по которому изгибается тропа...

С трудом узнaю я место, где проходила моя тропинка, ибо зарастёт она высокой травой, мхом и прутиками молодой рябины, сделавшись почти неотличимой от остального леса. Сколько же хожено-перехожено было мною здесь в своё время! Когда-то я один протоптал здесь эту тропинку, но вот теперь она заросла окончательно.

Я пройду там, по лесистому склону холма, и выйду к поляне, вот к этой самой, что виднеется сейчас справа от меня. И пойму, что не ошибся, это тут я ходил давным-давно, в какой-то другой, теперь уже почти посторонней мне жизни, куда-то торопился, кого-то догонял… Вот эта поляна, такая вся из себя аномально круглая, что геометрической формой своей похожа на тарелку, как будто бы здесь на своем звездолёте приземлялись инопланетяне. Не узнать ее попросту невозможно.

И сосны, окружающие её со всех сторон, тоже какие-то странные: низкорослые, чёрные, искривленные причудливо, с множеством таких же кривых веток, начинающихся чуть ли не от самой земли. И особенные цветы растут здесь в округе, каких не встретишь больше во всём лесу. А невдалеке я увижу живой ковёр из ландышей — вон их сколько растёт вокруг, – и спустя 18 лет их цветоносные стебли всё так же будут белеть нетронутыми среди папоротников. Я склонюсь и наберу – впервые в жизни – букет самых крупных и самых пахучих ландышей, которые когда-либо встречались в моей жизни, потом медленно вернусь к машине и увезу их с собой, за много-много километров отсюда.

И их особенный запах, не изведанный мною вполне, ещё долго будет будоражить меня и мысленно возвращать сюда, вот в эти самые места. Я вспомню всё и всех: и Эдика, и себя – того, прежнего, и дядю Жору… Особенно дядю Жору, ибо в том мае месяце исполнится ровно полтора года со дня его смерти (о чём я узнaю с чудовищным запозданием, от Игоря, встреченного мною случайно в городе; он будет рад мне, а я ему).

Милейший Жора, добрый и терпеливый, внезапно скончается от остановки сердца, упав на спину рядом с вырытым им колодцем. Он лежит неподвижно с открытыми глазами, пока не будут найдены его. В это время первый ноябрьский снег будет медленно падать и заметаться на его лице.

Однако все это произойдет нескоро, только после долгого времени. А пока я выхожу из леса. На вершине холма виднеется старый дом, окруженный серым обветшалым забором. Телеантенна на высоком шесте напоминает локатор. Рядом с баней Жора рубит дрова. У него на пиджаке много потертостей и складок, также как и на его старых штанах неясного цвета, заправленных в резиновые сапоги. Замечая меня издалека, Жора выпрямляется и стоит неподвижно с топором в руке, ждет моего приближения и приветствия. Он протягивает свою грубую и мозолистую руку, которая постоянно держит топор, косу или лопату. Затем он вытирает пот со лба, находит папиросы в кармане, осторожно зажигает и начинает курить. Жора предпочитает самые дешевые сигареты: "Беломорканал", "Казбек", "Приму".

После небольшого разговора я приближаюсь к калитке, и меня приветствует хриплый голос старого Трезора, который напоминает звук пневматического насоса: "Аух! Аух! Аух!" - словно этот насос накачивает воздух в проколотый кожаный мешок. Это не лай, а его пародия. Но даже эти свистящие звуки с трудом производятся Трезором.

Я подхожу ближе и спрашиваю с укором: "Зачем ты лаешь на меня? Мы уже так много лет друг друга знаем..." И старый и покрытый клоками шерстью пес неопределенной породы смотрит на меня испуганно, виляя коротким хвостиком и словно извиняется: "Прости, братан, у меня нет ничего личного против тебя, но это служба - не могу ей отказаться!.." Его глаза наполняются слезами, возможно, от старости - ведь ему уже довольно много лет.

Я помню, как Трезор был ещё маленьким щенком. Вместе с Игорем мы смастерили ему будку, вот эту самую. Я гладил пса за пышный шерстяной воротник. О, ты верный друг! Но есть одно, что меня не привлекает в вашей породе: вы действительно верны, но эта верность может быть оборачивается против других. Вы готовы рвать горло тому, на кого указывает ваш хозяин за миску помоев.

Пытаясь преодолеть свою неприязнь, я гладил собаку по спине и получал на своих штанах грязные следы лап. Мне доносился зловонный запах из его пасти. И я отступал.

Эдик встречает меня – он кровавый и молочный одновременно и дружелюбно протягивает руку:

— Привет, как дела? Где тебя так долго не было? Куда исчез?

И я замечаю, что при виде Эдика у меня самопроизвольно расширяются улыбка...

Продолжение следует