Север (вой)

В. Попову посвящается:

Владимир, помнишь ли ты тот незабываемый момент? Когда мы возвращались на Пасху в ночлежку через темную северную ночь, после того как напились до отказа. А? Ты помнишь? И я упал, поскользнувшись на растаявшем днем и замерзшем ночью апрельском снегу. Да, я лицом упал прямо в груду шершавой весенней снежной каши и поранился. А? Ты помнишь, ты помнишь?!

А помнишь ли ты, Владимир, почему я упал? А? Вот это! Потому что было такое сияние, и мы шли, покатые глаза поднятые к мерцающему загадками черному небу. Ты помнишь, Владимир?! А? Ты помнишь ли, что это было?

О-о, блуждающий бред небес и тяжелая дрожащая земля! Мечта о неизменных просторах ледяных бездонных пространств. О как хотели они преодолеть заключение гравитации и стать этим бриллиантом, играющим зеленовато-бледно-голубым светом на бархате полярной черной ночи.

А я теперь на юге - далеко - о: На юге: Дважды в день пересекаю пустыню - эти самые пески и камни, где ступали стада верующих Авраама, сам Авраам и Иисус Христос. Здесь где-то Он сидел на жестком камне в мерцающем мареве пустыни. Сидел и жаждал, и горько размышлял.

Я далеко теперь, и если вы хотите, чтобы я вернулся на далекий Север - о, только в мечтах! - и щедрой рукой оттолкнул завесу, сотканную из холодного голубого пламени сверкающих искр, что я могу? Какой жалкий человек может передать, представить или показать такое пространство и безмерное время? Я только могу немного приоткрыть эту завесу голубого света и позволить вам заглянуть туда, туда:

Весна – это прекрасно! Ты приходишь к нам, и снег тает, сердце бьется чаще, а девушки становятся добрее!

Весна – красива! Откуда ты такая загадочная?! И ты приходишь к нам.

Но мы убегаем от тебя. Как черные птицы в унылых плащах. С самогоном под мышкой, куда мы убегаем от добрых девушек и от тебя – Весна – красива?!

Такова наша участь – скитальчество, черная жизнь за другим рублем. Весна – красивая, снова мы улетаем. На далекий Север, где еще зима. На самый-самый-самый Крайний Север.

Там много болот. Там нет прочной земли. И, друг мой, нельзя построить обычный туалет - нужно вырыть яму. Нет, нельзя.

Поэтому строят туалет так: на мокрое болото ставят огромную цистерну - не бочку! - дают ей опору чтобы не скатилась. А над цистерной строят деревянный сарай, открытый непогоде.

Туалет готов - па-жа-альте, господа!

Туалет высится над тундрой как маленький домик на курьих ножках. Нет, не просто домик - храм! Суровый храм Северного Ветра.

О господа! Не произносите эти два слова напрасно: "Север" и "Зима".

Зима – ах: Болото замерзает до самого дна. Металл ломается. Тундра простирается в морозном фантастическом тумане. И тут – живот рычит и все сокрушает в тебе то, что было высоким и гордым. И просто: нет куда уйти.

И вот бьет час - и ты выходишь под черное блестящее небо в звенящий космос тундры. Идешь. И уже почти не дышишь, поднимаясь по треснувшим ледяным ступеням в храм. И останавливаешься на скрипучей платформе.

Замерзшая кала блестит изысканным красным серебром, играет, а тундра молча смотрит на тебя своими мерцающими белыми глазами.

Не все так безнадежно. Куда-то тяжело падает рвущееся сердце, и слабая дрожащая рука осторожно касается холодной застежки:

Ты опускаешь штаны из ваты. Сжимаешь зубы: И Полярный Ветер берёт тебя за яйца ледяной ладонью и крепко удерживает.

И в этот судный миг прошлое пронесется перед тобой как расплывающийся сон. И невероятный холод окутает душу такой грустью!..

И ты скажешь тихо: "Господи, помилуй" – в морозном дыму.

*

*

*

О недостижимая из всех недостижимых любовей моих! Никогда: Н – никогда я не увижу тебя! – высокомерно – грустно подумал пьяный Иван и проглотил он при этом пьяные горькие слезы, – Я целую – в запретной мечте! – твою рыжую лилию, которая расцвела для меня только раз: О – о! Н – неотразимая, черт возьми, ты моя!

И таким стилем высоким – не низким! – декламировал горький пьяный Иван в пустоте трещащего вагона. Плыл, раскачиваясь, вагон – между ночью небесной и заснеженной тундрой плыл он, в этом холодном пространстве между черной равниной и белой равниной. Плыл вагон, и в его пустоте трещащей плыл Иван все на север, на север, на север.

Плыл Иван и вспоминал подробности прошедшей ночи и проглатывал он при этом пьяные горькие слезы. Плыл Иван по последней железной дороге, за которой уже ничего – только тусклая тундра и вечные льды. От Когалыма он шел в Уренгой.

Когалым, Уренгой: О диковинные эти имена, ханты-мансийские такие – песец загавкает вас, проверещает векша, провоет – просвистит вас метель. И кто уже заглянет в вашу душу, испорченную спиртом и железом, ранимую и мягкую, как мох? Кто вам подставит добрые колени, чтобы прижаться грустной теплой мордой? Кто вас нежно погладит по шее, полюбив верность зверя навсегда? Увы, уже никто: Но после всех судов – Последних, Страшных – после священных войн наш Господь Иисус примет вас и всех зверей и маленьких людей вернет вам, и в блаженной белой тундре вы будете любить друг друга всегда.

Однако вернемся к Ивану и попробуем разобраться, почему он так отчаянно горевал. Оказывается, у него были причины для этого:

Вечером накануне они сидели в снежной балке, которая была занесена до самой крыши. Пили чай и беседовали. Ветер тихо завывал. У ребят не было алкоголя, и им было очень скучно. Тут-то Ваню настиг неудачный случай. Как же это произошло? Просто так:

Мурка появилась – маленькая, милая и сладкая – она привлекала внимание. Вот если бы Ваня сказал ей: нет, Мурка, извини, не получится. Но как можно отказать Мурке? Она такая интересная. Она буквально брала его за руку своей лапкой и царапала его своими когтями по руке. А глазки у Мурки были особенные - они словно светились. А шепот - это был настоящий шепот: "Иванчик, приходи ко мне, поговорим." Так мурлыкала Мурка. Она была очаровательной. Она сказала именно так, как будто полизала его. И добавила, щекоча ухо губками: "Иванчик:"

И вот теперь Ивану чай больше не помогал. Он быстро надел шарф на лицо и стал бежать через снегопад и темноту по поселку: "Чи-га-га!"

Зимняя ночь на Севере – это темная ночь. И снежная буря моментально заметает следы: был человек - и нет его. Тишина. В душе у Ивана было пусто, тревожно и громко. Ничего не осталось - ни родителей, ни жены, ни детей, ни дома, ни прошлого – только губы Мурки щекочут его ухо: "Иванчик:" И он думает: "Пусть все пропадет!" И: "Пускай будет что будет - я хочу Мурку!"

Идя по улице, Ваня встречает Вальку – перевозчика. У Вальки все под контролем, он знает все пути и выходы. Валька живет отдельно от других со своей женой и меняет женщину по своему желанию. Он в настоящем положении! В общем, он перевозчик. И сейчас он вышел из балки, чтобы покурить.

"Ну, Иван, куда ты так быстро?" – "Известно, куда:" – "А-а-а: С Владимиром, что ли, там?.." – "Нет, Валера: Меня: Э-э: Марина попросила." – "Ма-рина?! Прекрати это, Иван! Армец узнает - живьем закопает!" – "Я знаю. Но я обещал - неприятно." – "Какое там, Иван, неприятно! Ты выпросишь это, а оно не стоит - неприятно. А в этом случае? Скажи ей, что нет - не досталось. Брось это, Иван. Какое неприятно! Жизнь же дороже." И Ваня шепчет ему лихорадочным шепотом снова свое: "Да Валера: Я уже обещал: Понимаешь?"

"Да я понимаю. Марина - особенная она. Ничего сравниться с ней. Послушай меня, Ваня, я тебя тут Армяном напугал: А ведь знаешь ли ты самый настоящий страх не в Армяне."

"А где же самый настоящий страх?"

"Самый настоящий страх - в Марине!"

"Какой же страх в ней?"

"Она чародейка! Чародей-ица: Слушай, Ваня, я тебе расскажу. Как-то с девушками выпивали - разные блюда, а из мужчин только я один.

И Марина была - за столом мы с ней рядом сидели. Зажигаем свечи - поварили. И Марина одета легко - так, халатик один и только. От нее исходит тепло. Как в парной, знаешь, Ваня, на каменку плещут настой, и ты окунаешься в горячий травяной запах. Так и от Марины - гляжу на нее, и меня обдает теплом и ароматом колдовской травы, и хуже пьянства от водки.

А Марина это чувствует, чертовка, и играет со мной, а в ее глазах безумие. Наклонилась словно что-то на столе нужно было увидеть, и своей грудью просто легла мне на руку. Я чувствую ее: как шарик надувной - упруго и мягко! Отпрянула, будто случайно задела: "Ой, Валера, прости!" А сама шепчет в ухо: "А по-настоящему, Валюша:" Наклонилась ко мне, снизу глядит в глаза и смеется. А на халате две верхние пуговицы не застегнуты - халатик расстегнут. И я вижу, Ваня... – его голос стихает, и шепотом произносит он куда-то в небытие – и я вижу ее груди такие: такие: я вижу до самых: до розовых краешков: Невероятно, Ваня! Ну тут уже я разгорелся! Хватаю ее за плечи перед всеми: "Идем, – говорю ей, – ко мне!"

Смеюсь: "Ну, что ты, Валентин, смотришь на девчонок. Нельзя так делать. И кроме того, ты же знаешь, Валюша, – Армянин не подходит."

Зажмурился от злости: "Черт с этим Армянином!" Она покачала головой и смеется: "Нельзя так: А вот хочешь, Валюша, я тебе покажу?" – "Как это?" – "Вот так: Девочки, подержите его." Девушки мгновенно меня схватили и держали на руках. А она прыгнула в середину комнаты и распахнула халатик.

У меня уже сердце перестало биться. Это что-то непонятное, Ваня? Как: Как-как: Какого черта! Она: Она: Голая там: Понимаешь?!

И она смеется - хохочет: "Это вид спереди. А это обрати внимание вид сзади." Тут она полностью сняла халатик и начала кружить на одной ноге как маленькая девочка. Затем стала голой! - повернулась спиной ко мне, оперлась руками на кровать, изгибая спину как кошечка:

И я вижу, Ваня! Я вижу ВСЁ ЭТО – не знаю, как описать: Такое: Как два белых шара упругих, а ТАМ – между ними – как губы розовые, только продолговатые: Одно слово, Ванечка - поразить и умереть!

Я оттолкнул девушек, что держали меня, в разные стороны, снял штаны так резко, что на ширинке не осталось ни одной пуговицы и - к Мурке! Ну подумал я, теперь проникнуть насквозь!

А Мурка шепотом таким жарким говорит: "Поцелуй меня, Валентин."

И веришь или нет, Ванечка - не знаю что она со мной сделала - ноги подкосились и я упал на колени. А она прошептала своим колдовским голосом: "Ну целуй же меня, Валюша." И я вижу - все это передо мной: эти упругие белые шары и то, что между ними - розовые губы, будто приоткрытые и шепчущие: "Ну, целуй же меня, Валюша, целуй."

Растянулся я, Ванечка, губами – то есть, приложил губы, и – па – аплы – ыл: И тут снялось с меня все это наваждение, будто проснулся я. И что же ты думаешь?! Стою я на коленях перед кроватью весь усталый, а рядом – Мурка в халате. И качает головой: "Ну ты, Валентина, перебрал – ал сегодня. Пить – то меньше нужно. "

"Да ты что! Я и выпил – то рюмку!" – кричу на неё.

А она мне: "Посмотри на себя, Валентин. Разве так можно? Ты и девочек всех напугал – убежа – али. ".

А она мне: "Иди, Валентин, спать. Если вдруг в таком виде тебя здесь увидят: Сам ведь знаешь – Армен:"

Подхватил я штаны как-то и отправился домой.

И с тех пор, Ванечка, как к женщине подхожу, так и вижу Мурку перед собой, как стоит она – спинку прогнула. И сразу начинаю плавать и все опускается во мне и-и-не могу. Только если силой до бессознательного – и падаю. А иначе – не могу. А ведь, без преувеличения, я был силен хоть куда – только подтаскивай! А теперь: Она испортила меня, Ванечка. И ты будь осторожен – обманет. Может, лучше отказаться?

"Да уж я обещал, Валентин. "

"Ну посмотри, сам большой. А насчет самогонки, попроси его вон в том сарае. У него – на кедровых орешках. Крутяк, черт! Ну, удачи тебе, Ванечка. И гляди, чтобы Армен – то этого не узнал. Он зверь, знаешь. Он живьем закопает."

"Ладно, Валентин, ладно," – отмахнулся Иван и-и-далее побежал. В мрачной темноте сарая ухватил две бутылки у опытного самогонщика и-и-далее побежал.

Зимняя ночь на Севере – темная ночь. И снегопад сразу все закрывает следы. Крайний Север – край земли. Хорошо на краю земли – тихо. Не видать и не слышать – ни х – хера. Только самогонка под одеждой – буль-буль-буль.

Интересно, как хотелось прожить такую яркую и честную жизнь! Бегать по краю земли с самогонкой в руках, правда? Но нет, братишка. Хотелось ярко проблеснуть метеором во мраке бытия, чтобы ослепить глаза прохожих. И потом упасть за пределы земли! Вот каким образом это хотелось. А получилось совсем иначе. А кто виноват – теперь уже сложно разобраться. Может быть, вина водки или большевиков с их диктатурой? Да, и диктатуры-то нет сейчас никакой – свобода-то несбыточная. Но на душе все равно пустота – душа не насыщена. Когда-то давным-давно что-то лопнуло внутри меня, сломалось, и уже ничем не исправить этого отсутствия свободы. Душа страдает – она не насыщена.

И вот человек бежит куда-то – куда глаза глядят – до самых пределов земли, а вокруг тишина. Только самогонка шипит под одеждой. А все эти Мурки – они только воду мутят.

Но нет, подожди, разве все Мурки такие? Она – вон какая!

Мурка, моя дорогая! Я хочу быть рядом с тобой. Ты просто привлекла меня своим шепотом: "Ванечка", и я бегу. И умоляю, умоляю тебя всей неудовлетворенной душой: "Не обманывай!". Знаю, знаю, в твоем саду были разные: доктора, шоферы, повара и ненасытный зверь Армян – все те, кто правит своим телом. Я – не такой. Я не привязан к телесным удовольствиям, Мурка – моя душа не насыщена. Поэтому я умоляю тебя всей неудовлетворенной душой: "Не обманывай".

И так Ваня бежит к Мурке и входит в ее берлогу – сердце колотится.

Тук-тук-тук – он зашел. Но то, что он представлял себе, оказалось совсем другим. Он думал, что они будут сидеть там с Муркой в тишине и уединении, а там варится настоящий пир: и Мурка, и повара, и служанки, и Сережа-водитель – все сидят вместе. Сережа – главный. Он возит Армянина. И конечно же делает ему угоду. На лице Сережи приятное, румяное, сладкое выражение. Повара от него просто тают – замужем или нет, любая из них готова дать ему. Хороший Сережа. Только вот он имеет свои прихоти.

Веселье разгорается в комнате: не только первые, но и вторые уже трещат. Сережа достает баян и начинает играть гармонь, разрывая песню - пленительную и страстную. Как же можно справиться с этой неподдельной тоской, которая беспрестанно мучает голову? Ты сидишь на табуретке в уборной, и прядь волос прилипла к тебе. И все эти женщины, сколько их ни было - поварихи со свежим румянцем и выпечкой, а также горничные со свежим румянцем (но они чуть посолиднее), и Мурка с румяным халатиком (на котором верхняя пуговка не застегнута - халатик расстегнулся) - короче, все эти женщины подхватывают припев криками за Сережей:

"Причёска, причёска!

Как дрожит голосок,

Как дрожит голосок и волнуется!

Рыжий завиток,

Кудрявый волосок!

Парень влюбляется - на прическу обратил взгляд!"

Поварихи порозовели, смутились и дрожат от гневной страсти, вот-вот накажут Сережу! Но Сережа - он такой привередливый, не любит всякую. Он выбирает только "того, на которую глаз положил".

Ваня посмотрел на все это и сердце его окуталась горечью: "Мурка обманула меня". Он с грохотом положил обе бутылки на стол и уже был на пороге. А Мурка тут же оказалась рядом, мурлычет и цепляется за него: "Анечка, куда же ты?" А Иван упрямый - его не переключишь: нет, говорит Мурке, у вас будет весело и без меня, вы сами здесь:

"Но для меня без тебя нет веселья, Ванечка," - прошептала Мурка мурлыча, прижавшись к его уху горячим шепотом. И она случайно как будто бы схватила его руку своими лапками и прижала ее к своей груди. И Ваня чувствует под ладонью муркину грудь - упругую, горячую и ровную. Левое сердце Мурки бьется под ней. И Иван остался.

О, какая ты загадочная, Мурка, какой тебе дана такая власть? Кто же дал тебе это полномочие, а? Почему так произошло? Всё дело в том, что ты не просто Мурка, а моя уникальная му-урка, которую я унесу с собой в гроб. Это произошло потому, что в тебе олицетворились все мои несчастные и страстные любови – все те, кто меня недолюбил и кого я не полюбил. Вы – все они – предстали передо мной в разных прекрасных и почти незаметных образах – Моя Единственная Любовь, Моя Страстная Мечта, моя му-урка, которую я унесу с собой в гроб свой, свой самарский дворик – потому что он и есть мой гроб - ненасытная душа моя погребена в нем навсегда.

Мурка посадила Ваню за стол - она хозяйка-айка и сказала: "Девочки, давайте поблагодарим Ваню. Он принёс нам подарок." И румяные поварихи согласились: "Почему бы и нет? Давайте поблагодарим - каждая по разу."

"Тихо, шалуны! - она их отругала Мурка, - Ваня - он не такой. Он – мой Ва-анечка. Сладкому моему - штрафную!"

И Серёжа с гармонью посмотрел на Мурку.

"Неужели, Сереженька, ты меня подозреваешь? - промурлыкала Мурка, - Ты же хороший. Не сомневайся."

"Да, я не скажу", - ухмыльнулся Серёжа.

И все женщины и мужчины вместе с Ваней и женщинами поняли: "Он обязательно расскажет!"

"Эх, ты негодник, Серёжа, котик", - горько вздохнула Мурка и ласково промурлыкала: "Пей, Ванечка, пей."

Ваня выпил и заметался по столу в поисках закуски – оказывается у кедровых орехов была крепкая закусочка!

А веселье в балке разгоралось – алкоголь самогон – это было Ванино зажигательное веселье. И поварихи, бросая соблазнительные взгляды на Серёжу, загремели на его баян-гармошку песню "Девка неплохая":

Девушка неплохая! Вот так вот, ни хрена!

Ей бы попа больше на полторы дюйма!

Ивану было стыдно и горько в этом борделе, и когда он видел, что Мурка мучается, она шептала ему: "Выпей, Ванечка, выпей ещё." И она старалась прижаться левой грудью к Ивану. И он снова выпил, чтобы не чувствовать себя стыдно и горько. Снова и снова. А бутылочка стояла на ореховых шкафчиках! И все сгорело до тла – самогонкой этой – и горечь и стыд. Все сгорело дотла и унеслось к чертовой матери.

Тут Мурка случайно задела Ивана левой грудью – его словно пронзило электричеством, и его сердце забилось сильнее в ответ другому сердцу, что билось под левой грудью Мурки. И потеряв контроль над собой, двигаясь под вожделением неудовлетворенной души, он приблизился к Мурке и поцеловал ее алые губы с неудовлетворенным страстью, как он сам. Горячее тело Мурки под тонким халатом повторило все изгибы Ивана – каждый малейший изгиб, каждую шрам, каждую впадинку заполнила плоть Мурки. И желая соединиться с ней – мучительно и с ее плотью – Иван все сильнее притягивал ее к себе и все крепче прижимал – как безумный реаниматор! – будто он хотел задушить Мурку и вдохнуть в нее новую жизнь – другое дыхание!

Мурка с трудом отстранилась от Вани. Она горела страстью своей и его – и шептала Ивану прерывистым шепотом: "Не сейчас: Пусть они уйдут сперва: А пока ты уходи, будто на самом деле уходишь: А через часок вернись. И принеси нам бутылочку. На двоих, тебе и мне: Понимаешь?"

"Ты обманщик!" - тяжело вздохнул Ваня.

"Я не обманываю, - пробормотала Мурка, и в ее пьяных глазах забесился бешеный демон, - Чтобы ты, Ванечка, не заблудился и точно вернулся, я появлюсь перед тобой."

И она отступила на пару шагов от Ивана и быстро раскрыла халатик:

У Ивана сердце перестало биться. Она: Она была смуглая там - не лгал перевозчик. "Леди Годива", - непристойно подумал Иван. Улыбнулся он горько и криво: "Обманет." И убежал за бутылкой.

Зимняя ночь на Севере - черная ночь. И метель сразу же все заметает. Немного повернул голову, закрыл глаза, на мгновение забылся - и - и - и ищи-свищи! Человек потерян - ни слуху, ни духу. Замело. Вот так и с Иваном - он пробежал по метели, зашел к самогонщику, побродил по поселку, вернулся, тихонько подкравшись к Муркиной избушке, а там все мертво - ни огонька в окне, ни шороха за дверью - будто балка вымерла. Как так получилось? С одной стороны зашел, с другой - никого нет. Почесал пальцем по окну, постучал в дверь - нет ответа. И сердце разорвалось: "Мурка обманула!"

И от злости и горечи сжалось сердце Ивана: "Вот так-то!" А тут еще голос Сережи пронесся над Иваном язвительно во мраке: "Зря ты здесь крутишься, Ванька, понял? Что ты думал, что Мурка тебе даст? Нет уж, вот тебе! Ха-ха-ха! Иди спать, пьяница. Армянин узнает:"

Обернулся Иван, посмотрел на него - на подлое хитрое лицо. И (тут-то точно бес подсказал!) со всей злостью ударил Сережу по лицу его хитрым и оставил его плеваться кровью на снегу.

И он ушел допивать. Обманывает – это плохо!..

*

*

*

Где ты забыла меня, мое светлое счастье?

Где ты бродишь с другими, не такими, как я?

Что я сделал не так в этой запутанной жизни?

Подскажи. Ах, я знаю, я знаю –

Такие, как я, должны умирать молодыми.

Зачем, зачем я поддался, когда вы тащили меня

Прочь от обрыва Империи, когда я уже хотел

Броситься головой нетрезвой вниз. Ох да лучше бы,

Лучше бы я умер от водки – счастливый! –

Под каким-нибудь ленинградским забором,

Чем так: Это знаете ли? Это будто

Ты не успел слезть на своей родной остановке,

И скорый поезд унес тебя в чужие ненужные дали.

И с грустным ужасом ты смотришь в окно,

И невозможно вернуться!

Только колеса стучат бесконечно в чужой пустоте,

И безнадежно стонет разбитое сердце.

Ай-я-я-ай!

Где ты, Север? Возьми меня, Север,

И задуши меня до смерти

Сладким запахом багульника, метелью –

Безумной, черной! – пусть мои следы заметят.

Чтобы все закончилось – чтобы память исчезла.

*

*

*

Утром Иван после похмелья – тяжелого, горького как никогда – явился в офис. А все уже знают, и на Ивана смотрят со страхом: "Армянин не прощает такое".

Армянин: он был хищной рыбой и шакалил в большом стиле. Это были времена кооперативов и крупных предприятий. И хищные рыбы начинали свои дела в мутной воде. Огромные деньги окутывали Россию и засоряли нечестные руки шофера, повара, доктора – всех тех, кто имел власть над другими.

Ну, Иван пришел в офис. Палач (так прозвали его) приглашает Ивана в свой кабинет. Палач был заместителем Армянина. Палач Севера командовал.

"Ох, Иванушка, ты мой Иванушка! Вот это да, как ты затеваешь драку! Ну что же, Иванушка, ты всё перепутал!"

И что ответит ему Ваня? Ни жив, ни мёртв, рука опухла и бьёт болью, словно из бочки.

"Армянин приезжает сегодня. Армянин – он заботится о Мурке. Сергей его хорошенько угостит – не волнуйся! Ох, как ты всё перепутал!"

На время наступила тишина. Да и нечего было Ивану сказать!

Тут Павел огромным кулаком стукнул по столу - звук разнёсся насколько далеко: "Уходи: Я отправляю тебя в Уренгой! Прямо на вокзал и... " В глазах блеснула слеза и скатилась по опухшей ноздре. Павел с дрожью в голосе добавил: "Деньги – все у бухгалтерши, значит: И вот, поправляйся..." Он швырнул полбутылки на стол. "А то такое страшное зрелище – ужаснешься по дороге!"

"Спасибо тебе, Павел!" - сказал Иван с глубоким чувством.

"Хорошо, хорошо. Давай: Держись!" - приказал Павел.

"Как?" - спросил его Ваня.

"Вот так!" - показал ему Ваня.

И начал Иван держаться – вот так. Продолжать двигаться на север, на север, на север в трясущемся пустом вагоне.

"О невозможная из невозможных моих любовей! Никогда: Никогда я тебя не увижу!"

*

*

*

Вагон плыл, раскачиваясь, и перед глазами проносилась бескрайняя тундра за мутным стеклом. Иван медленно пил из бутылки, которую ему дал Павел, и размышлял о своей проклятой жизни – о серии бесконечных потерь и неудач. И скорбел о Мурке, которая его обманула. И проглатывал он горькие слёзы в нетрезвом состоянии.

Утомление охватило его в полумраке вагона, и ритмичный стук колёс – колыбельная проклятой жизни – убаюкивал его. Он заснул, и, конечно же, приснилась Мурка: она чудом проникла в вагон и приближалась к Ивану в шубе, но с голой головой, и её рыжая грива волос развевалась во мраке вагона. "Чудо, Ванечка," - подумалось Ване во сне, и он с обидой сказал Мурке: "Ох ты, обманщица." Но Мурка покачала головой в ответ и быстрой рукой распахнула свою тяжелую шубу. Голота осветила Ивана ярким светом, ослепила его, и рыжая лилия страсти Мурки полыхнула огнем из-под белого живота. "Рыженькая: Перевозчик не соврал," - сказал Иван с восхищением и услышал слова Мурки: "Вот я, Ванечка, видишь? Я не обманывала."

И словно его разбудил звук её голоса – Иван проснулся и, не различая реальность от сна, уставился во мрак. Дверь купе открылась – Мурка стояла в проеме, в шубе, но без головного убора, и её рыжие волосы, распущенные на ветру, сверкали во мраке вагона.

"Годи-ива," – вслух удивился Иван, не понимая границу между явью и сном. Но границы не было! Реальность оказалась более фантастичной, чем сон, и сон оказался более реальным, чем явь. В тайном сговоре они вместе сплели этот сюжет полярной ночи.

"Вот я, Ванечка, видишь? Я не обманула," – произнесла Мурка и быстро расстегнула тяжелую шубу.

У Ивана сердце перестало биться.

Что было там во мраке вагона между ними - я не знаю. И я не хочу лгать и не позволю безумной фантазии заглянуть за тень полярной ночи. Я не был в том поезде с Иваном.

Но однажды, блуждая в дикой Северной местности, я провел ночь на Повховском месторождении. Хозяин - геолог - ушел работать на буровую. В одиночестве, лежа на кровати, я слушал воющий ветер. Мой взгляд скучало блуждал по чужим предметам и снова и снова возвращался к потрепанной пухлой тетради на столе. Что-то подсказывало мне, что эта замысловатая серая обложка хранит романтику скрытых мыслей. Боже прости меня, грешника, – несмело протянула руку я к тетради и случайно её открыла. Наверху страницы был написан заголовок: "Баллада о той, которая отдалась". Я увлекся чтением и понял, что этот текст имеет непосредственное отношение к истории о Ване! Привожу его целиком без изменений и исправлений.

Баллада о той, которая подарила.

– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –

В каком-то безумном доме!

На этом сером севере

Необычные события -

Молодая гордыня, при том

Красавица с ярким алым ртом,

И внезапно - она дала ему.

Куда ему теперь бежать -

Спрятаться под кровать?

В каком углу прижать ее

И нежно поцеловать?

Вы спросите: "Зачем бежать?"

А я отвечу: "Естественно!

На этом сером севере

Грехи просто и разврат -

Ужасные события!

Она была любовницей начальника."

Он старый хрыч, обожженный блин,

В расшитой шубе павлина -

Жестокий армянин.

Он знает все дела,

От ярости раскален,

Поражен изменой -

Грозит им ножом!

Он готовит для них много разлук -

Посылает своих темных слуг,

Продажных и злых собак.

Они окружены им со всех сторон.

Куда бы они не посмотрели, они убегут.

Но от ревнивого врага

Их спасает пурга.

Забытый маленький вокзал -

Один источник спасения для них.

И ветер, верный друг, лизнул

Дорожное полотно.

Поезд выскользнул из темноты,

Как длинное пятно.

Полярная ночь звереет -

На шее ремешком.

В такую ночь - стакан и все,

Чтобы забыться портвейном.

Они плывут вдвоем сквозь ночь.

В темном путевом вагоне -

То стук колес, то тишина,

Их шепот наполняет пространство.

А ночь темна, как безумие,

(То стук колес, то тишина)

И она пьяна его семенем,

Неверная она.

Полярный роман - и потом

Лирики будут рассказывать о том,

Как они уплывали вдвоем

За горизонтами неба.

Как разговаривали, как связывались узлы,

И как она клялась в любви -

В темном путевом вагоне,

На коленях и локтях.

Зря злющий старый дух возмущается,

Зря вздыхает он: "Ох, ох!"

И он рвал свои волосы.

Этот поезд - настоящее чудо,

Как тот незабываемый трамвай,

Ушел в небеса.

Он с гневом рвал свои волосы -

Хотел ее, но не понял!

И старый хрен его поддерживал,

Столько дней продержался.

Вот такая баллада, черт возьми,

О старых временах,

О той, которая дала,

Тра-ля-ля-ля-ля-ля!

И я пою вам балладу -

Хриплый старый дрозд -

За тех, кто дает,

Я поднимаю бокал!

А те, кто берет

От всех, что им дают,

Пусть выпьют этот бокал до дна

И пляшут и поют!

Чтобы быть благодарными им

И чтить их как богов -

Петь им песни, мыть им ноги

И пить эту воду!

*

*

*

Весна - красива! И ты приходишь к нам - на дальний берег Волги, туда, где изогнулась Самарская Лука.

Весна - прекрасна! И ты приходишь к нам - снег тает и сердце чаще бьется. И под черным пальто сердце бьется - изнуренное дежурством сердце - когда мы возвращаемся к тебе, Весна - прекрасная!

И вот таким высоким стилем - не низким! - про себя говорил вдохновенно-грустный Иван, возвращаясь в Самару на летящем самолете. Так он думал Иван: "Вернусь я и меня будут ждать Котик и два плюшевых мыша, и четыре плюшевые собаки. Такая компания - просто отрыв! Как они шумно заиграют - оживут под моими руками и начнут шалить и приносить разные необычные штуки - дым коромыслом!

А внизу расстилается Россия - какое расстояние! Какая бездна! Но почему такое тяжелое чувство на душе? Останавливается, остывает на полуоткрытых губах Важное Слово - некому его произнести. Да, дальняя дорога выпадает нам - туда куда-то, за тридевять земель, в какие-то Палестины, которые вовсе не Палестины:

Котенок, Кошечка моя ласковая! Пожалуйста, прости меня навеки – за – все!

О Господь, О Господь Иисусе Христе, Благословенный Бог! Умолю – илу – юсь на – ас!"

Самолет наклонился и рухнул вниз, проникая сквозь пылающие закатные облака. Открылась перед Иваном земля – вся в серых пятнах последнего снега, в изумрудных заплатках озимой – весенней, ошеломленной сном. Волга круто изогнулась внизу и блестела закатным оранжевым светом. Несся вниз самолет – пламя заката лизало трепещущие крылья – над речным руслом, над самой Самарской Лукой.

*

*

*

ЭПИЛОГ

Наполни мне нектара – я выпью –

Из сосуда с этикеткой белой.

А на той на белой этикетке

Небо раскинулось голубое,

Пышная колосится пшеница,

Тяжелым спелым колосом играет.

Ну – же, сними скорее пробку

И прозрачной налей отравы.

Наполни мне нектара – я выпью..