Большая Сандата. Часть 3

Пёстрой лентой кружатся слайды лет, медленные кадры, длиною в жизнь.

В село приехали специалисты с оборудованием, бурили скважины, искали то ли газ, то ли ещё что.

Песни на танцах резко поменяли репертуар. На смену угукающему "Синему инею" и заунывному "Дельфинёнку" пришли "Машинист" Шокинг Блу, битловский "Лет ит би", конечно же "Шизгара". "Пэйнт ин блэк" мы потом уже услышали на "вражьих голосах" от Роллингов, а тогда её пел полубог с хайрами ниже лопаток и клетчатых клешах на 40, в штанинах которых мерцали лампочки от фонарика.

Он работал на буровой вышке. Мы так и называли её — "Песня бурильщика"...

Всплывает кадр одного неожиданного опыта.

Наконец-то потеплел долгожданный апрель. Мы вывели из пыльных сараев своих резвых саврасок — велосипеды. Вечер. С Ерохой нарезаем круги по асфальту Центра и по аллеям парка. Ничего ещё не цветёт, поэтому ноздри щекочет только свежесть, изредка перемежаемая нотками советского вермута и колбасы от редких отдыхающих на лавочках.

Появился Калудец на каком-то запущеном, как и он сам, велике, примерно наш ровесник. Мы стали дурковать: сбивать его, ржать и обзываться...

Вкралось небольшое НО, которое мы узнали опосля: В отличие от нас, недорослей, он уже покрывал одну очень колоритную самку, которая на шесть лет была старше нас, ходила в штанах, кепке, материлась покруче мужиков, курила, бухала и ловила рыбу... Но то всё фигня. Дралась она так, что её боялись и мужики, не говоря о таких щеглах, как мы.

Нина ЧИта налетела внезапно. За минуту она устроила такой Перл-Харбор, что пёрло нас и на следующий день.

Я помню эти болтающиеся сиськи под рубашкой, которые я лишь случайно смог зацепить беспомощными руками, ибо из района этих сисек мне, под матюки, летели в морду быстрые, мощные и точные удары: в нос, по глазам, в подбородок... А потом, пока мы стояли под колонкой, охлаждая расквашенные носы, с удивлением отметили, что "искры из глаз" — оказывается, совсем не книжный оборот, а суровая реальность.

Плюс у этого опыта тоже был: осознание того, КАК надо драться, и что получить по морде, даже сильно, это — ничего страшного!

Ластик времени подчищает многие события и жизни без сантиментов. Кто и что побледнее, стирается быстро, а яркие, хоть и блёкнут, но не сдаются и память услужливо ретуширует их образы:

Краснощёкий крепкий дед Кириллович, с бархатным голосом актёра Жарова, снабжавший меня "хромыми гвоздями", которые я с великим усердием выпрямлял, осваивая молоток... Его коренастый сосед Дорофеевич, в войну горевший в танке, яростный рыбак и матершинник, наводящий на нас, пацанов благоговейный ужас со своей, как пушка, негнущейся ногой... А спившийся в хлам кавалер орденов Слава одноногий Николай со своим единственным верным другом-дворнягой по имени Мопс? Пьяный, полулёжа на лавочке в парке, он нам рассказывал всю некнижную жуть войны... Был один мужик без правой руки, а левая, простреленная в локте, просто болталась крючком. И шутник, и отвязный буян был. Спилась, тихонько растворилась неразлучная парочка: Дед Сопляк и Баба Фрося, трясущиеся, как 

медузы, под наши улюлюканья проплывающие призраками по улицам села...

Контркультура была всегда, просто менялись образы: тогда это были "неправильные", не такие, как надо герои, опалённые войной, но не мелькавшие на парадах и митингах. Их дети, дети войны не походили на тех, проезжающих на бедарках и "Победах", устало кивающих на приветствия, и, паря армянским коньячком, толкавших с трибун красную ахинею по праздникам. Нет. Они пахали, пили, горевали и веселились, живя своей тихой жизнью.

Мой отец, в силу возраста и здоровья захвативший всего около полугода войны, после Академии художеств в Ленинграде, презрев все "фонды" и тусню, при распределении ткнул на карте пальцем в село с речкой, и всю жизнь проработал в школе, воспитав не одного именитого художника. Да и просто Человека. Пацаны с "неудом", со справкой вместо аттестата, при встрече хотели пожать руку тому, для кого не было разницы, чей ты, отличник, или двоечник.

Когда мама засуетилась насчёт получения льгот для ветеранов, он чуть не выбросил свой военный в уборную:

— Не позорься! Нам что, не хватает?

Такими же были Настоящими Человеками наш физрук, историк, физик, врач, когда-то удалявший мне гланды...

Моим гуру, к небольшой досаде отца, стал его друг, развернувший вектор моего неокрепшего мозга от живописи к технике. (Рисование в то время заметно проигрывало цветомузыке в завоевании желанной популярности. "Шерше ля фам", всё-таки!

Сказать, что он был телерадиомастер — ничего не сказать. Он не ездил, летал по колдобинам села и района на своём "Ковровце", разрываясь между пчёлами, инкубатором, сигнализацией в магазинах и ещё чёрт знает чем, выкраивая время и на нас, вникавших в радио...

А помнишь, дядя Володя, как когда-то в семидесятых, в районной газете, опубликовали моё сочинение о тебе? Батя посоветовал...

Качает весенний ветерок у маленького серого памятника искусственные подсолнухи.

— Привет, па... Ну вот мы опять с мамой у тебя. Да, маленький, серый, и крест — голубец, как ты хотел... Знаю, ты не веришь во всю эту загробную хрень... Да и слово "хрень" не приветствовал... бы... Сколько ты написал одних только подсолнухов? А картин с нашей речкой вообще не сосчитать, осевших в коллекциях от нашего села до призрачного Йемена. Теперь везде с твоей подачи знают, кто она такая, Большая Сандата...

Пойду, пройдусь — поздороваюсь, побуду немного и с Ними, с твоей нынешней компанией. У вас даже на камне по-прежнему живые глаза...