Заголовок
Текст сообщения
Следующим утром, усталый от нашей бурной любви Лёшка спал почти до полудня. Кухонку избы уже заливал яркий свет из окон, когда он сладко потянувшись, проснулся.
Я стояла у стола, перед зеркальцем и надевала панталоны тесные. И прям спиной ощутила взгляд сына на себе. Обернулась, а он лежит, голову на локоть положил, рассматривает меня разинув рот. На мне в тот момент только панталоны обтягивающие и были, вот Лёшка меня и изучал взглядом, с настоящим изумлением.
— Маменька, ты такая красивая... — выдохнул сын.
До этого, сынок меня только в темноте и наощупь видел, а тут при свете рассмотрел.
Бедра мои крутые, широкие. Груди немного отвисшие, но полные, с темными сосками на них. Не только как на мать обнаженную, а как на женщину голую впервые в жизни на меня смотрел.
— Лёшенька, — видя его потрясенный взгляд говорю я. — Про тайну нашу никто узнать не должен. Запретным мы делом занимаемся. Осудят нас, не поймут люди.
Сынок сел на печи, потянулся голый, без всякого стеснения. На пол спрыгнул и ко мне бросился. Обнял меня крепко, и прошептал.
— Мамка, я тебя больше всего на свете люблю. Спасибо тебе за любовь и за наше счастье, — продолжая обнимать меня, сынок посмотрел в мои глаза. — Не одевайся пожалуйста, ещё хочу полюбоваться на тебя, — попросил мой родненький. — А про тайну нашу, никому ни слова не скажу!
Вижу, опять у него встает колом. Стержень тяжелеет, и по бедру моему волоком встает вверх.
— Лёшенька, — усмехнулась ему я. — Пойдем-ка завтракать, хороший мой!
Дальше, он мне целыми днями просто прохода не давал.
Вот как мужик делает по-первости, так и сынок мой приставал. На каждом шагу то облапает мамку, то поцелует. И всё норовит руками под платье залезть, то сверху, то снизу задерет.
Мне и щекотно, и игриво, и приятно с ним. А как на лицо Алёшки гляну, так мне кажется, что оно прям светится. Красивый мой, хороший. Да и сама я вся румяная хожу, аж сияю от счастья как новый червонец.
А про стояк его я и вообще молчу, день и ночь у него торчало на меня. Бывает подойду, в шутку поглажу его дубинку под штанами, а он меня тут же схватит, и давай платье с плеч стаскивать.
Я смеюсь в его объятиях, а Лёшка как начнет в шею целовать, а потом по грудям моим губами елозить, тут уж не до смеху мне. Тут уж мне хорошо становилось по-женски, и я голову запрокидывала, и стонала под ласками сыновьими в небеса.
Вскоре и вовсе не стала панталоны носить под рубаху и платье. Толку от них, если сынок всё равно сдергивает. С самого утра я просыпалась с думами о том, что нас ждет новый день похоти и кровосмешения, и каждый раз на моем лице играла счастливая улыбка.
Брал сынок меня часто и иногда грубо, но всегда с любовью. Снова и снова выплескивал в меня семя, и мысли о том, что
я могу понести ребенка от сына всё чаще посещали меня...
Зимой и в деревне-то делать нечего, а уж нам тут на разъезде и вовсе скукота. Печку натопим и целый день в кровати валяемся без одежи.
Крылечко так и не починили к декабрю, опять снега насыпало.
Уже на второй день снегопада, решила я Алешку научить, как любиться надо правильно, чтобы мне лучше было. Позавтракали чаем с хлебом и опять в постель завалились. Лешенька снова лезет меня облапать и влезть на мамку побыстрее, но я его остановила.
— Хочешь, сыночек, — говорю ему. — Чтобы мамке под тобой ещё приятнее было?
— Хочу, мамка, — кивает он, а сам всё гладит меня голую и гладит. По ляжкам, по грудям, по животу. — Хочу тебе ещё лучше делать, приятнее!
Хоть и день на улице, хоть мы и без одежи лежим, а занавески у нас настежь открыты и белое солнце зимнее прямо в избу снаружи льется. Никто тут не ходит, никто не ездит, никто нас родных не увидит. Стесняться некого, бояться тоже некого.
Только слыхать как кобыла фыркает, так ей и дела нет до нашей любви.
Счастливо мы с Федькой жили, думали, как подрастет Алешенька, так на учебу его отправим. А теперь уж и не знаю, смогу ли сыночка отпустить от себя?
Нам ведь тут как в раю живется.
Печка трещит натопленная, и покушать в доме имеется, хоть неделю можем любиться и не выходить из избы. Воду вот только подтаскивать всё равно придется, так то не трудно, можно и снега набрать, натопить.
И вот лежу я, волосы по подушке распустила, как первая красавица, груди развалила по бокам и белыми ляжками под солнцем сияю. Смотрю на сынка своего родного, глажу его по груди и думаю, как бы ему про любовь подсказать правильно.
— Ты, милый мой, когда на меня залезаешь, что чувствуешь? — спрашиваю я, а сама глажу и глажу его, вижу, что у него уже стоит вовсю, в бедро мне упирается.
— Чувствую, — отвечает мне Алешенька. — Как на самое дорогое, на то, что всегда было рядом, теперь мужчиной взбираюсь. Я до этого о девках мечтал, представлял всё, как их помну, поцелую, а про то, что стояк в них вставлять надо — не знал. Ты меня впустила в себя, обняла и приласкала. Лучше тебя нет никого, ближе.
Я улыбнулась, погладила его по щеке.
— Ты мне мамка, как женщина отдалась, — говорит он, и смотрит с любовью. — Так хорошо мне ещё никогда не было, даже и не думал, что будет счастье такое, и смогу тебя как мать и как жену любить, — Лёшка себя по стояку поглаживает, а у него уже поднялся и торчит колом. — Поласкай ещё меня, мамка, — просит.
— Сильно тебе в меня хочется? — опять его спрашиваю.
— Сильно, мамка! — кивает сыночек, губами к моим губам тянется, и рукой опять мне грудь налитую тискает.
Наклонился Лёшка ближе, под голову мне руку завел, притянул к себе, и целует в губы,
засасывает, языком лезет. Я его в ответ целую, свободно и приятно, чувствую, что желание во мне тоже растет.
— По-быстрому конечно можно, если в охотку, полюбиться, — поцеловав сына в губы отвечаю я. — Только не всегда. Бабе по-всякому можно приятно сделать. И пальцами, и языком, не только всунуть, — улыбаюсь ему я нежно.
— Так тебе ведь и так хорошо со стержнем моим, мамка, — отвечает Лешка. — Или показалось мне?
— Не показалось миленький, — опять я улыбнулась, и по щеке его погладила. — Но перед этим и по-другому можно зайти.
Я медленно развела бедра в стороны, чувствуя, как разлепляется моя намокшая подружка будто слякоть апрельская. А до весны-то далече ещё, только я тут и таю.
Теперь солнце из оконца светило прямо в мою открытую промежность. Светило неярко, но хватало, чтобы капельки на ней поблескивали.
Сама того не видела, но Лёшка на девку мою между ног, на щель родной матери, смотрел жадно и неотрывно, красивая знать-то, охочая.
— Вижу, что ты созрел сынок, вырос. Теперь можешь по-настоящему женщину осчастливить, и душевно и ласками. Потрогай меня там, сыночек, — попросила я, чувствуя, как мои щеки распаляются румянцем и возбуждением. — Только осторожно трогай, нежно.
Тепло его руки потянулось к моему лобку, касаясь живота, в котором итак уже хватало волнения. Щекотка изнутри, слилась со щекоткой снаружи, от касания пальцев Алёшеньки. Теперь он не был так напорист как в первый раз, касался мамкиного тела нежно, как я и просила.
— Пальчик вытяни, и в серединке проведи... — говорю я ему, а сама руки опустила и подружку мохнатую растянула в стороны.
Глаза закрыла, дышу горячо, и жду когда сынок мне промеж ног потрогает.
— Не спеши, — ему говорю.
Он сначала пальцем коснулся, чувствую как наслаждение во мне разливается, и зад сжался и щель свело от удовольствия. Застонала я от прикосновения сыночки, выгнулась, и шире бедра развела под его рукой.
Он пальцем провел сначала, чувствую у меня скользко всё. Потекла я прямо на простыню.
Опять материнское нутро просило стержень родного сына, крепкий, большой и горячий. Всё моё тело, все прелести мои зрелые требовали внимания. Важно мне было чувствовать эту твердость мужского хозяйства, гладить, целовать, ощущать и наощупь и глубоко в себе.
— Вот так, Алешенька, нежнее, — снова вслух попросила я.
Сыночек не выдержал, к одному пальцу всю ладошку добавил, и давай мне щель разминать, кругами гладить. Не видела я уже, глаза закатились, вот так приятно стало, ощущала только как он гладит по волосам и губам срамным, мокрым.
Тепло его ладони между ног, и ничего больше нет на свете.
Лёшка умом в меня хочет войти, а сердцем понимает, что мне пока так приятно, от поглаживаний. По животу поводит рукой, по соскам на материнских грудях, и снова возвращается рукой к промежности моей. Водит пальцами и ладонью по большому лобку, всё не может налюбоваться и натрогаться, интересно ему, а приятно нам двоим, и маме и сыну.
— Нравится, мамка? — шепчет мне Лешка, а я чувствую,
как он дышит горячо. Щекой чувствую дыхание его, шеей, плечом, грудью левой и соском на ней.
— Нравится, сыночка, — выдохнула я.
Глаза приоткрыла, будто проснулась от сладкого сна, а Лешенька уже губами к моей груди тянется, припал и опять давай сосать её.
От мокроты его губ на моем соске и внутрь, меня будто прострелило удовольствием. Между ног опять всё сжалось от похоти, а сыночка уже пальцы внутрь меня сует.
Сразу два мне вставил и водит ими туда-сюда.
Я выгибаюсь, подмахиваю ему задом, а сама думаю, — «ведь хотела научить его как приласкать мне там, а уже и самой не до того», — и опять насаживаюсь на пальцы сыночки, понимаю, что уже не могу остановиться и ничего от счастья не соображаю.
Лешка ещё пальцами потыкался в мою подруженьку скользкую и горячую, не выдержала я больше. Губами с ним поцеловалась, и поцелуй у нас сладкий вышел, приятный до одури.
Лежу и опять думаю, — как хорошо, что вокруг нет никого, что одни мы тут, а иначе не узнал бы он счастья материнской нежности, а я бы сынка не прилюбила по-женски. Не узнал бы сын как выглядит то место, где его зачали, и откуда он родился. Не приласкал бы цветок жизни, из которого сам вышел.
— Чего дальше-то делать, маменька? — шепчет Лёшка своими губами, а сам целует жарко мои губы, шею белую, нежную плечи и груди.
— Залезай на меня, хороший мой, наделал уже, хватит! — говорю ему я, и посмеиваюсь сквозь стоны удовольствия. — Сыночек... — опять поплыла я, взяв рукой его стояк прижатый к моей ляжке. — Залезай... — извивалась я, поглаживая его дубинку. — Отлюби меня миленький. Делай со мной всё, что вздумается, никто не увидит, никто не узнает...
— А что можно делать, мамка? — ложась на меня сверху, сыночек спрашивает.
— Всё... — шепчу я ему жарко. — Тебе всё можно. Я вся твоя, а ты мой.
Уперся Лёшка руками по бокам от меня и опять дубину кожаную к дырке приставил. Я сама задом двинула навстречу стояку его, конец скользнул по моим сокам и внутрь вошел сладко.
Как я приняла я в себя стержень сына, так опять разум потеряла, только губу прикусила, и наслаждаюсь тем, как весь его стояк постепенно внутрь меня входит. Бугорок за бугорком, жила за жилой он раздвигает мой вход, и набалдашником внутрь проталкивается.
Брал он меня, свою мать, до самой глубины.
Входил до конца туда, где только отцовский стержень до этого бывал. И сейчас, сынок дарил мне неведомое ранее, запретное удовольствие, проникая в лоно материнское. Я дурела от похоти и от понимания того, что мы занимается делом тайным, почти опасным.
Буравит сынок моё жаркое нутро, и зуд в под мохнаткой немного утихает. Теперь только ощущение того, что меня на стояк насадили. А у Алёшеньки корень большой, так что и вовсе, лежу так, будто на обух толстенный меня напялили.
И никуда с него не денешься, никуда не слезешь, только лежи и наслаждайся тем, что
надевают и снимают с дубины такой.
Так я и делала, милого сыночка за плечи обняла, шею под поцелуи подставила и стонала, пока он про любовь мне говорил и нежность. Лучше мне с ним, чем с Федькой было.
Сыночек сладко любил, не по-мужицки, а как родной.
Меня до сумасшествия распаляла мысль о кровосмешении, о том, что я с родным сыном кувыркаюсь, на ложе, где меня отец его брал прежде. Вгонял в меня также, как Лёшка сейчас.
Я кончала под сыном, тряслась, обнимала его крепко за шею и плечи. Он плескал мне своё молодое, густое семя прямо на матку. Это была похоть и любовь двух самых близких людей. Сильное, юное тело сына почти не требовало отдыха, полежит на мне не вынимая, и внутри меня снова встает, твердеет его стержень.
Брал меня сын снова и снова, он кончал в меня, а я на нём, в его сильных, родных объятиях.
— Делай со мной, что хочешь, Лёшенька! — шептала я.
Он меня драл как мужик, драл уже нещадно, как сидорову козу, но и как родную, любимую мать. Упивался моим телом, моими стонами, гладил как сумасшедший, мял груди и снова проникал во влагалище из которого родился.
Мысли о том, что от этого всего во мне может зародиться новая жизнь, больше не пугали меня. Я не чувствовала, но знала, что всё моё материнское лоно облито и обмазано семенем Лёшки.
Испытывала счастье, от того, что могу понести ребенка от сына. И он тоже будет нашим, родным, частью нашей счастливой семьи.
— Ещё, родной! Ещё! Даааа... ЕЩЁ!
Мне приятно, от каждого толчка по всему телу блаженство волнами расходится. Сыночек молодой на мне работает, а я под ним выгибаюсь и охаю.
Так и слил он в меня снова в жаре этом. За ним и я выплеснулась.
Родной мой.
Через месяц, долгая зима нашей с сыночком любви закончилась.
Снег во дворе и окрест посерел, покрылся проталинами и вскоре сошел вовсе.
Ещё через месяц живот у меня округлился. Понесла я от Алешки ребеночка. На этот раз без тошноты обошлось, но больно уж есть хотелось. А картошка на исходе была, да и крупы не было.
Делать нечего, мальца кормить надо как следует, чтобы крепким народился. Отпустила я сына в село, за продуктами, скрепя сердце. Велела масла прикупить, и мяса достать если выйдет, подпол ещё морозил, так что и впрок можно было набрать.
Страшно было конечно, что Лёшке в селе какая-нибудь девка приглянется, или женщина. Не я одна, знать-то, мужика на войне потеряла, полно таких.
Мужчина нынче на вес золота, так я думала и Лёшку наставляла перед его уходом.
— Сынок, родной мой, ты там шашни не води ни с кем. Девки они хитрющие, а со старшими бабами и вовсе разговор не заводи! — говорю ему я и живот специально поглаживаю, чтобы не забывал про наше дитя. — Мамку не бросай одну, Лешенька, возвращайся скорее.
А он смотрит на мой живот, улыбается довольно и счастливо, да говорит
мне в ответ.
— Куда-ж я денусь от тебя, мамка? — Лешка на корточки присел, к животу моему щекой припал и опять улыбается. — Братик там, или сестренка? — у меня спрашивает.
— Мне кажется братик, — глядя сверху-вниз улыбаюсь ему я. — От тебя только сын может родится, такой же красивый и сильный, как ты, хороший мой. А если сестренка...
— А коли сестренка, то первая красавица будет, вся в тебя, маменька! — говорит Алёшка довольный, а сам обнимает бедра материнские, и живот целует.
Счастливый он был тогда до одури.
До села сходил и обернулся за два дня, я куковала у окна, тяжелое не таскала, работу на путях не делала, берегла дитя.
В мае, стуча колесами и шипя парами остановился у нашего разъезда паровоз. Машинист, мужичок лет под пятьдесят вместе с кочегаром натаскали воды из нашего колодца, Алешка им помог.
— Новость слыхала, красавица? — усмехнулся чумазый кочегар, уже взбираясь обратно в поезд.
— А где ж слыхала? — подвернула я платок, стоя на весеннем ветру. — У нас ни матюгальника на столбе, ни людей вокруг, — пожала плечами я. — Одни мы, никого нет.
После слов этих, машинист как-то странно на меня посмотрел, потом на сыночка моего Лёшку и головой покачал.
— Война кончилась, — договорил кочегар. — Победили мы! Так-то, мать! — счастливо улыбнулся он, физиономией своей чумазой. Лицо черное, только зубы блестят. Смешной и радостный.
Войны я той не видела и не знала. Немец до нас не дошел, газет не выписываем, так и прожили все четыре года в покое. Но новость хорошая, это верно.
Улыбнулась я в ответ на добрую весть.
Жаль только, что Федора война эта проклятая забрала, и не вернется он теперь в дом родной.
Машинист с поезда обратно спрыгнул, ко мне подошел и взял за локоть. Отвел в сторону, подальше от Лёшки и кочегара, перешел на шепот и говорит.
— Всё понимаю, мать. Тяжко тебе одной, тепла мужского хочется. Не осуждаю, не виню, — вздохнул он тихо. — Но сына-то пожалей, — глядя мне в лицо произнес он. — Ты жила уже, счастлива была, а он что? Думаешь счастлив он жить так? Отпусти его на волю-то, пусть хоть мир поглядит. Хоть бы и на паровозе, как мы. Не бросит он тебя ведь.
Говорит, и сам мне в лицо зыркает. А в глазах горечь у него, видно, что переживает за Алёшку, глянулся ему парень. Сразу видно, что сынок у меня работящий, сильный и ростом вышел. Красавец.
И вижу я по взгляду машиниста этого, что догадался он про нас с сыночком. О любви нашей понял всё.
Я отвернулась, смотрю в сторону на зеленеющую степь и леса вдалеке. А сама думаю, — Лёшке и так хорошо, тут, со мной. Да ещё и на сносях я, а вдруг мне худо станет? А рожать тоже самой, в одиночку? А дитя поднимать потом?
Нет, не пущу, — решила я про себя.
А машинист не отстает ни в какую. Смотрит с укором и смотрит.
— Послушай, мать, как звать тебя? — опять
берет меня за локоть и встряхивает машинист.
— Маша я, Маруся, — также, глядя в сторону, отвечаю ему.
— Меня Колькой зовут, — представился он. — У тебя, Марусенька, продовольствие есть про запас? — спрашивает. — На месяц хватит?
— Есть, — говорю. — Хватит. А что? — тут я обернулась, и снова в глаза ему смотрю.
— Давай так, — вздохнул этот Коля-машинист. — Сына твоего отвезем в город, на учебу. Путейцем будет или при паровозе, там пусть сам решит. А как выучится, привезу назад.
Я молчу и смотрю.
Умом понимаю, что человек помочь нам хочет, а сердце не желает сына отпускать. Страшно одной, одиноко и холодно.
— Надолго это? — спрашиваю.
— Как получится, но через месяц я сам приеду, проведаю тебя. Поесть привезу, по хозяйству помогу, если надо, — он покосился на моего Лёшку и улыбнулся по-доброму. — Не переживай, не пропадешь, мать, — хлопнул меня по плечу машинист.
Подумала я, подумала, и всё-таки сыночка отпустила в тот день.
Сам он не против был, потому как на паровозы всегда с радостью и любопытством поглядывал. Интересно ему было. Как заслышит гудки, выбежит, смотрит, машет. Оно и понятно, других случаев у нас и не происходит тут, только что колеса стучат.
Вещи с Лёшкой собрали, их и немного было, всё в один мешок поместилось. Перекрестила я сына в дорогу, обняла и поцеловала в губы украдкой.
Снова зашипел паровоз, застучали колеса. Осталась я совсем одна, на далёком разъезде посреди степи, среди облаков белого пара.
Вздохнула тяжело, села на завалинку и всплакнула, глядя на то, как исчезают за холмами вагоны.
Коля этот и вправду проведал меня через месяц, ещё картошки привез и даже кусок мяса добыл где-то. Муки на хлеб даром дал, и угля сгрузил вдобавок, тоже даром. Рассказал, что сынок на путейца учится, всё хорошо у него, и с товарищами Лёшка сдружился легко.
Уехал Коля, убедил он меня, что всё хорошо, поверила.
Отлегло от сердца.
А Лешенька мой вернулся через два месяца. Да не один.
После горячих объятий и слез радости, разглядела я, что с ним ещё паренек один приехал. Тоже, как и Алешка высокий, и вроде бы ладный собой, но очень уж несчастный с виду. На лице у него печать сиротская, одинокая. Такой взгляд детдомовский ни с каким другим не спутаешь.
— Знакомься мамка, это друг мой, Ванька! — усмехнулся Лешка и обнял второго парня за плечи. — Верный, надежный товарищ мой.
— Ну, что ж, Ванечка, — всё ещё плача от радостной встречи с сыном, улыбнулась я. — Рада видеть товарища Лёшкиного, будь как дома. Правда есть особо нечего... Мне не жалко, но говорю как есть.
— Мамка, всё понимаю, только это... — шепнул мне сынок. — Ванька сирота, некуда пойти ему. Пусть поживет с нами, по хозяйству всегда поможет, да и мне веселее. А? Не надо с ним так.
Я уставилась на сына, в недоумении.
Первое, о чем подумала, так это не про еду. Подумала про то, как же мы при постороннем человеке любиться станем с Лёшкой. Втихушку, да по углам?
Нет,
мне такого не надо, не для того ждала.
А второе: смотрю я на этого Ваньку, на лицо его сиротское, и думаю, — ни кола, ни двора у него. Ни мамки, ни папки. Один на целом свете, и пристроиться ему некуда.
Ладно, перетерплю, мать ведь я в первую-то очередь, а не сыкуха молодая, — так решила про себя. — Пусть поживет, потом поглядим.
Усадила ребятишек за стол, накормила чем смогла.
Картошки сварила, да чай из полевого сбора сделала. Они сахар привезли комочками, сидят, уплетают ужин. А я всё на сыночка любуюсь, умиляюсь, давно не виделись, соскучилась я. Сама не заметила, как на скамейке всё-таки елозить в нетерпении стала.
Простительно мне, сильно соскучилась.
Тяжело мне было без Алешки, пальцами себя ласкала, его вспоминала. А сейчас смотрела на него, так мне и вовсе дурно стало от желания. Щеки запылали, руки скатерку теребят. Вот ведь он, родной, живой, настоящий. Рядом совсем!
Вот думаю, дурной организм у бабы. На сносях ведь я, уже четвертый месяц, а нутро ещё просит. Все мысли только о стояке Лёшкином и прикосновениях его жарких. Одна мысль похотливая другую сменяет.
Лишь бы потрогал где-нибудь сыночек. Мне уже все равно было на гостя, только бы потрогать Алёшку, поцеловать и в себя принять. Жарко, неистово, но с любовью, как Лешка уж под конец меня брал.
Интересно, проболтался Алёшенька товарищу своему про любовь нашу, или нет?
Смотрю в их глаза и понять не могу, вроде не переглядываются, не усмехается Ваня этот, просто смотрит по-сиротски и картошку трескает с чаем вприхлебку.
Прошло ещё минут пять, и чувствую, что не могу уже терпеть. Между ляжек всё скользко будто киселя плеснули теплого, груди ноют, соски снова торчком. Вся извелась на этой скамейке окаянной, искрутилась, в голове ничего кроме воспоминаний о стояке Алешкином уже нет.
— Лёшенька, а ну-ка, пойдем в сарайку, поможешь мне! — не выдержав, встала я со скамейки и отвернулась, чтобы не видел Ванька этот мои щеки красные.
Сын хлопнул друга по спине, встал и за мной вышел из избы.
А я в сенках замешкалась немного пока калоши надевала, нагнулась, чтобы вторую калошу найти впотьмах, тут Лешка вышел следом, видать зад мой усмотрел, и замер за спиной.
У меня как сжалось всё между ног, будто стянуло. По грудям сладкая истома пошла, и в животе под ребеночком тепло стало.
Чувствую, сынок взялся руками за подол моего платья и вверх его задирает по ляжкам. Нетерпеливо, быстро, аж ткань трещит местами. Я умом понимаю, что тут в сенках нас Ванька услышит, а противиться Лешеньке не могу, очень соскучилась и по-женски, и по-матерински сразу.
Руками уперлась в темноте в дверь, у нас наружная была обита старыми телогрейками. Мягкая она, в неё хоть руками упирайся, хоть телесами голыми, всё одно хорошо будет.
Слышу, зашелестел штанами сынок у моего голого зада, стягивает их с себя. Я зажмурилась, рот приоткрыла, застыла и жду когда мой долгожданный мне вставит.
— Осторожнее сынок, — шепчу я Алешке в
темноте. — Во мне ребеночек наш, не навреди ему корягой-то своей, не шуруй шибко.
— Понимаю мамка, — отвечает сынок. — Осторожно войду...
Чувствую, как его горячий ствол бедер коснулся в темноте, и понемногу вверх двигается, по коже моей. Вспомнила я опять то ощущение сладкое, когда сынок в меня входит, и нутро моё сочное, влажное этой дубиной перемешивает.
Такой здоровенный, жилистый и твердый, будто на черенок меня насаживают. Сама я подалась задом сыну навстречу, губы закусила, чтобы не простонать от наслаждения.
И вот его дубина уперлась в мокрые половинки моей дырки, осторожно пошла внутрь, раздвигая сначала на входе, а потом проваливаясь внутрь.
Большая, скользкая, а за ней бугристый ствол, родной мой, любимый. Легко пошел в меня, жилами всеми приласкал, пока внутрь проскальзывал.
Простонала я в сенках, и выгнулась, выставляя зад сыночку. Он ухватился за него крепко и потянул на себя, пока волосами своими в разрез между половинок не уперся. Его шерстью жесткой мою вторую дырку аж накрыло.
Уперся Лешенька, потерся, и тут я совсем поплыла.
Голова закружилась от того, как сладко его шерстка моё колечко верхнее пощекотала. Вроде еле касается, а по всему телу приятно становится, волнами растекается.
Я живот придерживаю, четвертый месяц как никак, не навредить бы дитю. А Лёшка всё понимает, но тоже соскучился. Чувствую половинками зада как его стояк медленно скользит, осторожно.
Начал он меня любить, как и раньше, сильно, с любовью и родной нежностью. Я подвываю тихо под ним, да на ляжки себе протекаю, охаю.
— Лёшенка... ой... ой, дааа... сынок мой... Давай мой милый, ещё, ещё... Ой, родненький! Хорошо-то как!
— Мамка, маменька, — засаживая мне, шепчет сынок, а сам руками по спине меня поглаживает.
Руки теплые, пальцы нежные, ласковые, аж мурашки бегают.
— Лёшенька! — шепчу ему в ответ я. — Хороший мой, подержись тут вот! — продолжая протекать на его корень, я смяла левую грудь свою и вбок сдвинула. Сынок без лишних слов всё понял, бок мой погладил, и рукой за грудь схватился. Сосок между пальцами зажал, и так стал меня натягивать.
Я ему и вторую грудь дала, также и за неё ухватился.
— Сыночек... — шепчу я. — Родной мой... Поглубже немножко! Вот тааак милый, вот таааак...
В тот момент мне казалось, что ещё никогда не было так хорошо. Пальцы сыночка потянули меня за соски как за ручки какие-то, и вроде сильно, но не больно, а немыслимо приятно. И одновременно дубинка в меня входит на всю длину.
— Мамка, маменька, — шепчет в ответ Лёшка, и хозяйством хлопает по моей щели мокрой. Любит не сильно, но глубоко и с жаром.
Между нами всё скользко, горячо.
Громко хлюпает, и сынок бедрами шлепает. Ванька точно нас слышит, только мне на это всё равно. Я отдалась в руки Лёшкины, мужику отдалась, скучала, хотела, теперь уж не могу сдержаться.
По ногам моим льется, лицо горит, губы сами стонут против воли под сыном родным.
Женского удовольствия такой силы в моей жизни ещё не бывало. Ноги затряслись, глаза открыть не
могу, зад сжимается, подружка мохнатая хлюпает по венам стояка, от грудей внутрь стреляет.
Почувствовала я, что упаду сейчас. Слабость в ноги хлынула, внизу живота пожар, на пол льется из щели, по мошонке Лёшке стекает и капает мне между калош.
И Алешка почуял, что я кончу и упаду сейчас, не удержусь на стояке его.
Сынок груди мои отпустил, и за живот округлый меня придержал. Чувствую, ребеночек во мне шевельнулся. Уж не знаю, рад был он папке или нет, но пнул он меня впервые.
Мне и приятно, и радостно, и опять ощущаю, что кончу сейчас и вырвусь из рук Лёшкиных, да на пол упаду.
— Мамка, пойдем в баньку, отлюблю тебя там вдоволь! И сверху, и снизу, с удобствами, — сыночек корень вытащил и целует меня у двери в шею и в губы.
И я целую его, тоже соскучилась.
— Давай ночи дождемся, хороший мой, — шепчу я Лешеньке в ответ. — Не хочу сейчас тебя выплескивать, вот так в темноте, да в сенках. Шибко долго ждала тебя, любиться хочу, как следует, не в торопях. Напиться хочу семени твоего вдволь, а то уж знаешь, как жажда меня мучала без тебя.
— Знаю, мамка, — шепчет он и целует опять. — Истосковался я.
— Выпью из тебя всё досуха, роднуля моя, кровиночка, — целую его жарко, с языком. — Потерпи немного, милый.
Хоть и стоял у сыночка колом на меня, но он сдержался. Отступил.
Я повернулась, нашла наощупь его стояк и сжала ствол пальцами. Крепко сжала, а Лешенька в темноте меня по животу гладит. Держу я его дубинку крепко, а она в руке дергается, выплеснуться хочет.
— Терпи Лёшка, — говорю я ему тихо. — Терпи до вечера.
— Ладно мамка, — шепнул он, в темноте мои губы поцеловал, подружку мохнатую, мокрую, ещё раз ладошкой погладил, и мы оделись. — Маменька, — вдруг говорит он мне и обнимает.
— Что милый? — шепчу я ему в темноте.
— Мам... ты прости мне просьбу такую, но... — слышу смутился он.
— Говори, мой хороший, — отвечаю ему я. — Не стесняйся...
Вам необходимо авторизоваться, чтобы наш ИИ начал советовать подходящие произведения, которые обязательно вам понравятся.
— Мам... ты прости мне просьбу такую, но... — слышу, смутился сын.
— Говори мой хороший, — отвечаю ему я. — Не стесняйся.
— Пусть Ванька в дальней комнате спит, там самое уютное место у нас, — вдруг попросил Лешка, я молчу, а он снова говорит. — Мы с ним в коммуналке комнату снимаем, а там кровать одна. Он сам сразу на пол лег, а мне место уступил на койке....
— Мам... ты прости мне просьбу такую, но... — слышу, смутился сын.
— Говори мой хороший, — отвечаю ему я. — Не стесняйся.
— Пусть Ванька в дальней комнате спит, там самое уютное место у нас, — вдруг попросил Лешка, я молчу, а он снова говорит. — Мы с ним в коммуналке комнату снимаем, а там кровать одна. Он сам сразу на пол лег, а мне место уступил на койке....
Сидя у окна, я стежок за стежком подшивала старую телогрейку. Глядя как Федор, супруг мой отгребает снег с тропинки скребком, по случайности, то и дело кололась иголкой, но боль не причиняла расстройства.
Глядеть на родного было приятнее.
Поправляя ушанку на голове, милый отбрасывал ворох снега к пригорку, возвращался и упирался скребком снова. Поднатужится, упрется и опять полоса чистая за ним остается. Обернулся, на меня поглядел, шапку стянул с головы и лицо ей отер, а от самого пар валит....
Когда я учился в школе, посреди года к нам перевели новенькую. Звали её Карина. Она была настолько миленькой и хорошенькой, что все пацаны в классе сразу же повлюблялись. У Она была невысокой, стройненькой, с огромными зелёными глазами и чёрными волосами. Я никогда не встречал девочку скромнее Карины. Она улыбалась редко, но какая у неё была улыбка! Этой улыбкой можно было любоваться вечно....
читать целикомЭто был прекрасный закат. Солнце сияло на горизонте и превращало небо и облака, в невероятный калейдоскоп оранжевых и фиолетовых оттенков. Температура была теплой, такой, какую вы ожидаете встретить в Южной Калифорнии. Это был субботний вечер, и по этому случаю, мы еженедельно собирались с друзьями. Среди собравшихся были друзья, которых мы с женой знаем уже 20 лет. Точнее, она знает их чуть дольше....
читать целиком
Комментариев пока нет - добавьте первый!
Добавить новый комментарий