Санитар. Часть 2

Если бы я не видел всё это своими глазами, представить их вместе мне было бы очень сложно – настолько не вязался этот сухарь с очаровашкой Любой! Однако они стояли рядом, друг против друга...

– Как скажете, Павел Андреевич, – робко отвечала Люба. С ним она была совсем другой – робкой и скромной, даже послушной. И куда подевалась вся спесь и гонор неприступной королевы? Она вдруг сама обняла его за узкие, сутулые плечи и поцеловала. Будто два лепестка розы её губы заскользили по его жёлтой щеке, однако он слегка нетерпеливо отстранил её.

– Время, Люба, время, – сказал он. Развернув её спиной к себе, он мягко уложил её грудью на стол для перевязок:

– Ни фига себе! – подумал я, – что же будет дальше? – всё ещё не верилось, что это случится прямо здесь и сейчас на моих глазах:

А Люба уже стоял к нему спиной, покорно приподняв попку и расставив ножки. Слегка развернувшись, она смотрела на него снизу вверх, ожидая своей участи: А он довольно бесцеремонно закинул подол белого халатика eй на спину:

Я старался не дышать, но это было очень сложно сделать – сердце колотилось так, будто в нём билась тысяча птиц! Девушка моей мечты, принцесса моих грёз – вот ты, оказывается, какая: Через окошко я хорошо видел её прекрасное тело: широкие бёдра, пышную, округлую и очень красивую попку, туго обтянутую белыми трусиками. Павел Андреевич бесцеремонно спустил их вниз:

Больно, страшно и очень обидно, когда девушку, пусть не твою, но о которой ты мечтаешь, на твоих глазах жадно использует другой человек, да ещё такой омерзительный! Понятно, что она с ним не по любви, но тогда ради чего? Начальник? Скрытый женский трепет перед сильным мужчиной?

Он двигался в ней резкими, но короткими толчками, отчего её попка мягко вздрагивала, а ножки слегка подгибались. От каждого сильного толчка она слегка постанывала, но крепкие стены, до самого потолка облепленные толстым кафелем, не пропускали звуков наружу... Люба слегка закатила глаза, прикусив нижнюю губу. На её лице выступила испарина, волосы слиплись на лбу, задранный халатик смялся... . Тонкими пальчиками с яркими кольцами она изо всех сил сжимала стол для перевязок, который весь скрипел и прогибался от того, что на нём делали:

– Бедная ты моя, – прошептал я. Мне стало её искренне жаль. Не по своей же воле она вот так прогибается сейчас под этого старого козла!

Вскоре главврач вволю насытился её телом, достал из неё член и снова развернул к себе лицом. Едва взглянув ему в глаза, она послушно опустилась на колени и, перехватив ртом его старый морщинистый член, принялась его облизывать. Ну, это уж слишком! Сосать у этого старого урода? Мне захотелось выбежать из склада и разбить ему башку чем – нибудь очень тяжёлым, например медицинским молотком для ломки костей. Но тогда: меня неминуемо ждала бы армия, и я сдержался:

А она жадно водила нежными губами по его члену и, лаская его по всей длине изящной рукой с длинными перламутровыми коготками, доводила главврача до оргазма. Наконец, из груди старика вырвался глубокий вздох, похожий на плач, он закатил глаза. На его лице, появилось выражение блаженства. Люба быстро выпила его сперму, после чего медленно и осторожно распрямилась. . Даже через мутное стекло я видел, как она с трудом сдерживает рвотные спазмы и морщится. Однако выплюнуть её при нём она не посмела:

Тем временем главврач тщательно вымыл руки с мылом (чистоплюй!), застегнул ширинку и поправил галстук.

– Завтра смотри не опаздывай, – сказал он устало, странно покачал головой и вышел. Какое – то время Люба ещё оставалась в перевязочной. Она снова надела трусики, разыскав их где – то под столом, одернула халатик и всё – таки выплюнула в раковину то, что так долго держала во рту. А потом долго ещё полоскала рот от спермы, видимо, чтобы перебить противный привкус во рту:

Хлопнула дверь. Перевязочная опустела. Я тоже вышел. Люба уже, как ни в чём не бывало, ходила туда – сюда по коридору, ставила больным градусники и делала уколы. По её спокойному и безмятежному лицу ни за что нельзя было сказать, что совсем недавно она отдавалась на столе начальнику. Мир снова зажил в привычном ритме, будто бы ничего не произошло. Будто бы там, за стенкой, был какой – то другой, искажённый, низовой мир. Потому что в этом мире, который я до сих пор знал и любил, такого бы случиться просто не могло:

Работать в тот день я уже не мог. На душе лежал камень, а из головы не шла эта случайно подсмотренная омерзительная сцена. Несмотря на то, что Люба меня отвергла, мне было её жаль. Главврача же теперь я просто возненавидел. А самое главное, от увиденного кошмара, я ещё больше

разочаровался в этой жизни, такой продажной и жестокой:

Вечером того же дня в коридоре у лифта меня остановила медсестра с соседнего отделения – Наташа Саркисян. Маленькая, но крепко сбитая брюнетка, с короткой стрижкой.

– Ты что, за Любкой бегаешь? – спросила она, как бы невзначай.

– Ни за кем я не бегаю, – угрюмо сказал я и, конечно же, смутился и покраснел.

– Бегаешь, я же знаю: – усмехнулась она, – а у нас – то, между прочим, и другие девки есть!

– Какие? – удивился я.

– Хочешь, пойдем, покажу? – предложила она, небрежно поправляя волосы, и как – то странно смерив взглядом: Позднее я научился отличать этот взгляд из сотни других. Но тогда принимал всё за чистую монету:

Не дождавшись лифта, мы пошли в конец коридора, туда, где была кладовка с бельём. Я ни о чём не подозревал.

– Не боишься? – спросила она, отпирая дверь своим ключом.

– А чего мне бояться? – храбро отвечал я.

Мы вошли внутрь. С трёх сторон были полки, на которых покоились матрацы, свернутые в рулоны, словно гигантские улитки, стопки с чистыми простынями и подушки. Кладовка была маленькой и тесной. В ней едва смогли бы уместиться двое.

– Ну и где? – спросил я, оглядываясь по сторонам.

– А я разве тебе не нравлюсь? – хитро спросила Наташа. Я посмотрел на неё. Никогда не думал о ней, как о женщине:

Она вдруг взяла мою руку и положила себе на грудь.

– Нравится? – прошептала она. Её глаза блестели. Грудь была тёплой и мягкой, даже через халат. Я вдруг почувствовал, как часто бьётся её сердце и инстинктивно дёрнулся...

– Не бойся, – ласково прошептала она, – ты что, ещё: мальчик?

– Ничего я не мальчик: – пробурчал я.

– А мне кажется да, – вкрадчиво возразила она, – хочешь, погасим свет?

– Давай, – согласился я.

Она щёлкнула выключателем. . Мы оказались в полной темноте. Я подумал, что так будет лучше всего:

Она обняла меня, медленно проведя руками по моему телу снизу вверх. От её прикосновений по спине побежали мурашки. Следом я вдруг ощутил, как она тихонько раскрывает молнию на моих джинсах. Затем, расстегнув тугую пуговицу, она приспустила их до колен. Отогнув трусы, она медленно стянула их вниз:

– Не бойся, мы только немножко поиграем с ним и всё, ладно?: – прошептала она очень нежно.

Через секунду я почувствовал, как она коснулась моего члена кончиком своего влажного язычка:

От наслаждения по телу пробежала судорога: Я застонал, ухватившись руками за полку с бельём, крепко сжав её двумя руками. А она обхватила мой член своими влажными губами и быстро ласкала головку кончиком языка, время от времени крепко сжимая его рукой: От набежавшего возбуждения я тяжело дышал и даже зажмурился, хотя в кладовке было совсем темно. Наташа мне не нравилась, и я поспешил представить на её месте Любу: Это удвоило ощущения: От наслаждения захватило дух: Люба: Любочка:

– Ты что, с ума сошёл? – вдруг сказала Наташа, доставая член изо рта, –

я тебе делаю такую приятную вещь, а ты зовёшь другую? Да ты просто козёл!

Она резко встала и ушла, громко хлопнув дверью:

От громкого удара мне захотелось зажать уши руками... Мерзость:

Следующей ночью мне выпало дежурить с Любой. Ночь выдалась очень тяжёлая: умер пожилой пациент, и мы вместе с ней отвозили его в морг. Человеческая жизнь – настолько тонкая ниточка, что её порой не замечаешь. Но она обрывается, без неё теряет смысл и всё остальное. Только в больнице, когда люди уходили у меня на глазах каждый день, я стал ценить жизнь. Свою и своих близких:

Покончив с необходимыми формальностями, мы поспешили уйти из сырого подвального помещения, где стоял вечный полумрак, а потолки были такими низкими, что казалось, что они вот – вот рухнут...

После стресса нужно было прийти в себя. В сестринской комнате был чайник, а в холодильнике лежали кое – какие продукты:

– Пойдем, выпьем чаю? – устало предложила Люба.

Я зажёг настольную лампу (яркий свет ночью резал глаза), воткнул в розетку чайник, достал из холодильника свой завтрак, разложив его на столе. Люба тоже что – то достала. Но стоило чайнику закипеть, как в сестринскую заглянул Павел Андреевич. Стёкла его очков блестели, а брови, как обычно, были сердито сдвинуты на переносице.

– Люба? Можно вас на минутку? – строго спросил он, взглянув на меня с неодобрением.

– Да, Павел Андреевич, – сказала она упавшим голосом. Едва взглянув на меня, она быстро вышла, прикрыв за собой дверь. . А я остался сидеть на жестком больничном диване, откинув голову назад. Почему такое случается со мной? Почему моя жизнь это сплошная череда печалей и неудач?

Она вернулась через целых полчаса, которые показались мне вечностью. Беглого взгляда на неё было достаточно, чтобы понять, чем они там занимались: халат на ней снова был изрядно помят, а волосы на лбу слиплись. Не глядя на меня, она прошла к шкафу, где висела одежда.

– Выйди ненадолго, мне надо переодеться, – попросила она. Я встал и на негнущихся ногах прошёл к двери. От обиды меня всего переполняла горечь. . Я уже взялся за ручку двери когда не выдержал и заговорил с ней:

– Давно ты с ним спишь? – спросил я тихо.

– Что? – удивлённо спросила Люба, – да как ты смеешь, сопляк? Ты хоть знаешь, что тебе будет за такие слова?

– Я всё видел, – спокойно ответил я, – вчера в перевязочной: Зачем ты отпираешься? Просто мне не понятно, что ты нашла в этом старом козле, вот и всё.

Не дождавшись ответа, я уже сделал шаг, чтобы уйти и открыл дверь:

– Подожди, – сказала она, – зайди сюда и закрой дверь.

Я послушался.

– Садись, – сказала она, – раз уж ты всё видел: Лучше будет, если ты будешь знать всю правду и правильно ко всему относиться. Я не шлюха, как, наверное, тебе показалось, и не страдаю геронтофилией: Просто: – она вдруг надолго замолчала, и я понял, что говорить ей об этом очень тяжело:

– Если не хочешь, не говори, не надо, – предложил я, пересаживаясь к ней на диван, – я не хочу, чтобы ты лишний раз страдала:

Во мне не было никакого злорадства. Не было и презрения. . Напротив, когда влюблён, то не желаешь этому человеку никаких страданий, а уж печаль его просто разрывает сердце! Чем больнее любовь, тем она слаще и сильнее – я понял это потом.

– Нет, наверное, надо, – задумчиво возразила Люба, – может легче станет?

И она улыбнулась...

– Может быть: – согласился я и улыбнулся ей в ответ. Для того нам, наверное, и дан юмор, чтобы пережить всё самое плохое и страшное. Даже лёгкая улыбка облегчает боль и переживания, с ней огонь превращается в дым и постепенно растворяется в никуда.