Любовь на Смоленском кладбище или Рассказ про любовь

«Подруга дней моих суровых, голубка дряхлая моя! » Всегда вспоминаю это двустишье, когда иду через центральный вход Смоленского кладбища.

Редкой няне на Руси уделяют такое внимание, а здесь даже памятную доску повесили. А дальше, справа, у самого храма могильный камень кобзаря.

А там подальше, по и Виктор Конецкий лежит.

Сразу вспоминается «Полосатый рейс» и настроение повышается. А если заходить с Малого проспекта, то тебе улыбается Эдуард Хиль. Как тут не вспомнить «Адресованная другу, ходит песенка по кругу... ».

Но сегодня я с Хилем взглядом не встречусь, нужно сворачивать на лево, на Поперечную дорожку. И уже издали вижу лучезарную улыбку Татьяны. Опять вспоминается Пушкин: «Ужель та самая Татьяна? »

Да, моя Татьяна меня ждет и улыбается!

А ведь, совсем недавно, всё здесь воспринималось мною совершенно в других тонах.

—Как же убого и сиро здесь, на Смоленском кладбище. Старые могилы, покосившиеся кресты, полуразрушенные склепы.

Мелкий дождь моросит весь день, у часовни Ксении Петербургской толпы тронутых головой женщин и девиц стоят с закрытыми глазами, что-то шепчут, просят заступничества и надеются на чудо. Ждут, что на них снизойдет благодать, и они вновь обретут утраченное счастье.

Мемориал воинов Финляндского полка остался позади, я шагаю по неровной доржке, обходя лужи.

— Блядь, ноги промочил, к вечеру точно температура поднимется.

— Ну, здравствуй, сынок,  — достаю одноразовые стопки, наливаю ему и себе.

Надо бы сверху положить кусочек хлебца, да где его взять?

— Так сойдет! Я не твоя ёбнутая мамаша, которая соблюдает все эти дрёбанные ритуалы и правила. Убил бы, суку.

Ненавижу это кладбище, эту унылую обстановку. Раздражает и постоянно «дежурящая» у могилы дочери на той стороне Поперечной дорожки тётка. На каменной плите лик красивой девицы, жить бы и жить. Что с ней случилось? Заболела, убили, отравилась таблетками? Может тоже, как и тебя, мамаша довела. С такой ёбнутой, как у тебя мамашей и не то можно над собой совершить. Хотя, нахуй мне эти все знания. Я здесь почти каждый день сижу, пока бутылка не закончится, как будто смену отбываю. Сегодня дождь, завтра обещают морозец легкий.

— Извините,  — эта мадама впервые заговарила со мной,  — у вас не найдется зажигалки? В моей, наверное, газ кончился?

— Возьмите,  — протягиваю ей зажигалку,  — можете не возвращать, оставьте себе.

Поспешно посеменила к могиле, через несколько минут все лампадки у неё уже горят.

— Спасибо,  — кладет зажигалку на скамейку и уходит.

В бутылке остается ещё треть. Короткий осенний сменяют вечерние сумерки, убогие кладбищенские деревья темнеют, растворяются в воздухе, сливаются с крестами и могильными камнями.

— Как же мне хуево!  — других мыслей в затуманенной алкоголем башке просто нет.

Из склепа за спиной доносится какое-то завывание.

— Хуй вы меня напугаете, голоса дьявола, это в четырнадцать лет я боялся ночью на кладбище пойти, сейчас мне похуй, хоть старуха с косой, хоть сам Вельзевул.

— Вы слышите эти странные звуки,?

Эта дама с Поперечной дорожки опять стоит у меня за спиной и дрожит как осина напротив.

— Вас послать на три буквы или сами уйдете?  — я 

поворачиваюсь к ней, вижу её испуганное лицо, и мне становится стыдно. Это не человек, передо мной, не женщина, а живой труп.

— Но это же голоса из преисподней,  — её ещё не старое, миловидное лицо перекосило от страха,  — может быть это ваш сын, или моя дочь хотят поговорить с нами?

— Послушайте, вас из Кащенко давно выписали?

Я понимал, что так с женщинами в аффективном состоянии нельзя разговаривать, но я же не психотерапевт, в конце концов, чтобы выслушивать весь этот бред.

— Я вас умоляю,  — в голос завыла она,  — ради наших детей, прислушайтесь, не прогоняйте их души! Слышите?

— Что я должен слышать? Ну, ветер свищет в щелях склепа.

— Нет, это не ветер, слышите, они зовут, просят подойти ближе.

— Ну, так и подойдите, чего вы от меня хотите?

— Мне страшно одной,  — она умоляюще посмотрела на меня,  — дайте мне свою руку.

Не дожидаясь согласия, она вцепись в мою кисть так, как это делают маньяки, когда душат своих жертв и буквально потянула к «поющему» склепу.

— Слышите,  — остановившись в двух шагах от входа, она вытянула голову и прислушалась,  — разговор. Говорят двое, парень и девушка. Прислушайтесь, вдрдуг это ваш сын, Антон.

Я вздрогнул, услышав из её уст имя сына, и вначале даже испугался.

— Откуда она знает его имя,  — эта мысль прострелила голову, но я тут же успокоился,  — оно же выгравировано на гранитной плите, под портретом.

— Хватит распалять себя и меня,  — стараясь сохранять спокойствие,  — ничего и никого я не слышу.

Она как-то опала, словно проколотый мяч, ноги её подкосились и она потянула меня за собой.

Мы сидели на холодной ступеньке входа в склеп, она навалилась на меня дрожащим от рыданий телом. Мне стало сразу как-то стыдно и за свои слова и за мысли об этой несчастной женщине. Я неловко приобнял её за плечи, она уткнулась мокрым от слез лицом в мою грудь и мы долго сидели молча.

Она периодически вздрагивала, но рыдания скоро стихли. Стих и ветер! Завывание в склепе тоже прекратилось.

Я сходил за недопитой бутылкой к могиле, снова присел к ней и перейдя на ты спросил:

— Водки выпьешь?

— Я водку не люблю, красное сухое и то редко, но сейчас выпью.

Я разлил остатки поровну в разовые стаканчики,

— За упокой!

Она молча выпила, достала из кармана печенье, разломала надвое и протянула половинку мне.

— Как тебя зовут?  — ожидая, что она скажет: «не важно», или «я не помню».

— Татьяна,  — размазывая рукавом слезы по лицу, ответила она.

— А я Александр.

— Я знаю!

— Откуда?  — удивился я, но потом подумал, что, наверное, бывшая сказала.

— На памятнике том, первом было написано отчество.

— А она не совсем свихнулась,  — подумал я — той прежней плиты уже год, почитай, как нет.

— Может быть, он мне не сын?

— Грех на душу не берите, такое говорить. Вы же с ним похожи, как две капли воды.

— Видно, она давно ко мне присматривается, а и лица-то её ни разу не видел. Как 

не приду, она то цветочки сажает и поливает, то листья гребет и всегда спиной ко мне. И не встречались взглядами с ней ни разу. Столкнулся бы в транспорте — не узнал.

Не старая ещё женщина, лет 45-50 на вид, просто похоронила себя раньше времени.

— Я ведь после смерти Наташи не живу, а существую,  — как бы прочитав мои мысли, сказала она,  — только ночую дома. Засыпаю, разговариваю с портретом, просыпаюсь, здороваюсь и спешу сюда.

— Ну что, я, пожалуй, сгоняю за водкой!

— Вы слишком много пьёте, поберегли бы себя!

— А для чего? Вот ты говоришь, что не живешь, а существуешь, а почему думаешь, что я — живу?

— Но я же не пью каждый день, и не тороплю смерть. А у вас это похоже на растянутое во времени самоубийство, прямо какой-то мазохизм!

— Ух ты! Да ты, Татьяна,  — философ,  — обернувшись, бросил я на ходу,  — прощайте!

— Вы что, больше никогда сюда не вернетесь?  — она посмотрела на меня печальными глазами.

— Почему, вернусь, но, я же не «дежурю» здесь как вы.

— Тогда, может быть до свидания?

— До свидания,  — ответил я неуверенно,  — ни хрена себе — свиданьице на кладбище.

Уже поворачивая с Поперечной на Финляндскую, я оглянулся, увидел удаляющуюся фигуру и мне показалось, что этот «проколотый «шарик» слегка надулся.

Конечно же, я не внял совету Татьяны, купил ещё «малька», сел дома перед фотографией сына и, обливаясь слезами, приговорил её.

На следующий день я на Смоленское не поехал. Глупая мысль, что Татьяна буде ждать меня, крутилась в голове.

— Мудак ты, Саша! Надумал ты всё, просто у женщины сдали нервы и она разоткровенничалась с тобой, а может была острая необходимость облегчить душу ни перед гранитом, а перед живым человеком?

Но, чем бы я ни занимался днем, мысли мои постоянно возвращались к Татьяне. Я буквально видел, как она бродит на могиле дочери, суетится и всё время посматривает на дорожку.

Не выдержав этой душевной пытки, я позвонил приятелю и предложил сходить в баню, чтобы отвлечься от мыслей о Татьяне и чем-то занять вечер.

— Мы знакомы почти пятьдесят лет, со студенчества. Татьяна-тогда, пожалуй, тогда ещё не родилась? Да что со мной, почему я опять о ней вспомнил?

Раньше мы с приятелем занимались Йогой, не пили, в баню брали с собой по литровой бутылке молока, и посмеивались над мужиками, которые на выходе едва могли попасть в дверной проём.

Но, как любил говорить мой друг: «Укатали Сивку крутые горки! » После третьего захода в парную, мы откупорили Экстру, налили по стопке.

— За что пьём?  — спросил он.

— Как всегда, первая за любовь!

— К трем апельсинам?  — пошутил приятель.

— Да нет, к женщинам.

Мы выпили, и я рассказал ему о вчерашнем странном происшествии.

— А что здесь странного,  — удивился он,  — у баб всегда чешется. Да ты подкатись завтра к ней, проводи домой, да и трахни.

— Я понимаю, что ты знаток женщин и покоритель их сердец, но нельзя же быть таким циником. Я, во 

всяком случае, не о том думаю, а как утешить человека.

— Ой! Ой! Поглядите ка на него, какой скромный мальчик? Другим лапшу на уши вешай.

— Нет, пойми же, у женщины горе, она призналась мне, что не живет, а существует!

— А ты уши развесил и всё это принял за чистую монету.

— Ладно, не хочу я с тобой на эту тему говорить, пойдем мыться.

Нет, я действительно сходил с ума, испытывая те же чувства, как в юности, когда волновался и не знал, как себя вести при встрече с девочкой, в которую был влюблен по уши.

— И как мне себя с ней вести теперь? Первым подойти, или дождаться, пока она сама проявит инициативу как онегинская Татьяна? В любом случае, сразу к ней подходить не следует. Посижу у себя в тылах, решу, как действовать. Если будет смотреть в мою сторону, то кивну головой, а потом подойду. А если она не придет? Бывали же случаи, правда, не часто, когда я её не видел. Но, если её не будет, то я не знаю, что делать? Мучится ещё день? Дурак! Почему вчера не пошел? Может она ждала?

Сердце ёкнуло, когда между деревьями и крестами увидел знакомую, и уже почти родную фигуру.

Как и обещали метеорологи, был легкий морозец и яркое, уже почти весеннее солнце за спиной придавало её фигуре сходство с шестикрылым серафимом. И лицо её тоже светилось радостью.

— Неужели это она мне так рада? А что, если она тоже мучилась два дня и ждала мен? А я, точно как Онегин, не захотел променять свою постылую свободу на радость общения с ней. Може я невольно стал тригером, спусковым крючком для её воскресения, возрождения? Или, я снова всё надумал?

— Где вы пропадали два дня?  — этим вопросом она развеяла все мои сомнения,  — я вас вчера ждала!

— Приятель позвонил, пригласил в баню,  — я не смог признаться ей в действительной причине моего «прогула».

— А позавчерашнюю ночь впервые спала как ангел. Будто тогда, у склепа на меня сошла какая то благодать.

— Я тоже много думал эти два дня, и заметил, что во мне тоже что-то изменилось. Я сегодня, если заметила, даже без водки пришел.

— Мне как-то неловко вам это предлагать, но сегодня я принесла алкоголь — своё любимое вино — Кинзмараури. Не хотите выпить? Сегодня же Татьянин день.

— Татьянин день, и день всех влюбленных! За это грех не выпить.

Я подстелил полиуритановый коврик на гранитную скамейку, жестом пригласил Татьяну присесть и примостился боком рядом с ней.

Видимо она тщательно готовилась к этой встрече, вынула из своего пакета уже откупоренную, но закрытую пробкой бутылку вина и два хрустальных бокала на высокой ножке.

— Разливайте,  — скомандовала она. Пьем стоя!

Солнце играло в густо окрашенном красным вином хрустале, отраженные его лучики бегали по лицу Татьяны. Мы сделали по глотку, она шагнула навстречу мне, но поскользнулась и почти упала в мои объятия. Тонкая струйка вина потекла 

по подбородку. Не понимая что делаю, я приблизился к её лицу, смахнул языком с подбородка вино и прикоснулся к её губам.

Одной рукой я поддерживал её обмякшее тело, в другой держал бокал с вином. Она откинула назад голову и закрыла глаза. Не знаю, как в её, но в моей голове всё поплыло, я тоже прикрыл веки

Когда же открыл глаза, то первым, что увидел, была улыбка сына.

— Посмотри,  — обратился я к Татьяне, Антон улыбается. Раньше, когда я смотрел не это изображение, мне казалось, что у него грустные глаза.

— Моя Наташа, тоже уже два дня улыбается мне. А ты — она впервые обратилась ко мне на «ты»,  — не верил тогда, что они разговаривали с нами и хотели, чтобы и наши души сблизились.