Золото и платина

Колеса ехали ритмично, как весенний дождик с крыши.

Улыбаясь, Лиля отпивала чай. С самого утра она выпила всего 4 стакана, но приходилось экономить на основном.

Разговорчивые соседи распространяли анекдоты. Лиля смеялась, опустив глаза. Она была благодарна им за то, что они оказались приветливыми людьми, но нельзя же так много болтать! За неделю ни один житель их деревни не произнес столько слов, сколько они произнесли за час.

Лиля не замечала, что соседи заглядывают ей в лицо, и каждая ее улыбка подхлестывает поток остроумия, как электрический разряд.

Она вообще привыкла улыбаться. Улыбка была нормальным состоянием ее губ, и они сами складывались в нее, как только рядом появлялось что-то хорошее (или то, что хотело казаться хорошим). С ней всегда были ее картинки, и она привыкла улыбаться им, удивляясь этому чуду - как это из ничего вдруг получается маленькая реальность. Этих маленьких реальностей у нее скопилось много, целый шкаф, и еще столько же было раздарено деревне и району. Лиля запом рисовала, будто пыталась конкурировать с настоящей, большой реальностью, и даже сейчас, в поезде все время водила карандашом в блокноте, поглядывая тихаря на своих соседей.

Больше всего ее развлекал Михаил Сидорович, головастый толстяк, отжигавший анекдот за анекдотом. У него были уши, как у медведя, и в Лилином блокноте он превратился в настоящего Чебурашку. Он был веселый дядька, но Лилю немного раздражало, что он прилип к ней взглядом, как к телевизору.

Впрочем, на Лилю пялился весь вагон: от проводника до мелких шкетов из соседнего купе. Она прекрасно знала, почему так, и повторяла про себя слова бабы Лены:

— Один Бог одарил красотой, а другим - талантом. Тебе он дал талант создавать красоту, понимаешь, Лилюнчик? А женское счастье от тебя никуда не уйдет. Тот не мужчина, что берет за красоту. Тот мужчина, что берет за добрую, чистую душу...

С душой и с талантом у нее все было в порядке, она это знала и была спокойна. Они были спрятаны в ней, как ценность в потрепанной шкатулке. А по внешности умные люди не судят, — так воспитывала ее баба Лена, выкормившая Лилю с пеленок.

Сколько Лиля себя помнила, ее дразнили пестрыми, изодранными рыжими волосами-конопатками, и она иногда обижалась на Бога — почему тот дал ей такую уродство, а не сделал, скажем, обыкновенной серой мышкой. Так она могла бы нарисовать себе лицо, какое хотела, а конопушки ведь не закрасишь никакой краской. Даже испытанные народные средства не помогали — дрожжи, лимонный сок и кисель. В деревне она считалась уродиной и была твердо убеждена, что выглядит такой и для всего мира.

Поезд притормозил, и двое ее попутчиков вышли. Остался один Михаил Сидорович.

Он сразу засмущался, опустив глаза.

— Выйду покурю, — сказал он. — Тоже скоро выходить, на следующей-то... Буду пока привыкать к улице, хе-хе...

Лиля осталась одна.

Она ехала уже третьи сутки, и ей казалось, что теперь она проведет в поезде всю жизнь. Академия Художеств ощущалась такой же далекой, как и в Дальней Лопушне. У Лили не было чувства приближения к своей цели, и она задумалась, почему так...

— Двенадцатое? — в купе всунулась озорная голова.

— Нет. Тринадцатое, — ответила Лиля.

— Фу, фу, фу... Моя родная мама, но вот кого встретил!... Девушка, а кто вам сделал такой вычурный мэйк?

— Ээээ... что делал?

— Нет, выполнено качественно, я не спорю, — парень вошел к ней, — но это же кич! Сейчас таких полевых эльфов снимают все, у кого есть зеркалка. Весь интернет завален. Почему вам выбрали такой образ? Решили подчеркнуть вашу природную рыжеватость до всеобщего изумления?

Он весело улыбался. На голове у него разбросались в разные стороны волосы, желтые как солома.

— Я ничего не выбирала, — сказала Лиля, стараясь, чтобы в голосе не просочилась обида. — Вам не нравятся рыжие, то и проходите своей дорогой.

— Так не в этом же дело. Мне — нравятся! И другим тоже. Понимаете, рыжие нравятся всем. Это тренд современного фолк-гламура. Интернет просто стонет от них. Вы так никого не удивите. Кто вас, кстати, снимает?

У Лили дрожали губы.

Интернет у них в деревне был только мобильный, да и тот работал с пятого на десятое, если не было пурги. Так странно над ней еще никто не смеялся. «Ничего не говорить, не обращать внимания... Потрындит и отсохнет» — думала Лиля, отвернувшись к окну.

Вдруг она почувствовала, что в купе есть кто-то еще.

Лиля обернулась, и белобрысый насмешник тоже обернулся.

В дверях стоял худощавый мужчина с синими бритыми щеками. Он смотрел, не отрываясь, на белобрысого.

Тот вскочил и боком отошел к двери.

— ... ! — сказал ему синеглазый на незнакомом языке.

Белобрысый что-то ответил и, кинув взгляд на Лилю, вышел.

Взгляд был тревожным, но Лиля не заметила этого: из нее лезла слезища, и Лиля была занята тем, что пыталась загнать ее обратно. Отчасти это получилось, отчасти нет, и рыжие ресницы заблестели от серебринок.

Молодой человек пристально смотрел на нее.

— Он обидел тебя? — спросил он.

— Нет. Откуда у вас такая мысль? — проговорила Лиля, отвернувшись и всхлипывая.

Но он продолжал стоять и наблюдать.

Лиля повернулась к нему.

— Я не позволю никому тебя обидеть. Не бойся, — говорил молодой человек, глядя ей в глаза.

От этого взгляда у Лили пробежал холодок. Она попыталась отвернуться, но не смогла. Взгляд приковал ее к себе.

— Он смеялся над тобой?

«Нет», хотела сказать Лиля, но губы сами произнесли — Да!..

Слезы вдруг брызнули вверх, как из скважины.

— Не надо, не надо... Не плачь... Все будет хорошо... — говорил незнакомец и гладил ее по волосам, словно маленькую девочку.

Лиля не имела сил ни отвернуться, ни говорить. Из его рук в нее шел странный прохладный дуновение...

— Что случилось? Кто обидел нашу нимфу?

В купе вошел сначала голос Михаила Сидоровича, а затем и сам он.

— Девочка, ну что ты? Разве ж можно плакать таким красавицам? Разве ж это годится? Никуда не годится! Это я могу реветь, старый придурок, потому что у меня ни лица, ни кожи, и девушки меня не любят, а ты молодая, счастливая, все впереди у тебя...

Он был такой смешной, что слезы сами собой закатились обратно.

Шмыгнув носом, Лиля улыбнулась, и ободренный Михаил Сидорович разразился очередным анекдотом.

***

Лиля лежала, перелистывая свой блокнот.

Незнакомец молчал, но она чувствовала его сквозь полку и думала только о нем.

Через полчаса Михаил Сидорович вышел на своей станции, пожелав ей успеха в этом проклятом Питере. Лиля осталась с незнакомцем одна.

В купе царила абсолютная тишина, которая давила Лилию и заставляла ее задыхаться. Она прислушивалась, что происходит на своей полке.

Эта ситуация была невыносима, и Лиля уже собиралась выйти в коридор, чтобы избежать этой тишины, но вдруг со стороны ее полки свесились волосатые ноги...

— Как тебя зовут? — спросил незнакомец, сев напротив нее.

— Лилия...

— Меня Сережа. И болтун, — Сережа указал в сторону выхода. — Вышел, и теперь мозг давит эта тишина.

Лиля удивилась, насколько точно он сказал это, но постеснялась повторить его слова.

— У тебя хороший вид, — вдруг сообщил он ей.

— Вид как вид, — буркнула покрасневшая Лиля.

— Хороший, чистый. Чистый взгляд непорочного человека. Ты из деревни?

— Да...

— Только там остались настоящие чистые души. В городе все судят по внешности. Потеряли умение видеть вглубь. Вот этот парень, который заходил ко мне — типичный питерский перец. Небось судит только по внешности, да еще и смеется.

Лиля всматривалась в него.

— Надо уметь видеть. В городах потеряли способность видеть в людях людей. А я вижу твою чистую душу, твой талант. Ты талантлива? Что ты умеешь?

— Да так... ничего особо не умею... — бормотала Лиля.

— Не хочешь — не ...

говори. Попробую угадать: ты... умеешь рисовать? Ты художница? Я угадал, да? Это видно по твоим глазам. Расскажи мне о себе.

Лиля не знала, как и почему, но пристальные глаза Сережи вытягивали из нее фразу за фразой, и она подробно рассказывала ему о жизни в деревне. Ее рассказ всасывался его взглядом, будто через него проникал сквозняк.

— Как я тебя понимаю, — говорил ей Сережа. — Как же хорошо, что мы встретились. Нет-нет, я ни на что не претендую, просто... Знаешь, я ведь одинок. В этом огромном бездушном городе, закованном в камень... Я не жалуюсь, просто мне показалось, что я встретил родственную душу. Не знаю, зачем я все это тебе рассказываю. Я вообще очень замкнутый человек. Не помню, когда и говорил с кем-то по душам... Я уже и не помню, есть ли она у меня — душа. Чувствую себя холодным, как камень, в который закована Нева. Смотри, какая холодная, — он взял ее руку своей ледяной, как сосулькой рукой. — Не знаю, что со мной происходит. Я еще никому такого не говорил. Может быть, ты сможешь меня согреть...

Лилия с удивлением смотрела на него. Она не могла понять, как это произошло: Сергей разговаривал с ней всего десять минут, но ей казалось, что нет человека ближе и роднее. Ей казалось, что она знает его давно, очень давно, что она говорила с ним свои тайны кому-то, кого не могла назвать - а сейчас случилось чудо, и она встретила его, и он одинок и несчастен...

Волнение сковывало ее. Сжав ледяную руку, Лилия молчала, не зная, что говорить. Потом встала, подошла к Сергею и осторожно коснулась рукой его головы...

Лилия не знала, как это произошло, но через пять минут она страстно целовала Сергея в щеки и в шею. Она уже была гола по пояс, и ее возбуждающие грудки кололи воздух сосками, острыми как клубника.

Сергей тыкался холодным носом в ее тело, в плечи с веснушками, в набухшие клубнички, поддевая их языком, терся калюжными щеками о нежное сметану Лилиных грудей, а Лилия целовала его в затылок. Потом он взял в рот одну клубничку и стал ласкать Лилины бедра, освобождая их от шорт.

Лилия закрыла глаза и плакала от блаженства, которое развернуло ее жгучим спазмом. Сергей был всегда холодным, холодным и одиноким, и ей хотелось окутать его своим теплом, впустить в себя и там обогреть, вынянчить, как младенца, чтобы растопить лед, не пускавший ее в одинокую Сергееву душу...

- Боже, как мне хорошо - бормотал Сергей, высасывая у нее сосок. - Как хорошо... тепло... Лилечка, родная...

Холодная как рыба рука залезла ей между ног и Лилия сжала ее бедрами чтобы вобрать в себя и там согреть. На ней уже не было шорт, она была голой и свободной - и могла окутать собой Сергея сверху донизу, завернуть его в себя чтобы выжечь его теплом, садящим в сердце, как занозу. Лихорадочно раздевая его (хотелось только голыми к голому, и никак иначе), Лилия ласкала губами раздетые места, как кошка лижущая котенка, и наконец, когда на Сергее не осталось ни тряпочки, влезла на него, обвила руками и ногами, как лентами, прижалась-прилипла к телу, вмазываясь теплой женской влагой в волосатый живот...

Сергей нежно поцеловал ее в губы и в нос. Затем ловко устроился под нею и начал двигаться бедрами. Закрыв глаза, чтобы не разбить чудо, скрытое внутри, Лилия наблюдала, как твердое и холодное с трудом проникает в нее, сначала она испугалась, но сразу же обрадовалась и стала мягкой и рыхлой, чтобы это проникло глубже, и Лилия могла бы взять его внутрь себя и обнять его, как теплое облако. Он уже был в ней, почти полностью, сверху донизу, и она всасывала его в себя, кусая губы от боли и радуясь этой боли. Было очень больно, просто до слез, но она знала, что так будет, потому что это обязательно должно быть больно - когда другой проникает в тебя, и ты становишься живой грелкой.

Боль пульсировала в ней, переходя в тепло, долгожданное тепло. Лилия радовалась этому теплу так, как умела только она, и только во сне, когда радость прорывается из тебя сквозь нервы и шкуру, и ты сияешь ею, как настоящее солнце. Задыхаясь, она целовала Сережу, вытирая его слюной и слезами, топила его в поцелуях и в тепле, разгоравшемся в ней. Тепло нарастало, распирало ее до предела - и хлынуло в Сережу, раздирая Лилию невыносимой блаженной болью...

- Эй, молодежь! - кто-то дергал ручку двери. - У вас там все хорошо? Санкт-Петербург! Через двадцать минут прибываем.

Лилия смотрела стеклянными глазами в потолок, пытаясь представить, какой такой Петербург, и кому что от нее нужно.

***

В Петербурге у нее наступила странная, неописуемая жизнь, которой она меньше всего ждала.

Лилия жила у Сережи. Он сразу отвел ее к себе, и там они снова и снова сливались в комок пульсирующего тепла, чтобы Лилия снова взорвалась и пропитала им Сережу, у которого были уже совсем не такие холодные руки и нос. А главное - Сережа был не так одинок, и Лилия дарила ему счастье, которого у нее было много, очень много - полная душа и полное тело.

Сначала было больно, потом боль уходила, и очень скоро осталось одно счастье и тепло, и нежность, и единство с Сережей. Ни о чем большем она не могла думать. Ее вещи с изображениями так и лежали в коридоре. Об Академии Художеств она не вспомнила ни разу. Время от времени у нее появлялось странное, томительное чувство, что все это сон, и она вот-вот проснется; но появлялся Сережа, и Лиля чувствовала всей душой, что он - единственная ее реальность, ее жизнь и смысл.

Он все о ней знал, понимал ее с полувзгляда, и она тоже понимала его с полувзгляда - ей даже не приходилось ни о чем говорить. С ней никогда раньше такого не было, и Лиля изумлялась этому чуду - что ее понимают без слов, одними глазами и телом.

Было странно, что она не могла нарисовать его. Она много раз пыталась, и неодножды пыхтела от радости, видя, как точно и живо выходит - но стоило появиться Сереже, и она видела, что на бумаге совершенно другой человек. Это было странно, она не понимала этого, но, в конечном счете, все было чепухой в сравнении с ее счастьем.

Единственное, что мучило Лилю - сны. Каждую ночь ей снились немыслимо подробные и развратные кошмары. Они изматывали ее, и Лиля просыпалась со болью во всем теле, будто она не спала, а работала всю ночь. Только близость с любимым отгоняла тень кошмаров, оставляющих свои следы где-то в глубинах памяти.

Однажды ей приснилось, что они пришли в какую-то роскошно обставленную комнату, и там были много девушек и парней. Две девушки сразу начали ее ласкать - с двух сторон одновременно, руками, губами и языками. Лилу никогда не ласкали девушки, она даже никогда не думала об этом, и это было так чудовищно странно и стыдно, что ей очень хотелось проснуться, и она старалась изо всех сил, но у нее ничего не получалось. Девушки разделась, раздели ее, ласкали ей грудь и подмышки, и это было неописуемо приятно, и оттого вдвойне стыдно и странно. Самым странным было чувство, что она испытывает острое и жестокое наслаждение без всякого смысла. Какой смысл может быть в наслаждении, Лиля не понимала, тем более во сне, но чувство было очень сильным, и от него шел мятный холодок. Одна из девушек мучила ей соски, ставшие от ласк сладкими болючими ранами, другая лизала ей между ног, и Лиля истекла ей в рот леденящим наслаждением, которого не хотела.

Это было ужасно, и поэтому вдвойне приятно — достичь оргазма против своей воли, вопреки желанию и усилиям, когда оргазм сильнее тебя и разрушает тело и душу, как смерть...

Потом ее, ошеломленную и беззащитную, трахал незнакомый парень, а она лежала, смотрела на голые ноги, стоявшие там и здесь, и думала — «меня имеют...». Вначале она даже не чувствовала члена, и только потом поняла, что тугой комок, сосущий в ней наслаждение, как вампир — это член, и что она подмахивает ему, чтобы тот проник в самую глубину, где наслаждение более обильное и сладкое всего. Парень трахал ее жестко и жадно, выставив раком, и шлепал по голому заду, как кобылу. Сводя голову Лиля вертелась туда-сюда и стонала от удовольствия.

Крем глаз она видела Сережу, насевшего на одну из девушек. То что он был здесь, почему-то не удивило ее...

В другой раз ей приснилось, как ее привели в какой-то зал, где было много, много обнаженных тел — так много, что зал горел отсветами разгоряченных спин и задниц. Она уже была голой, и ее втолкнули в это живое месиво, как в море, и Лиля закричала, потому что ее сразу поглотил водоворот тел, ухватив за руки-ноги, и она увязла в нем, беспомощная и напуганная до смерти.

Ее уже лизали несколько языков, мяли несколько рук, и Лиля вдруг почувствовала единовременный поток наслаждения двигающий оргией. Оно было темным и кипучим, как бред, и Лиля старалась сопротивляться ему — но похоть все равно проникала в нее, распирая потроха... Вскоре тело Лили отплясывало свой змеиный танец извиваясь в оргазме, первом из многих за этот сон.

Желание прикосновений было неистовым, и Лиля отдавалась всему сразу, нежась горящей вагиной на руках и во рту. Ее хватали за грудь, но было мало, недостаточно для полной утоления похоти, и она извивалась, полная бесплодной страсти, тыкалась лицом в задницы, члены и интимные места. Их нужно было сосать и лизать, и она лизала, расходуя всю слюну, и не знала, какое лицо у девушки, которая намазывала ей липкой щелью губы или у парней, трахающих Лилю сзади в обе дырки. Она не могла защититься от них - ее промежность была доступна членам, проникающим в тело словно дятлы. Лиля не знала сколько из них побывало в ней.

На нее насели двое мужчин и она извивалась как на костре пригвожденная двумя колами, которые рвали и сжимали ей внутренности, размазывая их в кашу. Новые оргазмы разрывали ее на клочки, кровоточащие сладкой испариной, и Лиля умерла бы, но ей не дали, зверски отшлепав по щекам и грудям, и потом трахали, трахали, трахали до звона в ушах, когда в ней не осталось даже похоти, только выкрученное и отжатое до сухого жмыха тело...

***

Однажды произошло несчастье.

Лиля ожидала его, хотя не знала и не понимала, что и откуда. Слишком долго все было хорошо. "Долго" - Лиля не знала сколько это. Три, четыре, пять дней, неделя или месяц - она потеряла счет времени и ей казалось, что она живет с Сережей вечно.

Сны отнимали ее силы. Ослабевшая Лиля чувствовала беду как зверь и старалась прочувствовать каждую секунду с Сережей, каждый миг его присутствия и внимания. Ей едва хватало сил чтобы вставать с постели. Лиля передвигалась, держась за стены и не различала, где шум из окна, а где звенит у нее в ушах. Она чувствовала конец, но не ожидала, что он придет так странно...

Она плохо помнила и плохо понимала, что происходит. Сереженька говорил ей, что им предстоит большое путешествие, и Лиля слушала, окружая его своими ласками... когда вдруг в комнате с ними возник кто-то третий.

У него было знакомое лицо, и Лиля вспомнила, что когда-то, сто лет назад видела его в поезде. Он смеялся над ней; он враг, и он как-то вошел через закрытую дверь (верная деревенской привычке, Лиля сама проверяла все замки).

Сереженька что-то кричал ему на незнакомом языке; тот отвечал, наступая, и Лиля видела, как ее любимый отползает в угол кровати.

В комнате мерцал голубой туман. Она хотела защитить Сереженьку, но у нее совсем не было сил. Любимый громко говорил что-то, чего она не понимала — а враг обхватил Лилю, как куклу, и потащил прочь.

Лиля нашла в себе голос и закричала, видя под собой черную пустоту, усеянную мириадами огней, и ледяной ветер рвал ей рот и легкие...

Враг влетел с ней в окно и швырнул в кровать.

— Нeeeeт!... — кричала Лиля, не слыша своего крика, будто ей залепили уши.

Она не ощутила рук, вплывших в нее, как в сгусток тумана. Ужас и отвращение сдавили ей легкие, и она отвалилась кудато в никуда, в синюю тьму, густую и вязкую, как вакса.

***

Трудно сказать, что это было — обморок, сон или бред. Лиля ничего не думала и не понимала, но видела каким-то глубинным зрением, как тьма разжигается, отходя в сторону, и все пределы заливает молочный свет, чистый и безвкусный, как вода.

... Свет отвердел и опредметился. Перед Лилиными глазами очертилась белобрысая физиономия.

Она с тревогой вглядывалась в нее.

— Ну? Действительно очнулась?

Лилия застонала.

В ней не было ни одной мысли, кроме осколков тьмы, висящих где-то на краю разума.

— А... где Сереженька? — спросила она.

— Какой еще Сереженька? Ааа, это, наверное, он так тебе назвался? Скорее всего, в тюрьме. Или в следственном изоляторе.

— В тюрьме?!..

Лилия напряженно всматривалась в белобрысую голову, пытаясь вспомнить, чем она ее так пугала.

— Ну да. Послушай, ты что, вообще ничего не помнишь?

Минутой спустя Лилия жадно ела, подобравшись в кровати. Она была зверски голодна, до звона в ушах.

— Он пичкал тебя какой-то психотропной хренью. Ты была под мухой и он водил тебя на оргии.

— На оргии?..

В памяти возникли отсветы голых спин и задниц. Лилия перестала жевать.

— Подожди... То были сны! То мне все снилось...

— Ага, сны!... Тебя видели там. Собственно, как я нашел тебя, по-твоему? Звено за звеном — и вышел на этого, как ты говоришь, Сереженьку... Не переживай, ладно? Считай, это была не ты. Это было твое тело, а в нем — ширка-дурка вместо твоей души...

— Кто ты?

— Я? Как ни банально, меня зовут Ваней. Ванюша Дуров. Помнишь, мы виделись в поезде? Я перепутал купе и встретил тебя.

В памяти вдруг ожила белобрысая голова и слезища, которую нельзя было подпустить к глазам...

— Помню. Ты смеялся надо мной. Почему?

— Я? Смеялся?!... Я просто подумал, что это у тебя такой мэйк. Я фотограф и сам снимаю рыженьких, как ты, понимаешь? Это сейчас попсовый тренд. Веснушки иногда визажисты рисуют, но больше в фотошопе, конечно... Так круто, как у тебя, я еще никогда не видел и решил, что ты едешь в мэйке на фотосет. Издержки профессии, так сказать. Как раз за день до того я снимал двух таких рыженьких... А почему тебя это так огорчило?

В моей памяти, словно волшебством, возникли летящие снежинки и крики "рыжая!..."

- Думаешь, приятно, когда смеются над твоей некрасотой?

- Некрасотой?! Подожди, о чем ты?

Пока Лиля ела третью порцию (уже не жадно, а просто с аппетитом), Ваня терпеливо разъяснял ей, что в разных местах считаются красивыми разные вещи, и здесь, в Питере, она не уродина, а красавица из красавиц.

Лиля недоверчиво слушала его, хрустя соленым огурцом.

- Думаешь, почему этот Сережа, или как его - почему он запал на тебя? Почему слух шел по... по всевозможным теневым клубам, короче говоря - что в Питере объявилось такое чудо? "Рыжее Золотко" - так тебя звали. Не помнишь? И хорошо, что не помнишь, не надо тебе это помнить... На тебя в очереди записывались. Думаешь, как я вышел на тебя?

- Подожди, - Лиля даже подпрыгнула. - Я вспомнила что-то. Ты был в поезде, и Сережа там был. Вы встречались с ним.

- Встречались? В поезде? - Ваня нахмурился, но тут же улыбнулся. - Не помню.

- Как это? Вы еще говорили на каком-то таком языке... таком странном...

- Ну, это исключительно, - Ваня улыбался во всё тридцать два. - Я, кроме родного русского и не менее родного английского, не шпрехаю ни на каких дойчах.

- Нет, не английский и не немецкий...

- Это был дуркосирский. Или ширкодурский. Серьезно, - Ваня подсел ближе к ней. - Тебя хрен знает сколько накачивали разной дуркой. Понимаешь?

- Но это же было раньше...

- Ну и что? Дурка запросто может давать глюки и на воспоминания. Я, конечно, не спец...

- И с Сережей мы... Я не помню, чтобы он давал мне что-то в поезде, перед тем, как мы... Я вообще не помню, чтобы он хоть что-нибудь мне давал.

— Конечно, ты не помнишь! Удивительно не это, а то, что ты вообще хоть что-то помнишь. Вот ты помнишь, например, почему ты оказалась в Питере? Зачем ты вообще сюда приехала?

Лиля замерла. Потом медленно сказала:

— Боже....

.. Академия... Наверно, уже поздно подавать документы?

— Какие документы? Вступительная кампания была в июле.

— А сейчас... что? — Лиля только обратила внимание на характерный белесый отсвет в окне. — Сколько он меня... я у него...

— Здрастье-покрасьте! Март на носу! Черт, как же обидно, что я не мог... ну да ладно. Всё хорошо! Поступишь ещё в свою академию. Этим летом. А пока поживи здесь. У меня хоть и тесно, но зато бесплатно. Я щедрый, понимаешь?..

— Не-не, спасибо, Вань... Мне домой надо... — Лиля попыталась встать, но ее шатнуло, и она упала обратно на подушки. — Ооох... Баба Лена с ума сходит...

— Какое «домой»? Ты на себя посмотри лучше... А бабе Лене мы щас позвоним. Номер ее помнишь?

***

Лиля зажила у Вани.

Он был веселым и насмешливым типом. Первые два дня Лиля дулась на его шутки, но потом быстро поняла, каков Ваня на самом деле.

Он спал на полу, отдав ей свою кровать. Всё свободное время он занимался ею, выкаблучиваясь, как массовик-затейник. Первое время Лиля была совсем слабой, и Ваня носил ее на руках. Он таскал к ней врачей, те умилялись ее веснушкам, и Ваня потом звонил с работы, чтобы Лиля не забыла выпить очередное снадобье. Он таскал ей с базара горы фруктов, и она съедала все с кожурой.

Силы медленно, но верно возвращались к ней. Кроме обычного лечения, Ваня проделывал с ней какую-то штуку, которую называл индийским массажем. Массаж заключался в том, что он обхватывал ладонями Лилину голову и медленно гладил ее, будто обмазывал воображаемой мазью. Это было неописуемо приятно. Лиля чувствовала, как из Ваниных рук в нее входит тепло, от которого внутри делается чисто и ясно, как после уборки.

Она каждый день с нетерпением ждала этих встреч. Сначала Лиля стеснялась показать, как ей нравится, но потом это стало невозможно скрывать, и она откровенно изливала свое удовольствие, предаваясь теплым объятиям Вани.

Своего отношения к нему Лиля долго не понимала. Он не вызывал в ней ничего похожего на страсть к Сереже, которая помнилась ей совсем слабо, как полузабытый сон. Ваня всегда уходил, когда Лиля переодевалась, никогда не целовал ее, не трогал, не говорил ей пошлостей, хотя Лиля слышала, как он сыпал ими в компании. Он много фотографировал ее, называя своей любимой моделью, но никогда не предлагал раздеться для фотосессии. Лиля получалась у него такой трогательной и прекрасной, что серьезно задумывалась о своей внешности. Все были уверены, что Лиля — его девушка, и Ваня никого не разубеждал.

Вечерами, когда они засыпали, насказывая друг другу о всем на свете, Лиле хотелось сползти к нему на пол и задушить в объятиях. Она много рисовала его, понимая, что ее рисунки говорят ему больше, чем она сама. Благодарность стыла в ней, не находя выхода, и побуждала ее вылизывать Ванину квартиру, как музей. Лиля устроилась няней в детском саду и тратила деньги на еду для Вани. Через месяц она твердо знала, что безумно любит его и ждала удобного повода, который помог бы ей преодолеть свою застенчивость.

Однажды она случайно увидела, как Ваня дергает себя за причинное место, глядя на ее фото. Лиля сама много мастурбировала в ванной, думая о Ване, и теперь все ее сомнения отпали.

Вечером, когда они потушили свет, она тихонько разделась. Ваня сонно шутил, и Лиля смеялась, леденея от предвкушения. Она не знала, как решится на это, но твердо знала: или сегодня, или никогда.

Прошедши еще пять минут, она медленно приползла к краю кровати, браня себя последними словами. Ей было так страшно, что она внезапно стала неуклюжей и громко опрокинула стопку книг, стоявших на тумбе.

Ваня, начавший уже посапывать, охнул:

— А? Что?

— Ничего, — дрожащим голосом ответила Лиля.

Глубоко вдохнув, она закрыла глаза (хоть и так ничего не было видно) и резко упала на него с кровати.

— А? Лиль, ты что? — бормотал Ваня, щупая ей спину и не находя одежды.

Лиля вытянулась, как гусеница, нашла его щеку и начала целовать его лицо, думая только о том, что главное — не останавливаться.

— Лиль... Ты что... Не надо... Не надо, пожалуйста... Лиля! — крикнул Ваня, отстранив ее. Та сжалась в недоумевающий комок. — Лиля! Лилечка... Давай подождем еще немножко, пожалуйста!... Мне самому очень хочется, я едва терплю... Ты мне очень-очень нравишься, Лилечка, хорошая, маленькая моя, — бормотал он и целовал влажное лицо. — Я обожаю тебя, но давай подождем, хорошо?

— Почему?

— Я не могу сказать тебе. Или скажу, но потом. Ты... Лиль, поверь мне, пожалуйста! Я знаю, тебе обидно, очень обидно и непонятно, но я не могу. Честно. Пожалуйста, поверь мне. Давай подождем...

— Сколько?

— Еще совсем немного, Лиль... До июля. Каких-нибудь три месяца перетерпим... вон предки наши весь Великий пост терпели!... Пожалуйста, Лиль. Я потом тебе все объясню... может быть.

— А... целоваться?

— Не надо. Давай потерпим, ладно? Пусть до июля все будет как было. А потом... потом мы с тобой не только целоваться, мы с тобой такое будем делать... Лиль...

Он уговаривал ее, сжимая все крепче. Руки его ласкали Людмилу по волосам, по спине, по бедрам, и Людмила таяла от блаженства, которое наполняло ее до предела.

Ее руки-ноги сами, не подчиняясь воле, обвивали любимое тело, как лианы, а губы сами целовали Владимира... «Прекрасно» — шептала она ему и не могла сдержаться.

— Не надо, Люда! Пожалуйста... — умолял Владимир, прижимая ее к себе.

Целующиеся губы приблизились к его губам - и на мгновение замерли перед тем как погрузиться в них сочной страстью.

«Не надо...» — бормотал рот Владимира, окунающийся в Людмилу как в кипящее варево.

Она радовалась. Никогда ей не было так ярко и блаженно как сейчас. Сама того не замечая, Людмила трется о выступ под Владимировыми штанами и Владимир рычит подбрасывая ее вверх. Затем снимает штаны, резко входит в нее и распирает до ушей.

— Аааа! — кричит Людмила, истекая сладостной дрожью. Владимиров член обжигает ее, словно сделан из оплавленного сахара.

— Подожди... Я даже не придумал защиту... — бормочет Владимир, подбрасывая ее все выше.

Людмила сгорбилась, целуя его и обнимая пляшущими бедрами и стонет в такт с ним, наслаждаясь сладким кипением во рту и во влагалище. Кипение нарастает, Владимир толкается все сильнее и сладче...

— Нееееет... — захрипел он, и Людмила наполнилась изнутри горячей влагой. — Нееееет... — рычит Владимир, обхватывая счастливую Людмилу крепко, до боли. — Ничего, я тебя спрячу... Я тебя...

Вдруг стало светло.

Синий свет осветил занавески, мебель и перекошенное лицо Владимира. Он шел сзади, из-за спины Людмилы.

— ...! — сказал знакомый голос.

Дрожащая Людмила выворачивает шею, пытаясь разглядеть Сергея. Но его нигде не было видно.

Вместо него в середине комнаты возникло облако голубого тумана. Оно распространялось, разветвлялось, становилось темнее - и сгустилось в огромного паука, ужасного, как кошмар, который нельзя представить.

Двигая своими щупальцами, он полз к Лиле. Ее окружила невидимая ледяная оболочка, в которую замерли ее нервы и легкие; Лиля не могла двигаться или дышать, и видела только двумя льдинками, которые остались у нее вместо глаз, как Ваня бросается к ней, но отлетает прочь словно ему дали невидимый толчок.

За Лилей был угол, в который она запряталась не чувствуя боли. Перед ней был синий туман и в нем - паук раскрывший свою синюю пасть. Лиля видела вязкие капельки на ней, видела волосы горящие голубыми искрами и пыталась вытолкнуть из себя крик замерший в глотке. Пасть была уже прямо перед ее лицом...

Внезапно откуда-то сзади мелькнула белая вспышка. Потом - еще, еще и еще... Вспышки осветили паука и Лиля увидела, что тот становится прозрачным, будто тает изнутри. Он продолжал двигаться к ней, но его лапы и пасть растеклись в воздухе, и паук размазался в туманный комок, свисавший перед самым лицом Лили.

- ... !!! - доносилось из тумана. В синих клубах очертился контур Сережиного лица, которое тут же размазалось в клювообразную морду, искаженную от ярости.

Последнее, что видела Лиля - синий светящийся взгляд, пронзивший ее ледяными шипами...

***

- Главное, что ты не сошла с ума,- говорил ей Ваня. - Не сошла же? или притворяешься?

- Не знаю...

Лиля плакала, повиснув у него на шее.

Уже светлело позднее петербургское утро, а она все плакала, выплакивая ужас этой ночи.

— Всё ты знаешь... Ну ничего. Главное — с ним покончено. И мы вместе.

— Что... это... было? — впервые спросила Лиля, приподняв мокрое лицо.

— Долго рассказывать. Пойдем лучше в кроватку, и я расскажу. Пойдем?

Он поднял Лилю, уложил ее, как маленькую, и сам лег рядом.

— Понимаешь... Не знаю, с чего начать, чтобы тебе было понятнее. Как видишь, все обстоит не совсем так, как я тебе рассказывал. Я не со зла врал — просто берег твою психику. Да и... знаешь, простые версии всегда более убедительны. Чем проще, тем убедительней...

Понимаешь, примерно лет сто двадцать назад мне пришла в голову одна идея. Как известно, демона нельзя изобразить. Запечатлеешь его лик — получишь власть над ним. Но демон сопротивляется, и проделать такую штуку практически невозможно.

И я подумал: а что, если использовать для этого фотографию? Нет, обычный фотоаппарат, конечно, ничего не даст. Без магии не стоит и пытаться. Я тряхнул своим опытом алхимика... кстати, позволь представиться: в разных странах меня знают под разными именами — Иреней Филарет, граф Сен-Жермен... но ты наверняка слышала обо мне под именем Иванушки Дурачка. Это не совсем я, скорее мой образ в фольклоре — но тем не менее...

Однако вернемся к делу. Идея моя была проста, как философский камень: я изготовил объектив с кварцевой линзой. Против кварца бессилен любой демон, если, конечно, уметь им пользоваться. Кроме того, я заговорил линзу тройным заклятьем Соломона. Никто, кроме меня, не знал его, потому что я уничтожил рукописный трактат, в котором вычитал это заклятье...

Ни у кого так и не получилось раскрыть мой секрет. Как только я обрабатывал фотопленку, я приобретал контроль над демоном. После нашей встречи проходило два, три или даже четыре дня... сколько угодно. И внезапно демон терял свою силу.

Конечно, хитрые создания поняли, что все дело заключается в фотоаппарате. Я уже потерял счет, сколько из них было у меня украдено. Но никто не знал моего секрета — и я заказал достаточное количество кварцевых линз, чтобы иметь запас до сих пор. Ни один демон никогда не догадается, в чем разница между кварцевой линзой и обычной. Я просто ставил новое стекло в каждый новый фотоаппарат...

Меня боятся как огня. Скажи любому демону только одно слово — Фотограф — и ты увидишь, как он задрожит от трепета.

Цифровая фотография открыла для меня новые возможности. Изображение записывается мгновенно на матрицу, без необходимости проявки. Цифровой фотоаппарат превратился в моих руках в своего рода оружие против демонов: выстрелил — и все, конец. Конечно, я сберегал такие выстрелы, чтобы не светиться слишком часто. В основном я пользовался пленкой, которая позволяет уловить демона на крючок, когда тот и не подозревает об этом.

Теперь о герцоге. С ним у нас произошла такая история...

— Какого герцога? — спросила Лиля.

— Твоего Сереженьки. Это герцог Зепар, один из 72 демонов "Малого ключа"*. Я сильно доставал его последние триста лет, и он меня ненавидит больше всех. К его большому сожалению, я изготовил эликсир еще в тысяча шестьсот... дай Бог памяти... восемьдесят третьем, по-моему, году. Видит окко, да зуб неймет... Так вот: десять лет назад я удалось отнять у него одну клятву. Это было нелегко, но пользы для человечества было много, гораздо больше, чем от ООН со всеми его комитетами. К сожалению, в эту клятву не входило ограничение его любимой страсти. Ведь он специализируется на очаровании женщин и поглощении их энергии. Я просто не мог требовать слишком многого, игра уже и так была рискованной. В обмен я поклялся не трогать его десять лет.

«Малый ключ Соломона» - средневековый гримуар, в котором дается подробное описание 72 демонов ада. Когда я случайно встретил его в поезде, мне захотелось закричать от ярости, потому что увидел, как он пристально смотрит на тебя. Наше время истекало в феврале. Я поклялся ему своей бессмертной душой, поэтому был бессилен. К счастью, он не успел полностью пожрать тебя, и ты сейчас со мной, а не в аду.

Конечно же, он знал о том, что я приду за тобой и готовился скрыться во тьме, утащив тебя. Но я перехитрил его. В 2011 году отменили летнее время, и у меня был запас целый час. Разумеется, он не подумал об этом. Я рисковал очень сильно - ведь он мог исчезнуть когда угодно - но у меня не было другого выхода. Кроме того, я знал о его склонности к театральным эффектам. Конечно же, он собирался провалиться в преисподнюю прямо на моих глазах, облив обнаженную тебя. Неделей ранее я тайком сфотографировал его. Видела бы ты его лицо... Впрочем, ты видела, но не помнишь.

Я спас тебя. Он почти полностью пожрал твою душу, но ты оказалась живой, а я, к счастью, умею что-то и помимо алхимии. Я все рассчитал: герцог был бессилен вернуть тебя, потому что здесь включилось давнее заклятье, наложенное еще Соломоном. Если мужчина и женщина вступают в чистый союз, лишенный похоти - они неуязвимы для демонов. О платонической любви Платон знал гораздо больше, чем написал...

Прямо при Зепаре я поклялся соблюдать с тобой целомудрие и если нарушу клятву - обязался не трогать его. Если бы я выдержал год с того момента, как увидел тебя - мы были бы навсегда неуязвимы для демонов. Но у нас не получилось. Зепар сразу же явился, чтобы окончательно пожрать тебя. Как он любит все-таки театральные эффекты: этот паук, туман, громовой голос из тьмы... Пошляк! Банальщина трехсотлетней давности...

Тут я, честно говоря, дал полную отдачу, рассчитывая на свою выдержку. Надо же – не выставил никакой, ну прямо-таки никакой защиты!... Такое было впервые за четыреста лет. Это не удивительно: так сильно я еще ни разу не влюблялся...

К счастью, у меня был мой фотоаппарат. Я, правда, обещал не трогать Зепара, если нарушу клятву – но... Воспользовавшись своей линзой, я потерял бессмертие, ибо нарушил клятву дважды. Таков закон. Теперь я не бессмертный Иванушка Дурачок, а самый обыкновенный Иван Дуров, питерский фотограф... Но это фигня. Я загнал Зепара глубоко в его родную тьму и не думаю, что он скоро вылезет оттуда. А к тому времени, как вылезет, мы сварганим с тобой новую порцию эликсира и выпьем на брудершафт... Правда, оборудование сгорело еще в тысяча восемьсот двенадцатом, при пожаре Москвы... Да и я многое подзабыл уже... Но ничего. Прорвемся!

Он обнял Лилию, смотревшую стеклянными глазами прямо перед собой.

— Я знаю: это надо проверить, — сказал он. — Предыдущая версия была куда проще... Ты видела, какой ты стала теперь?

— Какой? — хрипло спросила Лилия.

— А ну-ка подойди к зеркалу...

Увидев себя, Лилия вскрикнула.

Из зазеркалья на нее смотрела бледная девушка с совершенно седыми волосами. Рыжими остались только брови и веснушки, а вся голова стала бело-серебристой, как облако.

— Золото — не последнее звено алхимического цикла, — сказал Ваня, обнимая ее. — Дальнейшая перегонка дает платину. А платина куда драгоценней золота...