Поверженный к ее ногам. Часть 3

Удивительно приятно было гулять по Сокольникам с такой красивой женщиной. Прохожие: и мужчины, и женщины — каждый по своим причинам — обращали на нее внимание, чего она, казалось, не замечала, обласкивая слух Николая беззаботным щебетанием. Он не в состоянии был вникать в смысл ее скороговорки и часто на заданные вопросы отвечал невпопад, чем приводил Майю Михайловну в совершенный восторг.

«Как с ней теперь легко! — думал Николай, — как будто мы знакомы с детства. Но почему я сейчас с ней, ведь у меня есть жена? С Ниной тоже было легко, и когда-то здесь же мы гуляли, а я рвал ей розы с такой же вот клумбы, и когда-то я ее любил, иначе ни за что бы не женился. А что осталось от этой любви через восемнадцать лет? Почему я уже не так люблю, как прежде? Совместный долголетний быт, привычка, возраст? — Все эти расхожие объяснения не выдерживают критики. Разве «Мадонной Литой» не восторгаются уже столетия люди всех возрастов? Разве меня перестает волновать Юдифь Джорджоне вот уже лет двадцать пять? Разве к настоящей красоте можно привыкнуть и охладеть, даже если она застыла на тысячелетия? А ведь все это писали люди, хоть и гениальные, но люди: разве могут они сравниться своими творениями с великой Природой, чьи произведения даже разумом постичь невозможно, не то, что повторить, или превзойти? Вот рядом семенит удивительной красоты женщина, и каждую секунду другая, новая. Такая женщина подобна трепетному пламени костра, на который можно с неослабным интересом взирать часами. Как же она может надоесть? Нет, только от женщины зависит восприятие ее мужчиной. Конечно, быть такой женщиной — это талант, огромный труд, но и награда ему — неизбывная любовь — стоит такого труда».

Николай не заметил, как они оказались у ее дома. Он машинально глянул на часы: было уже начало шестого.

— Вот и день прошел, мне уже скоро возвращаться в больницу, — сказал он просто так.

— Но ведь это не самый неудачный день в твоей жизни, согласись? — Майя Михайловна лукаво чему-то улыбалась.

— Нет, не самый, — вяло согласился он, представляя себе свою больничную койку возле голой стены, окрашенной грязно-салатовой краской.

— Мне не нравится ваше настроение, больной! Ни о чем плохом не думайте, и тогда останется только хорошее! — она заводила его игривым тоном. — Вы знаете, что для успешного лечения вам необходимо постельное тепло и положительные эмоции? И, готова спорить, догадываетесь, что ваш лечащий врач в состоянии все это обеспечить!

— Да, знаю, догадываюсь, — сказал Николай очень серьезно.

Они вошли в квартиру.

Проходи, проходи. Уверена, ты еще и не видел, как я живу, ты успел, кажется, разглядеть только палас! — говорила она с плутовской улыбкой, беря его за руку и увлекая за собой. Но ты сам виноват, нужно как-то научиться сдерживать такой темперамент, а не то ведь сгоришь до срока: у тебя ведь и язвенная болезнь от сильных страстей. Но с другой стороны, именно это лично мне в тебе очень нравится! — договорила она с чувством и пошла на кухню.

Действительно, Николай сейчас будто впервые входил в комнату, а ведь он пробыл в ней не менее часа.

— Можно, я начну осмотр с туалета? — Николай начинал обретать некоторую уверенность, польщенный ее словами о темпераменте и ободренный тоном, которым говорились эти слова.

Из туалета он вышел уже совсем обретшим себя человеком. Теперь он мог внимательно осмотреть комнату. В ней не было ничего особенного. Какая-то иностранная стенка с темной матовой поверхностью у правой от входа стены, журнальный столик около дивана, стоящего впритык к левой стене, почти сплошь увешанной книжными полками. Два кресла по бокам от входа в комнату. Возле одного из них как раз и происходили утренние события.

Единственное, на что можно было обратить внимание, не считая идеального порядка во всем и чистоты, это репродукция врубелевского «Демона», висящая над диваном.

Николай остановился перед «Демоном», пытаясь понять причины, по которым хозяйка квартиры предпочла именно эту репродукцию. Так ничего и не поняв, он отошел от репродукции. Была еще одна комната, ее спальня, куда он войти не посмел, справедливо полагая, что для этого необходимо специальное разрешение. В глубине души он очень рассчитывал на такое приглашение.

В нише стенки стоял телевизор «Рубин», в другой нише — магнитофон. Николай нажал на пуск, и совершенно неожиданно для него зазвучал вальс Шопена № 10 си бемоль минор. В комнату из кухни вошла Майя Михайловна.

— Кажется, ты вполне освоился? Совсем недурно для первого раза! Шопена слушаешь… — произнесла она. — Сейчас мы будем ужинать, ты не возражаешь?

Нет, он совсем не возражал против ужина. Ему, конечно же, было приятней ужинать в ее обществе, нежели в обществе товарищей по палате, хотя он ничего не имел и против них.

— Майя Михайловна…

— Зови меня «Майя»: мне нравится мое имя, не обремененное никаким балластом, и еще мне нравится, когда мне говорят «Вы». А тебе я буду говорить «ты». Согласись, в этом есть для нас обоих некоторое удовольствие, ведь ты — мой пациент, а пациенты — наивные и доверчивые, — она улыбнулась своей удивительной улыбкой, исключающей всякие возражения, — ты ведь думаешь так же, мой хороший?

— Да, моя повелительница, я с рождения думал точно так же!

— Ну вот, совсем другое дело, таким ты мне нравишься более всего. Понимаешь, тебе не хватает как раз вот этой дурашливости, ты весь какой-то… стиснутый, что ли, будто у тебя мозоли на обеих ногах, и ты не знаешь, какой ногой ступить. Ты будто ежесекундно решаешь проблему: любить, или не любить, я же вижу! Все думаешь, думаешь… Так же невозможно жить. У тебя, похоже, и язва от нравственных терзаний. Ах да, это я уже говорила. Ты должен расслабиться, ведь нельзя быть постоянно таким напружиненным! Ты же хочешь мне нравиться, правда?

— Обалденно хочу!

— Тогда не думай ни о чем и ни о ком, кроме меня. Пойдем накрывать на стол!.. Неси это в комнату, на журнальный стол.

— Разве мне это можно? — он с сомнением осматривал бутылку водки.

— Если я даю, значит можно. По новейшим взглядам диета не играет решающей роли в динамике выздоровления.

— Это прекрасно, но вдруг я выпью лишнего и заявлюсь в таком виде в больницу?

— Во-первых, ты не выпьешь лишнего: я за этим послежу, а во-вторых, тебе не нужно сегодня возвращаться в больницу. Пока ты наслаждался Шопеном, я позвонила на работу и предупредила дежурную сестру, что ты у меня отпросился домой на воскресенье, и заявление твое у меня есть, а я об этом только теперь вспомнила. Так что ты сейчас дома, и обязан вести себя так, как если бы перед тобой была твоя горячо любимая жена.

«Перед этой женщиной нет никаких трудностей! — с внутренним ликованием подумал Николай. — Совершенно сногсшибательная женщина! Выходит, на сегодня я свободен, совсем, совсем свободен! — Это открытие потрясло его. Первый раз за много лет он абсолютно свободен и никому неподотчетен! Он улыбнулся пришедшему на ум анекдоту про Ленина. Ему захотелось запеть прямо сейчас и вот здесь. Он снимал с себя всякую ответственность, вернее, она уже снята сама собой без его вмешательства. Как же возможно противиться этому счастливому случаю, освобождающему от всего-всего?!

— Чему ты так загадочно улыбаешься? — она тоже улыбнулась.

— Анекдот вспомнил.

— Ой, расскажи скорей, я страшно люблю анекдоты, надеюсь, он цензурный?

— Разумеется, я нецензурные забываю тут же, после прослушивания. Значит, так. Идет Владимир Ильич по улице и эдак лукаво, как только он один и умеет, улыбается, потирая руки: «Как пг’екг’асно все складывается: Наденьке сказал, что поехал к Аг’манд, Агнессе — что буду у Надюши, а сам в библиотеку и — г’аботать, г’аботать, г’аботать! »

— Ты на что намекаешь? Ни в какую библиотеку я тебя не отпущу. Я тебя на сегодня украла и укрыла. Сегодня ты только мой! И я могу делать с тобой, что пожелаю. Кто ты такой? Где твой паспорт? Ты самовольщик! Слушайся меня и всячески ублажай, иначе я сдам тебя милиции и заявлю, что ты вломился в мою квартиру, и, вместо того, чтобы спать с собственной женой, преследуешь и домогаешься меня. Тебя переведут из больничной палаты в тюремную. Будешь там лечиться и перевоспитываться. Ты будешь меня слушаться?

— Уже слушаюсь и повинуюсь!

Она зажгла свечи и выключила свет. Они сидели на диване за журнальным столиком при свечах и ели какой-то сказочно-вкусный баночный паштет, и какую-то изумительную, кажется, «Молочную», или «Останкинскую» колбасу, закусывали все эти вкусности маринованными помидорами, а запивали водкой «Пшеничной». Они слушали Моцарта, и говорили… говорили… И не было никогда в жизни Николая ничего подобного этой волшебной сказке…

— Ты расслабился? — тихо произнесла она, когда все было съедено и выпито.

— Пожалуй, — ответил он легкомысленно.

— Вот и прекрасно!

После всего этого великолепия, когда уже мысли Николая, не им и никем другим не управляемые, текли сами собой, в разные стороны, она мягко взяла его за руку и повела в ванную. Настроение его можно было охарактеризовать как ликующе-восторженное. Его восхищало здесь буквально все, что окружало.

— Раздевайся и постой под душем. Я посмотрю на тебя, — сказала она совсем просто.

И он так же просто, как она это сказала, разделся, совершенно не смущаясь, и встал под теплые струи воды, окончательно смывающие все его сомнения и робко вылезающие откуда-то хиленькие угрызения совести. Все было омыто и смыто. Николай выходил из ванны чистым, слегка хмельным и разудалым, а рядом стояла прекрасная женщина и открыто любовалась его совершенно молодым и упругим телом.

— Теперь я… — донеслось божественно-прекрасной музыкой до его ушей, когда он отдавал ей уже ненужное полотенце. — Но ты должен опуститься на колени и смотреть на меня во все глаза и с обожанием, я сейчас для тебя буду исполнять стриптиз, но, конечно же, любительский, так что за качество не ручаюсь.

Боясь, что эта нереальная реальность вдруг сейчас исчезнет, он с поспешностью рухнул на колени и впился своим восторженным взглядом в эту потрясающую воображение женщину, предлагающую ему насладиться волшебным зрелищем.

Совершенно неожиданно для Николая, она начала чуть слышно напевать: «Не уезжай, ты мой голубчик, мне будет грустно без тебя».

Под этот своеобразный аккомпанемент привычными движениями она освободилась от платья, в котором еще совсем недавно гуляла по парку, в задумчивости повернулась по сторонам, ища глазами место, куда можно было бы его бросить и, словно не найдя его, бросила ему на плечо.

«Дай на прощанье обещанье, что не забудешь ты меня».

Плавными движениями рук отстегнула и сняла бюстгальтер, постояла, как бы в нерешительности, и определила его туда же. Затем, с загадочной улыбкой глядя на совершенно обалдевшего Николая, медленно стала снимать колготки.

Николай был уже в полуобморочном состоянии, когда ему на плечи легли ее только что снятые колготки, а затем на голову — ее белые трусики.

… «Скажи-и ты мне, скажи-и ты мне, что любишь меня, что любишь меня! » — заклинал цыганский романс, наполнявший маленькую ванную.

Не смея шевельнуться, он стоял в оцепенении, ощущая щекой прикосновение не успевшей остыть ткани и с жадностью вдыхал смешанные запахи духов и ее тела, исходящие от белья, все то время, пока она плескалась под ласковым душем и напевала эти странные слова, не сводя с него искристых глаз.

— Я люблю вас, Майя! Кабы вы только знали, как я вас люблю! Я никогда так прежде не любил! Неужели вы не понимаете? — совершенно искренне и страстно прошептал он.

— Я это знаю и все понимаю! — оборвала она пение, — так и должно быть, иначе ты не стоял бы сейчас вот так просто здесь, и я бы тебе не пела! — говорила она тихо и печально, с каким-то чувственным придыханием, и с задумчивой нежностью глядела на него, — знаешь, это удивительно, но тебе каким-то образом удалось до седин сохранить трогательную детскость и искренность души. Поверь мне, я видела много разных людей, и только очень немногим я могла бы сказать то же самое. Похоже, ты всегда веришь в то, о чем говоришь, а говоришь только то, что чувствуешь. Тебе не придется жалеть о том, что пришел ко мне: я это обещаю. Только ты ничего не бойся и не стесняйся: любовь оправдывает все, до самой последней капельки — иначе это не любовь! Ты должен полностью положиться на меня и верить мне. Я просто не могу обмануть твоих ожиданий. А теперь отнеси эту одежду в комнату и брось там, на диване, я утром разберусь. Подожди меня в спальне, я сейчас к тебе приплыву на волнах твоей любви.

В состоянии сильнейшего транса он отнес одежду на указанное место, постоял минуту, в абсолютном бессмыслии глядя на «Демона» и совершенно не понимая тайного смысла его молчаливого здесь висения, а затем, чуть покачиваясь, направился в ее спальню.

Он увидел только широченную кровать, у которой тут же и рухнул на колени, уронив голову на ничем не покрытый паркет. Он не ощущал сейчас ни себя, ни времени, в котором находится.

Она вошла бесшумно, подошла вплотную к нему и остановилась, с противоречивыми чувствами и мыслями глядя на его согбенную спину.

«Вот он, — думала она, смущенная застольной беседой, — измотанный страстным желанием раб, готовый исполнить все, что бы я ни пожелала. Он покорно ждет меня, изнемогая от нетерпения вобрать меня всю до капли. Он сейчас с восторгом и по-собачьи предано будет заглядывать мне в глаза, дрожащими губами будет ловить мои руки, жадно вдыхать все запахи, какие бы я сейчас ни источала… Господи, как легко поддаться искушению и проверить это! Какого удовольствия ты меня лишаешь, мой мaльчик, сам того не ведая! Какой же ты еще ребенок! Стоп! — Она разом отмела от себя наплыв совершенно неуместной и никому не нужной сентиментальности. — Ведь ты, целуя меня, будешь мысленно каяться перед женой и бичевать себя за минутную слабость, а потом будешь проклинать меня и обвинять во всех грехах, оправдывая свою похотливость! Но почему, почему в таком случае я должна щадить твое чистоплюйство?! Почему я должна бежать от соблазна и лишать себя отвоеванных и принадлежащих мне по праву победителя ласк и сексуальных удовольствий? За тебя не скажу, а у меня только одна жизнь, и я ее живу, как хочу. Кому нужна, скажи на милость, твоя девственность? Разве ты пришел ко мне Шопена слушать? Кого, кроме твоей обветшалой жены, должно интересовать твое допотопное целомудрие?! Вот и проваливай к своей узаконенной! Вместе станете восторгаться твоей стойкостью против змеи-искусительницы. Ах, Ваше величество, Вас мучит «двусмысленность Вашего поведения? », «Под сомнением Ваша честь и совесть? ». Ах, как исстрадалась столь высоко организованная и легко ранимая душа Вашего Высокопреосвященства! Какая она вся из себя высоко-духовная! Ну, разумеется, муж жены Цезаря… и тому подобное, и тому подобное!.. Во всем виновата эта развратница, обманом и колдовством затащившая Вас под свое мерзкое одеяло! Только жена имеет на Вас все права, а нам остается «сидеть там, за печкою». Ах, какая досада! Ах, какая жалость! Да мы этого не перенесем! Да мы тотчас же умрем от отчаяния! Да на кого вы нас покидаете?! Ах, какой Вы весь из себя чистенький и святенький, ну просто плеваться хочется! Не извольте беспокоиться, Ваша Высокосветлость, ничто не может вас замарать: разве мыслимо доплюнуть нам до Солнца?

Ну, уж нет! Ты сейчас валяешься на полу, возле моей постели, не смея даже смять ее, так изволь делать, что я тебе велю! — она вновь обрела уверенность и жестокость, которой чуть было не лишилась, растроганная «Реквиемом» Моцарта, только что звучащим при свечах, и доверительными разговорами с этим мужчиной. Усилием воли она удержала пришедшее вдруг бешеное желание изо всех сил пнуть ногой эту бесформенную массу, распластавшуюся у ее кровати.

Нет, эдак не годиться, — успокоила она сама себя, — зачем же так хулигански грубо? Я уже сегодня буду топтать тебя, но иначе, так, чтобы ты сам этого жаждал и умолял меня об этом. Не-ет, конечно же, как и обещала, я не сделаю ничего, что было бы тебе неприятным, мой верный раб. Ты получишь только то, ради чего полз ко мне! » — лицемерно пообещала она себе, сладострастно улыбаясь и живо представляя, с каким неописуемым восторгом примет он, совершенно убаюканный ее словами о любви и доверии, все ему уготованное его повелительницей. И уже через полчаса, распаленный до предела пределов давно не удовлетворенным желанием, перенасыщенный любовью к божественно прекрасной и ужасной женщине-деспоту, возлежащей на высоких белоснежных подушках в красном пеньюаре и благоухающей дорогими французскими духами, будет метаться он по постели и, изнемогая от неземной страсти, будет бесконечно долго и униженно умолять ее. А она бесконечно долго и величественно будет отпихивать его ногами и руками и с методичностью метронома, с наслаждением и до устали хлестать его по щекам по-очередно: то правой, то левой рукой, и в такой же очередности подносить к его губам эти руки, с плотоядной улыбкой повторяя: «Целуй… еще целуй… теперь эту! Не так, ты целуешь небрежно, а нужно медленно, с чувством! Не стесняйся… лизни руку… вот так… и ножки: возьми пальчики в рот, пососи их: я научу тебя этому… ласкай меня…» А затем, когда почувствует, что он начинает иссякать, как будто вняв, наконец, его страстным мольбам и, точно, сжалившись над ним, она милостиво позволит ему делать все-все-все там, в ее глубинах, в ее таинственных недрах… языком. И потом, минутами позже, удовлетворив таким образом ее желание и оставаясь неудовлетворенным, стоя, как она ему велит, в ванне перед нею на коленях и обхватив ее стройные ноги, жадными устами в безумном экстазе будет ловить он соленые ароматные струи янтарного ручейка, с резвым журчанием вытекающего из потаенного родничка, обрамленного темными вьющимися кудряшками. А она, словно Гея, щедро разливающая из рога изобилия все блага мира, величавая и недосягаемая, широко расставив ноги и грациозно водя бедрами из стороны в сторону, с торжествующей улыбкой и сияющими от счастья глазами будет направлять бесконечную струю ему на лицо, грудь и плечи. И в таком же демоническом экстазе шептать заклинание: «Пей меня, пей всю до капли, я бесконечна… и я вся твоя… напейся и насладись мною… Ты на вершине блаженства! Ты упиваешься мною, только мною. Я отдаюсь тебе вся до последней капли! Пей же меня всю… всю! Только это и есть обладание мной! Видишь, только я могу дать тебе настоящее наслаждение и счастье, блаженство блаженств?! Только я, твоя повелительница и госпожа, отныне и навсегда, и никто другой! Твоя жизнь принадлежит мне! Я — твоя царица Астис! ».

А потом, отравленный приторным ядом, дотла сожженный ее изощренными пытками, повалится он без чувств и будет долго-долго лежать у ее ног, не в силах вернуться в себя из трансцендентного небытия, где только что пребывал.

И это будет вот сейчас, и начнется сию же минуту, потому, что так хочет она…

— Ну, вот и я! Ты меня с нетерпением ждешь? — кокетливо молвила она, обнаруживая, наконец, свое присутствие.