Оруженосец Рэмка

«Отдельный солдат нуждался в помощнике, который носил бы за ним ненужное в данный момент оружие… ухаживал за ним во время болезни или когда он бывал ранен, защищал бы его, иначе он мог очутиться в беспомощном положении или погибнуть. Эти обязанности исполняли мальчики и проститутки».

Эдуард Фукс. Иллюстрированная история нравов. Эпоха Ренессанса.

Рэмка – это сын соседа нашего, Данилы Петровича. Мы с Данилкой одногодки. Я и Данилу, и сына его давным-давно знаю. Бок о бок, можно сказать, произрастаем, будто морковка на грядке. У меня у самого такой же вот, как Рэмка, сын Вовка имеется. В городе с мамкой теперь живет, у нового папы. Этой осенью в пятый класс пойдёт уж. К нам приезжает – так, иногда.

Зато этот оторви-шустрила Юрка, племянничек родной, каждое лето как штык здесь. Деть его некуда, вот Тамарка с шурином и сплавляют его к нам с матерью – всё какой-никакой пригляд. Рюкзак с бельём в зубы, коньки роликовые на шею – и вперёд, «на деревню к бабушке». Мало того что сам расхристанный, так ещё и одежда на нём вся какая-то пожёванная, как из помойки, из дырявых штанцов только что срам не прёт. Мода, говорит, теперь такая пошла заграничная – специально всё на себе рвать. Ну, мода – известное дело, без моды мы никуда. Об одном только и печёмся — как бы нам половчее прогнуться под ту моду.

За границей чего только ни придумают – это ж свихнуться можно. Я тут раз смотрю: Юрка из сумки помаду достаёт и губы себе, как барышня, перед зеркалом малюет. Вот оно, думаю, с помады начинаем, а закончим женскими колготками и лифчиком. Или ещё чем похуже. Потом оказалось, что это не помада вовсе, а мазь такая специальная – трещины на губах лечить. Стрептококк какой-то. Или стрептоцид. Или ещё как-то там по-научному, хрен разберёт. Всё буржуи понаизобретали, а нам расхлёбывай.

Юрке в сентябре четырнадцать исполнится, а выглядит на все шестнадцать. Росточком бог не обидел — уже чуть ли не с меня вымахал. Акцелерат. Угловатый, поджарый, весь нервный какой-то. Над верхней губой уж пушок стал пробиваться. И голос начал ломаться: то тонко, то сипло, то басисто. По всему видать, гормоны у парня пошли выделяться, покою не дают. И рукоблудством уже, небось, вовсю занимается. Я тут как-то раз на него глянул – а он, задумавшись, невзначай движения рукой делает, характерные такие движения, ритмичные, заученные. Пианист, блин! Рахманинов! Прошлым летом я за ним такого вроде не замечал. Или, может, смотрел плохо?

Тамарка говорит, у него уже любовь какая-то в классе появилась. Вот уж никогда не поверю. Разве ж они умеют любить, в их-то возрасте? Любовь – это чувство, а этот по ушам только норовит проехаться.

Трусы свои грязные по всему дому пораскидал. Это сколько ж, спрашивается, нормальному человеку трусов надо? Двое. Одни стираются, другие носятся. Ну, ещё третьи – на всякий пожарный случай. А у нас что? Каждый день в новых щеголяем, а которые пользованные – те швыряем куда ни попадя. Одни под кровать забросил, другие — в настольную вазу запихнул, а третьи я и вовсе во дворе с яблони снял, на суку там висели. Что люди подумают? А недавно на этажерке с книгами журнал нашёл, со всякими такими картинками – специальный, тоже заграничный, само собой. Для мужиков, одним словом. «Эге, — думаю, — вот оно, значит, как…» И ведь, гад такой, даже не уберёт его с глаз куда подальше. Валяется открыто чуть ли не у всех на виду. Нет чтоб за шкаф его сунуть или, к примеру, под диван. А ну как маманя ненароком заметит?

Старших ни во что не ставит. И гордый, и недотрога… Предложил тут ему недавно в бане от чистого сердца: «Давай-ка, Юрок, я тебе по спине берёзовым веничком пройдусь», так как зыркнет на меня: «Не надо, я сам». Сказал, будто отрубил. И вроде даже отстранился как-то брезгливо. Не мешало бы с тебя спесь-то повыбить, племянничек хренов! Надо же, кавалер какой выискался! Шибко взрослый стал. Не забыл ещё, поди, как я тебя по голым ляжкам крапивой драл!

Это когда Юрке было столько, сколько Рэмке сейчас, он, помню, на чердак как-то раз забрался, выставил голую задницу в люк, на солнце, – загорает. Я мимо проходил и спервоначалу не врубился даже: это что за вертеп ещё такой? А как распознал, что это Юркин голый зад с верхотуры свешивается, пук из крапивы скрутил, самой стрекучей, по приставной лестнице тихохонько залез, изловчился и по этой голой мишени своим веником как звездану наотмашь. Ишь, распупенился, мелюзга пакостная! Нет чтоб для приличия прикрыться чем… Как он запрыгал, как завыл! Как сирена пароходная! «У-у-у-у! За что?! » Аж музыка мобильная из ушей вывалилась. Ну прям смех и грех. Так в комнаты вниз и помчался нагишом и голым задом в чан с чистой водой бухнулся, чуть со скамейки его не своротил. А уж сколько воды вокруг себя на пол наплюхал!..

Я на кухню захожу — это что ещё за кордебалет такой? «Кыш отсюдова! – говорю ему сердито. – Соображаешь, что делаешь? Мы эту воду, между прочим, в питьё употребляем! » — «А вам-то что? — отвечает этот нахалёнок, а сам чуть не плачет. – Всё равно уже сел. Сами виноваты – не нужно было крапивой лупасить. А то прямо по яйцам, как специально! Промеж ног всё так и горит, огнём полыхает! О-о-о!.. » Эх, милый мой, не так там тебе и болит, как ты мне здесь комедию-то ломаешь! Говорю вслух: «Надо же, какой чувствительный выискался! Ничего, жив будешь. Яйца свои только подальше в трусы запрячь».

– «Ага, вам хорошо говорить. Вас бы так отлупцевать!.. » Целую неделю потом на меня бычился. Вот же где нудист! Всё ходил и нудил: «Что я вам сделал? Уж и позагорать нельзя спокойно…» — «Ещё хорошо отделался, — посмеиваюсь. — Увидала б ежели бабушка, в каком ты виде загораешь, враз бы тебе кое-что открутила…» – «Не открутила б». Вот и поговори с таким. За три года вырос, как каланча, а что толку? Ума ж не прибавилось.

Соседский Рэмка, который с нашим Юркой постоянно хороводится, совсем не такой. Полная, можно сказать, Юркина противоположность. Совершенное ещё дитё. Да и то сказать – на три года младше Юрки. Очень живой и естественный мальчик, без фальши. Мне он всегда нравился: постоянно приветливый, в отношениях со старшими вежливый. Шаловлив иногда бывает, не без этого. Но есть в нём какая-то природная нежность. Весь из себя миловидный, личико красивое, слегка, правда, глуповатое. Мягкие волосы цвета соломы, глаза — словно небушко. Открыт и простодушен. Сопровождает Юрку повсюду, как преданный оруженосец рыцаря.

Хотя Юрка наш совсем даже не рыцарь, чего уж там говорить-то. Оболтус, каких поискать ещё. Шурин жаловался: растёт обормотом. И при всём том – хитёр, себе на уме. Такому палец в рот не клади – враз оттяпает. С какими-то отпетыми дружбу в городе водил – Тамарка рассказывала. Сперва у подъездов допоздна шаркались, потом лазил с ними по всяким чердакам, по подвалам. Блох понанёс тогда полную квартиру, еле отчистились.

Попросишь такого вот гаврика помочь что-нибудь по хозяйству, так сей же момент начинается: «А чего сразу я? Чуть что – так сразу я! У меня рука болит, у меня нога болит!.. Вы заставлять права не имеете! » Оно и видно: правозащитничек растёт будущий, ядрёна Матрёна! Типаж мне хорошо известный. Они все в детстве такие – исподтишка насвинячат, а на других потом сваливают. Вот пожрать вкусно на халяву – это они любят. Никогда не спросят ведь – за чей счёт банкет, может, я объедаю кого? Привыкли, чтобы за них непременно другие ишачили, всю чёрную работу справляли. А этот правозащитник всех обездоленных только в белой рубашечке сидеть будет да посвистывать. Вот и Юркин батька такой же – всё в начальники большие метит: какие-то там петиции и воззвания к народу подписывает, куда-то баллотироваться хочет, чуть ли не в мэры. А дома по хозяйству – круглый ноль, болтать только горазд, язык навроде помела. Как приедет, так давай сразу агитацию свою муторную разводить.

Мы, говорит, тебя, Егор, защищаем. У нас в программе защита фермеров и прочих крестьян-единоличников отдельной строкой прописана. Субсидии, мол, кредиты льготные, налоговые послабления, тыры-пыры… А я так понимаю, что задницу он свою жирную защищает, а не меня, — кресло себе удобное мечтает на дармовщину оборудовать. Я ж его как облупленного знаю — уж мне б ты, мил человек, не свиристел в уши! Да он даже на Юрку положительно повлиять не может. Тоже мне — инженер: без порток, а в шляпе. Форсу в нём много, выпендрёжу пустого, с его мягкотелым характером мальчишку не воспитать. Распустили пацана, а теперь жалуются. Так уж и до милиции недалеко.

Да, вроде бы сдружились они с Рэмкой крепко. Вот и теперь я на веранде замок починяю, а эти черти рядом в траве кувыркаются. Юрка то и дело тормошит Рэмку: то щекочет его, то опрокидывает к себе на колени. До того уж раззадорил, что мальчишка стал визжать и хохотать, как полоумный. Того и гляди – родимчик хватит. Я как выскочу, как гаркну в сердцах:

— Кыш, черти полосатые! Всю траву мне перемяли! Как теперь косить буду? Щас я вас – хворостиной!..

Взметнулись мои щеглы и дёру, за оградку. Рэмка — в совершенно растрёпанном виде: волосы всклокочены, как воронье гнездо, майка комом выбилась, трусы белые из-под штанцов виднеются, сандалет с ноги спал, он его – хвать в руку… А как за штакетник забежали, остановились там и смотрят с вызовом: врёшь, не возьмёшь теперь. Не твоя, дескать, территория. Ах ты, в рот вам тыква!

Этим летом новая напасть: взбрело Юрке в башку нужник наш подправить. Я попервоначалу удивился даже такому рвению: Юрка ведь — лоботряс законченный, отлынивать от работы – самое для него то. Забили они с Рэмкой все щели в дверях, навесили крючок из проволоки, а на стульчак фанерное сиденье от унитаза присобачили. И на какой только помойке они такое откопали? Я им препятствий не чинил: чем бы, как говорится, дитё ни тешилось. Оно и польза какая-никакая во всём этом деле имеется. Тут бабка Пелагея к матери моей покалякать приходила, по нужде потом отправилась. Выходит – счастливая: «Ох, ну у вас и тувалет таперича! Культурно, прям как в городе! » Скажет тоже! Культуру ты ей, вишь, на старости лет подавай!

Да эти охламоны перетаскали у меня все гвозди, все шурупы с гайками! Я смотрел и ждал, чем эта канитель с сортиром кончится. И вот – дождался-таки наконец. Вынес Полкану кости, слышу: в туалете неподалёку возня какая-то, смех вроде, не разбери-поймёшь. Потом – голос Рэмкин, взволнованный, на комариный писк похожий:

— Нет, ты знаешь, как встань? Ты на колени встань, вот на эту штуковину…

Занятно, о чём это они там вдвоём шушукаются? Как бы проведать-то? И тут меня враз осенило. У меня в сарайчике что-то вроде домашней мастерской. Так там сбоку каморка есть особливая, дверь в ней на ключ запирается. Туда мой покойный батяня, помню, добро всякое колхозное складировал, честно скоммунизженное: лопаты там, грабли, рубероид, жесть, торф, цемент, удобрения для сада-огорода и прочее, что плохо лежало. Хас-булат удалой, бедна сакля твоя… «Подальше положишь – поближе возьмёшь», — любил приговаривать. Золотые слова. Зато и дом у нас теперь полная чаша, всем на загляденье, ворам на зависть: железом крыт, мебель всякая разная — есть где притулиться, в зале телевизор с радиолой впридачу. В хлеву живность мычит, блеет и хрюкает. А что туалет без крюка был – так ведь это ещё не показатель. Моя позиция известная: сортир – он сортир и есть, что в нём воровать-то? Да у нас ведь в деревне как — народ простой, бесхитростный, зато со смекалкой: двери в сортирах испокон веку без замков и крюков всяких делались. Одной простой верёвкой обходились. По ней и определяли, есть кто внутри или нет. Ежели верёвка, к примеру, внутрь втянута – занято помещение, ну а когда снаружи болтается – свободен вход, значит, заходи, не бойся.

Каморка, про которую я речь веду, одним боком к уборной примыкает. Стена там дощатая, а в ней сверху дырка неприметная имеется. Я об этой дырке вроде как и подзабыл уже. Я в неё мальцом, лет эдак уж не помню сколько назад, за старшей сестрой Тамаркой подглядывал, Юркиной, то бишь, мамкой. Уж больно мне тогда хотелось женские прелести поближе рассмотреть – эти самые, между ног которые. Незрелый был ещё совсем, щенок щенком, – вот и лезла в башку всякая такая бодяга. Один раз слазил, другой — красота!.. Видно всё, как на ладони! Ещё и приятеля Данилку хотел с собой заодно на бесплатный «киносеанс» позвать. А потом батяня это дело просёк и ремнём меня отъелозил, как ту самую сидорову козу. Уж больно покойный был на расправу крут. Такую выволочку мне задал, что мне, знамо дело, надолго подглядывать расхотелось.

Да ну так вот. Я в эту кладовку прокрался осторожненько, чтоб ребятню не вспугнуть, щель отыскать пытаюсь. Гляжу – протрухлявело всё уже порядочно, мать честнáя. Ну да ладно, не об этом речь. Ан не все дыры законопатили, конспираторы хреновы! Кое-что и на мою долю осталось. Я толь тихонечко отогнул – нашёл-таки в одной из досок дырку от сучка. Припал я к этой дыре, глазом зыркаю, дышать стараюсь через раз. Сначала не увидал ничего, вроде как тьма кромешная, зато потом такое усмотрел!.. Даже произнести неловко. Наш-то обалдуй рейтузы драные с себя до колен спустил, ноги раскорячил, а Рэмка снизу пристроился и перец ему сосёт. И прям так усердно сосёт, будто во рту у него эскимо на палочке или конфета какая большая сладкая. Нос сморщил, а глазюки от натуги на лоб уж, смотрю, полезли. Тьфу ты! Ах, паршивцы! И где только научились этому?

Это всё Юрка, ясен пень, додумался до срамоты такой. Кому ж ещё? Он там у себя в городе видики смотрит со всякой фигнёй. И вообще, развит очень, не по годам. Одно слово – акцелерат. А ещё целыми днями по улицам да подворотням гоняет, на роликах и без. Присмотра за ним никакого. По подвалам со всякой шпаной блукается. Ещё неизвестно, как они там в подвалах своих время проводят. Одна дурь в головах. Оголодали они там, что ли, в своём городе? Пацан на деревенский харч так и набрасывается, метёт со стола всё подряд… Эх, да что там говорить, от городов – самое что ни на есть зло. Скучились там в тесноте-то, едят сплошь одну химию. А от тесноты да от химии этой и мысли в голову лезут ненормальные всякие.

Наблюдаю я, значит, за всем этим непотребством, а сам думаю в растерянности, что делать-то? Какие такие воспитательные шаги немедленно предпринять? Потому как все вещи по комнате куда ни попало расшевыркать или на заборе углём похабщину написать – это одно, а тут совсем уж другая статья получается. Ну уж и оказия, мать твою за ногу! Представляю: сейчас вот выйду отсюдова, к туалету подкрадусь и как дверь-то распахну у Юрки перед самым носом. Ага! А они мне – хором – испуганно и возмущённо:

— Эй, эй, куда? Сюда нельзя!

— Дверь закройте!

— Занято!

— Что за борзость? Стучать нужно, когда заходите! – Это Юрка так скажет. Он на язык бывает временами больно дерзкий.

А я ему, со спущенными штанцами-то:

— Стучать? Я тебе щас по башке настучу, засранец! Моржовая твоя голова! Охламон паршивый! Это чем вы тут занимаетесь, вдвоём-то? Совсем охренели?

А Юрка глазки недоумённые на меня вскинет:

— Да вы чё, дядь Егор? С луны упали? Скажете тоже… Мы тут стенку починяем. Правда, Рэмчик? Просто я попúсать захотел, и всё. А что, уж и попúсать нельзя, что ли?

Ежели этому Юрке шибко надо, то он хоть отроком иконописным прикинуться может. И личико ангельское состроит, и невинную улыбочку изобразит – это он умеет, он такой! Вот и возьми его, паршивца, за рупь за двадцать!.. А ежели ещё дверь не сразу откроется, это на крючке которая? И я стоять буду, дёргать – дурак дураком… Они там, конечно, все улики в штанцы моментально попрячут и надо мной вдосталь посмеются. Ну уж нет, я из себя придурка строить не дам!

Пока я так про себя рассуждал да прикидывал, смотрю: лицо у нашего шалопая красное и напряжённое сделалось, какое-то сосредоточенное. Нижнюю губу прикусил, глаза зажмурил, тужится. Ни дать ни взять – сейчас кончит. Вот же где стервец, ядрёна Матрёна! Ну так оно и есть. Дёргаться стал, голыми ляжками трясти – и всё Рэмке в рот. А тот, как телок, видно, и рад подставить. Даже не поморщился нисколько. Вот так Рэмка! Браво! Ай да тихоня! Услужливый ты мой! А я-то, по простоте душевной, думал – он робкий совсем, стеснительный. Ведь чуть что – сразу в краску ударяется, из ругательств одно только слово употребляет: «дурак». Но наш тоже хорош гусь! Надоело дрочить в гордом одиночестве – скучно и неинтересно, решил вот в люди податься. Соседского мальчишку для своих срамных целей приспособил. Взять бы сейчас хороший пук крапивки да Юрку и отодрать, прям по тому месту, которое у него так чешется. Чтоб снова попрыгал у меня, как скипидарный. Одна беда – непедагогично. Да и парень уж не маленький: осенью паспорт пойдёт получать.

Решил я тогда никаких действий поспешных не предпринимать, обмозговать маленько ситуацию. Целый вечер наблюдал потом за этой ребятнёй – может, после случившегося вести себя по-особенному как-то будут. Или словами проговорятся. Да ни черта! Бегают, словно жеребцы здоровые, как ни в чем не бывало, а об этом деле промеж себя – ни гу-гу. Вот хитрожопый народец! Ну, думаю, рано радуетесь, друзья, скоро я вам выволочку устрою. Кто мои свёрла трогал? Кто гвозди по всему огороду рассыпал? Полез вчера на грядку, чтобы лука зелёного к обеду нарвать и редиски, а там гвоздь новёхонький лежит, а рядом – ещё один, и ещё.

Короче, стал я за этими щеглами присматривать дотошно. Перво-наперво дверные петли в сарае как следует смазал, чтоб не заскрипели ненароком. Доски и всё прочее барахло в чулане уложил, чтоб в самый ответственный момент наземь не грохнуться. А главное – крючок в нужнике незаметно ослабил. Теперь ежели тихо подкрасться и дверь посильнее дернуть, она вмиг распахнётся, вот тогда будет им картина Репина «Не ждали»! Уж я тогда за всё отыграюсь! Уж я этим бесстыдникам задам жару! Пригрожу, что расскажу об этих самых художествах и Юркиным, и Рэмкиным родителям. Рэмка долго запираться не сможет – не умеет он врать, краснеет сразу, будто маков цвет. А Юрка у меня после всего этого шёлковый сделается. Кукситься и фырчать на меня перестанет, уж я им заверчу. Гордость и дерзость его переломлю. А то строит тут из себя, понимаешь, персону!

Так и пошло-поехало у нас с того самого дня: только эти гаврики в туалет шмыг, я к себе в чулан – наблюдать. Хас-булат удалой, где же шашка твоя?.. Да только всё поначалу без толку было: какие-то разговорчики пустопорожние, тары-бары всякие, гримасы, смех в тряпочку. Однажды Юркин журнал рассматривали сообща, обсуждали живенько увиденное:

— Тебе которая тёлка больше нравится – эта или та?

— Вот эта.

— Хотел бы так попробовать с ней? А, Рэмчик?

— Хи-хи, не знаю.

— А я б себе вот эту для траха взял. Вот, видишь, пани Агнешка. Паси, как ноги растопырила. Офигительно! А какие сиськи! Вот бы за такие подержаться.

— Ага… А как тебе вот эта – в чёрных трусиках?

— Так себе.

— А вот она уже в белых… А тут — вообще без трусов. Зато в чулочках.

— Ну. А во – какой хуило. Прямо-таки охуенный. Хуй охуенный.

— А что тут написано? Не по-нашему…

— А, фигня. Чего тут не понять? Буквы английские, а слова почти все русские. Вот, «Послушна лялька на секс-забавы». Или «Шибко и глубоко – остре ебанко для каждего», «Кто хце мне вырухать? » — кто хочет меня оттрахать, короче. Или вот – «Вшистке дзюрки твое» — все дырки твои, в общем, пользуйся.

— Дзюрки…

— «Всадзь мне от тылу». Засади мне в жопу, одним словом…

— Она что, взаправду хочет, чтобы ей туда засадили?

— Спрашиваешь! Ещё как хочет. Сечёшь, как зад свой выставила? Ждёт-не дождётся, когда ей туда впердолят. А вот объявления ещё: «Шукам млодего, кторы мне вылиже… глебоко и мощно… Мне 4n лет…» Фу-у! Или вот ещё: «Млоде студентки з Варшавы любе секс от тылу…» Соображаешь?

— Ага…

Вот же где паразит, всё журнальчики свои с голыми фигурами пролистывает, пацана развращает! Хоть бы раз за всё лето книжку какую открыл для внеклассного чтения! Им что, читать в школе не задают? Ну погоди ж ты у меня, скоро допрыгаешься!

Чувствовалось, что Рэмка видел этот журнал не впервой, потому как то и дело приговаривал:

— Погодь-ка, а где тут моя девочка? А, да вот же она, моя девочка, моя красотулечка… Дай-кось я её поцелую.

Потом нагибался над самой страницей и делал вид, что чмокает фотографию. И так это у него по-детски непосредственно выходило. Юрка, тот куда грубее:

— Да что там твоя девочка! Ты главное не пропусти. Лучше на залупу эту глянь. В порядке залупка, да?

И принимался хохотать, озорно и дерзко, толкая при этом Рэмку в бок и в плечо. Ну охальник! Вижу: Рэмка, как вишня, наскрозь горит и конфузливо глаза тупит. Думалось: вот оно, ну уж теперь у них и начнётся. Отшпилит Юрка себе ширинку и скажет: «А на мою хочешь посмотреть? Чтоб сравнить…» Хотя чего там сравнивать: дураку ясно, что у Рэмки с гулькин нос, спичечная ещё. А дальше уж по накатанной: выпростает он из штанцов своего жеребчика, в самом что ни на есть натуральном виде, и пойдёт у них процесс сближения по-новому. Вот уж тут-то я зевать не стану, скоренько подловлю их, как тетеревов, на самом интересном месте. Хватит им уж токовать на пару. Ишь, спелись-то как, забодай тебя комар! Ан нет, никаких срамных действий они в тот раз предпринимать не стали, разошлись себе тихо-мирно. Поди насосались уже до изнеможения на речке где в кустах – не хотят больше. А один раз засёк – Юрка застёжку на ремешке между разговорами потихоньку отколупывает. Ну, думаю, вот оно, дождался! А он, стервец, голым задом на толчок уселся, и стал оправляться по большому, без зазрения совести, прям при мальчонке – приспичило ему, удержу нет. Тьфу, срамотень! Ну что ты с этим недоумком сделаешь? Потом привстал, ноги врозь распялил и перед Рэмкой членом своим потряс – хи-хи да ха-ха, тем дело и кончилось. Словно знает, что я за ним слежку веду, оттого и куражится, паразит.

И надоела мне уж порядком вся глупая канитель эта, забросить хотел я это дело к чёрту. Но вот как-то раз в дом захожу и из окна, что на веранде, диспозицию наблюдаю: щеглы мои на траве скошенной валялись-обжимались, на карачках всяко-разно ползали, а теперь огородами прямиком к сортиру направляются. Оба-на! И с пустыми руками – без молотка, без реек. Я через парадное крыльцо вышел, дом обогнул и тихонько к сараю подкрадываюсь, чтобы им меня ни через какую щелину видно не было. Полкан, молодчина, увидал меня, хвостом виляет, но не лает. Я ему знак рукой подаю: цыц, мол, баламут, молчи у меня, без баловства чтоб! Слышу явственно, как Юрка внутри сортира сипит:

— Давай, не бойся, снимай шорты. Никто не застукает. Бабка в гости к тёте Вере пошла, а у дяди Егора сейчас культурный отдых — залёг у себя в комнате и дрыхнет, как сурок…

Я за ними слежу, а они за мной, значит. Женихи, блин!

Тут я в каморку свою тихохонько пролез, глаз в дырку воткнул, наблюдаю. Вот так я и знал, что наш оболтус и другим макаром попробовать с мальцом захочет! С другого, то есть, фланга. Живенько всего Рэмку до самых трусишек распатронил, майку снять помог. Экая оказия! Умеет же, губошлёп, уговаривать – чего не отнимешь, того не отнимешь.

Мальчишка на живот улёгся и попку свою Юрке для блуда непотребного беспрепятственно подставляет. После слышу, как резинка на Рэмкиных трусах щёлкнула – это наш охламон ему заднюю губернию заголил на всю катушку. Трусишки между делом на ржавый гвоздь подвесил и вдоль спины пацана гладит, гладит, ягодицы ему пятернями мнёт, по ляжкам прохаживается – ласкает, ровно деваху какую. Вроде это массаж такой новомодный — эротический. Много раз про такой слышал, но видеть ни разу не приходилось. Фу, стыд и срам! Несколько минут он его так руками мял-утюжил. Гляжу – Рэмке всё это дело вроде как нравиться начинает — сомлел уж, сник, вроде как по ласке соскучился, податливый весь стал. Размяк, что твоя квашня. Тут Юрка за инструмент свой взялся, прикидывает, как бы его половчей мальцу в заднее мягкое место зашпандорить. Рэмка оглядывается, а как это увидал, пищит:

— Смотри, Юрик, ты обещал, что будет не больно.

— Да не будет, не сцы. Я ж осторожненько, вскользь, по-тихому…

— А я случаем не обделаюсь от всего от этого?

— Ха-ха, ну ты сказанёшь тоже! От этого не должен.

Смотрю на них и поражаюсь: чё вытворяют-то, шпана беспорточная! И так, и эдак примеряются. Вроде как щенята несмышлёные возятся, приспособиться не могут. А всё оттого, что положения удобного никак не найдут. Смешно обоим, особенно Рэмке, лицо глуповато-смешливое у него, гляделками своими голубыми лупает, улыбается – рот до ушей, хоть завязочки пришей. Чему лыбится, и сам толком не знает. Пыхтит только и на пузе крючится. Ах ты, редька сопливая! Чулочки б тебе сейчас фильдеперсовые да кружевной бантик на макушку – очень бы тебе пошло! Ишь ты, доброхот какой выискался… А у Юрки после всех этих упражнений жеребец уж стоймя стоит, вытянулся, что твоя оглобля. Вот ведь как настропалился! Невтерпёж ему, шепчет вполголоса:

— Слухай сюды, Рэмчик, я придумал. Перевернись.

— Как это?

— На спину теперь ляг, на спину. И коленки на грудь притяни, попробуй… Да не боись, тут чисто — бабка каждый день водой с карболкой драит.

Рэмка лёг послушно, да ещё попку со скамейки вдобавок чуток свесил, чтобы Юрке было удобней его в зад пользовать. А наш засранец уже амуницию свою между ног поправляет-настраивает. Потом нагнулся, выпустил Рэмке на нижнее отверстие густой ком слюны, плевок пальцем растёр маленько. Выпрямился и жеребчика своего ему туда мостит — вздрючивает мал-помалу. А малóй-то стыда окончательно лишился, зажиматься перестал: лежит перед Юркой в чём мама родила, и ноги ему навстречу расшарашил – готово дело.

— Да не дрыгай ты так ногами, Рэмчи, не дрыгай. На плечи их мне положь. И не дёргайся, лежи спокойно. Расслабься полностью, как будто на пляжу загораешь. Всё будет оки-доки. Потерпи чуток — щас кайф словишь, точно тебе говорю…

Ах, озоруют, черти! Чё выделывают-то, мать твою срамотень — сцепились не на шутку, ровно как кобель с сучкой! Наш охламон обхватил Рэмку за бёдра, да так и наддаёт ему сзаду; в такой раж вошёл, аж чертям тошно. Да моя жена прежняя, ежели знать хотите, за n лет нашего совместного супружеества ни разу такой вот французской вольности мне не позволила. Неприлично вроде. Гадость, одним словом. А тут нате вам, пожалуйста!

Смотрю: Рэмке не до смеху, какой уж там, к чертям собачьим, пляж, — от натуги вспотел весь и пунцовый сделался, что твоя роза — не иначе как встромил ему туда Юрка аж по самые помидоры, мне ж в таких подробностях с моего укрытия не видать. Этот от жизни привык брать нахрапом, всё и сразу. Шустрый, прям как вода в унитазе. А малóй виду старается не подавать — терпит, кряхтит только. Да гляделки как бильярдные шары округлились. Уж больно охота ему, видать, перед нашим охламоном выслужиться, хвост торчком держать. Потом Юрка кочерыжку свою вынимает, Рэмку на бок укладывает, ноги велит коленями к животу прижать и снова у него в заду своим прибором недоразвитым, как шкворнем, продолжает елозить. Прям как у себя дома в спальне устроились, честное слово. Вот же где бесштанная команда!

Вдруг чувствую – что за чёрт? – у меня у самого в штанцах засвербило, ёкнуло и налилось. Как будто адов огонь оттуда пошёл – только что дыма не наблюдается. Видно, зря я сейчас о супружнице своей бывшей вспомнил. Вот ведь катавасия какая получилась! Я рукой потрогал это яблочко наливное – горячо и упруго до невозможности, аж штанцы распирает, наружу ломится, мóчи нет. Давненько я уж с бабой-то не спал! Сознаюсь честно: обмишурился я тогда малость, да так, что мы с Юркой вдвоём враз и кончили. Попробуй-ка не кончи, когда из тебя прёт без удержу, как из прохудившегося крана. Ах ты, в рот тебе тыква! Как теперь перед этими бродягами в таком срамотном виде показаться? И моя вина, выходит, налицо, ядрёна Матрёна! Взял грех на душу, не смог с собой совладать. Домой срочно бежать надо, исподники загаженные менять – прям на них всё и вылилось. Да уж, воспитатель из меня хренов! Сбили они меня с плану, паразиты этакие — до сего момента я ведь только на женскую красоту был впечатлительный!

Вся последующая неделя в каких-то мечтах несбыточных у меня пробежала: то хотел им возле речки в кустах засаду выставить, то воображал, что разживусь у нашего зоотехника скрытой камерой и засниму всё это непотребство прям через глазок в сортире – и уж тогда эта сопливая команда точно не отвертится. Но пока я думал да соображал, как бы приструнить этих оглоедов, уж и лето незаметно к концу подоспело. Тамарка утром на машине самолично из райцентра прикатила, гляжу: Юркины причиндалы в рюкзак складывает. Домой уж парню надо, к школе готовиться, книжки-тетрадки собирать. И то правда, пора уж. А то слишком большую волю он тут себе взял: мальчишку накручивает по самое не балуйся.

Я Юрку напоследок в сенях подловил, спрашиваю не без ехидства:

— Что, Рэмке-то, может, письмо напишешь? А, Юрок? Или в город к себе в гости на день рожденья пригласишь?

— Да ну, дядь Егор, зачем? Вот ещё. Ну его, надоел! – И морщится, как от зубной боли. Хас-булат удалой, что ж ты бросил коня?..

Я Тамарке ни словом об этих Юркиных художествах не обмолвился. Ежели так досконально во всём разобраться, то я в дела эти непотребные и вовсе вникать не желаю. Ещё чего не хватало – срам на шест вывешивать, чтоб отовсюду видать было! Тары-бары пойдут, разговоры всякие. Тамарка ж потом своему благоверному недовольство с глазу на глаз выскажет, что за мальчишками я, дескать, всё лето шпионил. «В туалете за ними подглядывал, ждал, когда разденутся, представляешь? Хорош гусь! Делать ему, верно, больше нечего. Совсем с ума сбрендил…» Как ты ни крути, а моя роль в этом деле двусмысленная какая-то получается.

Да и вообще — семейству нашему дурная слава да сплетни всякие деревенские ни к чему. Щеглы не проговорятся, я ничего не видел, не знаю. Пацанве урон-то невелик, всё от любопытства их глупого, озорства да недостатка опыта. Взрослыми скорее стать хотят, вот и выпендрюживаются, как могут. А как подрастут – сами над собой посмеются, над случаем этим дурацким. Ежели вспоминать захотят, конечно.