Вера и секс. Из книги Секс-рассказы

За окном плыли пыльные поля. Потом пошли бараки и хрущобы — поезд въехал в какой-то город. Замелькали вывески: салон элитных унитазов, бюро недвижимости «Атлантида», стрип-бар «Веста», авиарейсы со скидкой, сексшоп онлайн, интим товары оптом и в розницу...

Поезд не тормозил — ехал мимо. Сексшоп... В таком городище...

Забавно все-таки: столько раз в жизни делаешь Это — а иной раз запомнится на всю жизнь. Да так, что кажется, будто ничего ценного в ней, кроме того раза, и не было.

Я откинулся и закрыл глаза.

•  •  •

Тогда я снимал комнату в N-ске, рядом с морем.

По соседству жила семейная пара с сыном и дочерью. Сына звали Степкой, и был он страшным гадом, от которого стонала вся улица Подгорная, а с ней и соседние улицы Оздоровительная и Челюскинцев. Белобрысый, конопатый, выгоревший и многократно облупленный, как штукатурка на вокзале, Степка был полноват и изнежен, и при этом коварен, как десять Вождей Краснокожих. Я прозвал его Нероном.

Его сестра, диковатая девушка по имени Вера, пугливая и очень красивая, пыталась опекать его и принимала близко к сердцу всего его выходки.

Первые дни я все время видел, как они ссорились, и Вера плакала, отворачивая от людей покрасневшее лицо. Однажды я подошел к ней:

— Не плачь. Он ведь шкет еще, авось поумнеет.

— Но он же... Да ничего вы не понимаете!  — вдруг взвизгнула Вера и посмотрела на меня мокрыми глазами, набычив голову.

— Да, наверно, не понимаю,  — согласился я.

Вера не ожидала и растерялась:

— А... ну...

— Ну?  — весело спросил я.  — Такой я: не понимаю — и везде ко всем вечно суюсь с советами.

Я улыбался, глядя на нее, и думал, что она сейчас разобидится и убежит. Но у нее вдруг поползли щеки, и она звучно прыснула, прикрыв рот рукой. В меня попали две капельки — то ли слюны, то ли слез.

— Какой вы!... Издевачий,  — говорила Вера, по-прежнему глядя на меня, но уже улыбаясь до ушей.

С тех пор мы виделись каждый день. Она была отчаянно наивной и талантливой, как иногда бывает в глуши: писала стихи, в которых попадались сильные и горячие строки, пела, рисовала неуклюжие, но страшно похожие портреты. Говорила она дико, пересобачивая склонения и все на свете (слаживать вещи, а пошлите на море, атасный фильм, не бежите за мной, хочите пирожочков, и т. д. и т. ). Мы купались, и в воде она превращалась в дьяволенка — достойную сестру своего братца Нерона. Она брызгалась, брыкалась, фыркала, визжала, отдувалась и хрипела, как собака, и с ее грудей, прямо-таки огромных для школьницы (3-й или 4-й размер), вечно слетал купальник. Вера светила сосками, бледными от купания, а я делал вид, что ничего не замечаю.

На берегу она была совсем другой: то и дело краснела, запиналась, выпаливала что-то, хватала меня за руки и тянула бежать, или наоборот — надувалась и замолкала, полная тайных обид. Я все списывал на застенчивость. С ней бывало нелегко, но я оправдывал себя тем, что она умница и 

талантище.

В душе я знал, что все куда как проще. У Веры были длинные, до пояса каштановые волосы, чуть вьющиеся, выгоревшие отдельными бежевыми прядями. В воде они вечно разматывались и налипали змеями на кожу, матовую, ровно-бархатную, без единого изъяна. Груди ее всегда колыхались при ходьбе, а при беге подпрыгивали веселыми колобками до ключиц. Вера стеснялась их, и Нерон дразнил ее телкой и коровенью. Ходила она всегда босиком, и ее маленькие красивые ступни серебрились от пыли. Глаза у нее были в тон волосам — янтарно-карие, как у кошки, и большие, будто Вера удивлялась всему на свете. Без этих глаз, без густого взрослого голоса, с которым Вера еще не освоилась, без ее ловкой грудастой фигурки день казался пустым.

Я бродил с ней по берегу и любовался тонким ровным носом, всегда красными губами, которые она покусывала, как лошадка, и длинными черными ресницами, которые выглядели так, будто на них килограмм туши, хоть Вера не красилась. Берег был завален валунами, и Вера привыкла держать меня за руку, а я привык к ее горячей руке в своей руке.

•  •  •

Однажды погода испортилась. Молотил дождь, за домами ухали штормовые волны. Народ отсиживался по хатам, а я, довольный, замотался в куртку с капюшоном и отправился к берегу, надеясь, если что, и покататься на волнах, а как минимум — насладиться бурей и одиночеством.

У всего этого был только один минус: рядом не было Веры. Тащить ее на дождь не выглядело никак, телефона ее у меня не было, и я шел к морю, мысленно беседуя с ней.

Каково же было мое удивление, когда я увидел на берегу две фигуры. Одну из них я сразу узнал по бочкообразности и крикливому голосу: это был Степка Нерон. Вторая, застывшая и странно темная, озадачила меня.

Подойдя ближе, я увидел, что это статуя, бурая статуя обнаженной девушки в полный рост, похожая на античную. К статуе бегал Нерон, прилепляя к ней комья глины и вмазывая ее в бурые бедра.

— Чем это ты тут занят, сударь?  — подошел я к нему.

— Блииин! Ну нааафиг вот это приперлись,  — застыл Нерон, пряча грязные руки за спину.

«Неужели сам слепил? Не может быть... » — всерьез думал я.

Статуя стояла, выпятив изобильный бюст, и какое-то время я ничего не понимал. Только через минуту я понял, что это живая девушка, обмазанная глиной.

А еще через минуту я понял, что это Вера.

Веки ее были слеплены жирным слоем, плотно облепившим тело и волосы. Она стояла неподвижно, заложив руки за голову, совершенно голая и в глине, и по ней стекали глянцевые потоки.

— Вы что это? Вы чего это?  — наконец обрел я дар речи.  — Эй, ты!..

Но Нерон отбежал от меня на полсотни метров, и оттуда орал:

— Она разрешила! Она разрешила, честно! Мы поспорили, и она обещала мне! Все по-честному...

— Вера! Ты... ты что? Что это значит? Ты чего молчишь?  — допытывался я. Вера молчала, прицелившись в меня голыми сосками. Дождь окутал 

ее блестящим глянцем, и казалось, что она мерцает и течет в воздухе.

— ... Ты чего молчишь? Вера? Вера!!!  — орал я, как дурак.  — Быстро смывай с себя это все! А ты, Нерон...

Вера молчала и не двигалась. Веки ее были плотно прикрыты, и только живот подрагивал, и слегка закусилась нижняя губа.

Никогда еще я не чувствовал себя таким идиотищем. Я орал на Веру, на Нерона, отсылал его домой, но тот отбежал на почтительное расстояние и кривлялся, выгибая толстую талию, а голая Вера застыла статуей, глухой и немой, как ей и полагается быть.

Когда я ушел, Нерон вернулся к Вере и заелозил по ней руками. Я смотрел на них издалека, а затем брел домой, хлюпая по раскисшей дороге, и думал про Веру — о том, что она чувствовала, когда стояла с закрытыми глазами и знала, что я смотрю на ее голую пизду.

•  •  •

С того дня мы не общались. Непогода не утихала, дождь лил и лил, как из ведра, а я бродил по раскисшим холмам, собирая на кроссовках тонны глины.

Как назло, я постоянно встречал Веру, мокрую, унылую, и та делала вид, что не замечает меня, или криво, бочком здоровалась, стараясь проскочить мимо. Ее босые ноги всякий раз были по колено в глине, как в серых чулочках. На душе у меня было мутно, и я уже думал о том, чтобы заявиться к ней домой. Меня удерживало только одно: каждую ночь я повадился пачкать трусы.

Однажды я забрел в парк санатория им. 40-летия СССР, называемого в народе Эсесеровкой. Там всегда было безлюдно, а теперь и подавно.

В этот момент припустил бешеный ливень с градом. Даже для меня, бродяги без страха и упрека, это было чересчур, и я побежал сквозь секущую муть к беседке.

Вбежав под крышу, я перевел дух, матернулся — и увидел Веру.

Она сидела здесь же, на облупленной скамье, мокрая и розовая, с комьями глины на ногах.

— Привет,  — сказал я.

Вера смотрела на меня.

— Здрасьте,  — ответила она не сразу.

Мы помолчали. Я открыл рот, чтобы сказать что-то, но она заговорила первой:

— Ну... ну что? Вам, наверно, надо все рассказать, да?

— Да, наверно. Наверно, надо,  — согласился я.

— Понимаете, я обещалась ему. И я не могла говорить. Вообще. Я обещалась ему, что буду вообще-вообще молчать, понимаете?

— Нет.

— Ну блииин!... У нас со Степкой было уговорено: он неделю не матюкается и не делает ничего такого, а я сделываю все его желания. Вообще-вообще все, весь день, понимаете? Я дала честное слово. И вот он не наврал, а я не могла порушить слово. Потому что он пожелал, чтобы я весь день молчала, вообще-вообще ничего не говорила, и он будет делать со мной все, что хочет. Вообще все. Я была готова на все. Я была готова, что он будет... не знаю... гвозди в меня вмолачивать! А он потащил на пляж, и там раздел всю, извращенец, а потом стал играть, что я 

его статуя... Я обещала, я не могла, вы понимаете или нет?

— С ума сойти,  — сказал я.  — Старый совковый санаторий, Эсесеровка, и в нем — рассказы о честном слове. И вокруг оздоровительная буря. Прям ядреный посткоммунизм...

— Ну почему вы такой?  — вдруг скривилась Вера.

Я присел рядом с ней.

— Какой «такой»?

— Такой!... Чего вы приперлись тогда на пляж? Чего сейчас, блин, носит вас по дождю, и... Я не могла вам в глаза смотреть. И сейчас не могу.

— Ну,  — я взялся за горячие щеки, упрямо отвернутые в сторону, и развернул их к себе,  — давай хоть попробуем? А? Попробуй посмотреть мне в глаза. Ну? Получается?

Два янтаря забегали, скосились вниз, затем все-таки уставились в меня.

Я улыбался им. Янтари заморгали, заискрили — и Вера фыркнула, обляпав меня то ли слюнями, то ли водой с волос, то ли всем вместе.

— Ну! Смотри: получилось!  — говорил я ей. Вера улыбалась мне кипучей пунцовой улыбкой:

— Вы кошмарный! Мне знаете сколько всего хочется вам сказать!

— Ну так говори,  — улыбался я, хоть и застыл внутри.

— «Говори»,  — передразнила она меня.  — Я хочу не так... Еще рано.

— А как ты хочешь? Почему рано?

— Рано, потому что... Хочется такого разговора, когда совсем... все понятно. Чтобы совсем доверять.

У нее горели уши.

Я мог сказать ей «я доверяю тебе, совсем доверяю». Но я сказал:

— Вера. Между мужчиной и женщиной может быть самое близкое, самое доверительное общение. Вера...  — говорил я, отчаянно подбирая слова.  — Ближе просто не бывает. Нужно только решиться на это.

— Вы про секс, да?  — спросила Вера.

— Нууу... не только. Я имею в виду... контакт. Когда чувствуешь друг друга, как себя. Нужно просто решиться,  — вилял я.

— Я могу решиться. Я решилась,  — сказала Вера, глядя на меня.  — Я хочу такой контакт. Я чувствую вас. Вы меня чувствуете?

— Да. Но... ты далеко. Это ведь не самый тесный контакт.

— А как теснее?

— Ну... просто иди сюда. Ближе.

Я взял ее за руки. Вера придвинулась ко мне вплотную.

— Еще ближе...

— Ну куда уже ближе?  — рассмеялась она, затем встала и, неловко изогнувшись, села мне на колени.  — Так?

— Так,  — прохрипел я, обняв ее за горячие плечи.  — Но это еще не самое близкое. Можно приладиться друг к другу совсем близко. И тогда все-все понятно. Это такая высшая степень доверия...

«Блядь, я уже говорю почти, как она».

— Это как?

— Надо раздеться. Чтоб и тело, и душа. Только тогда...

— Совсем?

— Лучше совсем.

Я не шевелился и ждал. Вера сжалась, но тут же встала:

— А!... Чего вы там не видали. А я вот давно хотела вас посмотреть... Ну что?

— Вперед!

Я лихорадочно, чтобы не упустить момент, потянул с себя мокрые тряпки, оголил проклятый кол — и сел обратно.

Вера раздевалась, рассматривая меня, голого, но не говорила ни слова. У нее было тугое стройное тело, розовое от борьбы с холодом, ладное, чуть разлапистое в движениях, как у молодой овчарки. Зажмурившись, она потянула с себя шорты с трусами, оголив 

пизду, высвободила перепачканные ножки и подошла ко мне. Я притянул ее за бедра, и голая Вера влезла на меня верхом.

— Ой-ëй-ëй-ëй!  — обожглась она телесной близостью.  — Ой-ëй-ëй, как... как...

— Это еще не «как»,  — говорил я, подыхая от ее тела.  — А ну давай-ка, сестра юного Нерона... давай сюда,  — шептал я и прижимал ее грудями к себе, и вминал в себя ее бока и попу.

Елда моя вдруг нырнула в тугой кармашек, и я ощутил горячие липкие стенки ее пизды, волосатой, как ондатра.

— Аууу!... Вот такой... контакт... да?  — шептала Вера на мне.

— Да,  — сопел я ей в ответ, кутаясь в нее, как в розовое облако, нежное, дрожащее от страсти. Прижиматься к ней было так одурительно, что я стал подвывать, лаская Веру сверху донизу, и Вера отзывалась густым урчанием, уже слегка целуя меня в щеку и в висок.

Ее попа танцевала на мне, и елда моя полностью влезла в горячий кармашек, и смертно хотелось дальше, вглубь... Я сдерживался из последних сил.

— Вот так, вот так... словами и телом... Хотя нет. То, что тебе хочется, нужно не так.

— А чего мне хочется?  — спросила Вера.

— Ты знаешь. Вставай.

— Что?

— Ты девушка? Девственница?

— Эээ... Да.

— Тогда вставай. Становись сюда, к лавке.

— А...

— Быстро!

Я вдруг стал грубым и властным. Я стряхнул Веру с себя и согнул ее в поясе, вынудив упереться руками в мокрые доски.

— Ноги врозь... вот так... Нет, ты еще не готова.

Вера стояла раком, выпятив свое убийственное вымя и пизду. Быстро, пока ум не включил тормоза, я нырнул под тугие половинки и ткнулся в липкую, остро пахнущую щель.

— Сидеть... то есть стоять...  — бубнил я, влизываясь в сердцевину. Вера текла, как мартовская кошка, но я хотел задразнить ее до паралича, до корчей в мозгах, и лизал ей пизду, высасывал ее нахуй, и ловил рукой сиськи, тягал их и доил, как козье вымя...

— Ну как, готова? Держись!  — Я встал, пристроил хуй к нализанной мякоти, сжал Веру за бедра — и с силой насадил на себя.

Пленка лопнула, впустив меня во влажное нутро, и я утонул в нем, как в сиропе. Вера вскрикнула.

Дело было сделано.

— Не сочиняй: не было тебе больно,  — говорил я, с наслаждением вдавливаясь в раскупоренную плоть.  — Ты вся течешь, как дырявая масленка. Я вошел в тебя, как нож в масло...

Вокруг шарашил дождь. Было светло, хоть и сумрачно от туч. Если бы кто подошел — увидел бы издалека голого мужика, ебущего тоненькую девочку с огромными сиськами. Я воткнулся в Веру, в мою скромницу Веру на виду у всех, и нас укрывал только дождь...

— Тааак,  — я с сожалением вытащил из Веры хуй, залитый кровищей.  — Вот теперь — контакт. Вот теперь полезай сюда. Давай ко мне. Иди ко мне, Вера...  — я сел на скамейку, и Вера снова влезла на меня верхом. Она всхлипывала.

— Ну, чего слезки? Все только начинается... Давай-давай, иди сюда,  — бормотал я, пристраивая 

ее к себе на кол.  — Вот теперь — вот так... вот так...

Кол наконец нырнул в Веру, провалившись целиком, и я вжался до упора в сладко зудящее ее мясо, влипая в него яйцами и всем хозяйством. Вера снова ахнула.

— ... Что, новые ощущения, да? Вот теперь — поговорим. Что ты хотела мне сказать?  — шептал я ей и целовал ей лицо, слизывая слезки.

Вера чмокала меня в ответ, обнимаясь все крепче, и наконец мы слиплись в тугой горячий ком, пульсирующий снизу влажным током.

— Признавайся: целовалась с мальчиками?  — спрашивал я, облизывая ей губки.

— Да...

— Да? А покажи, как ты это делала? Так?  — я всосался в мятно-соленые губы, и оттуда в меня сразу же влез благодарный язык.  — Неправильно: надо было вот так...  — и я заглотил ей пол-лица, и вывалил в нее свой язычище, и вылизал там все до капли, до последнего соленого пупырышка горячих десен.  — Вот тебе! Еще? Вот тебе еще, и еще!  — я лизал ее изнутри и выл от сладкой соли ее языка, и она выла вместе со мной.  — А раздевалась? Признавайся? Сиськи давала тягать?

— Нет... Только Степке...

— Нравилось?

— Дааа...

Я сгреб ее сиськи, тугие, несмотря на объем, натянул их и сдавил огненные орешки сосков, сплющенные о мою грудь.

— Ааааооуу!..

...— Откуда у тебя такие выросли? Откуда такая роскошь?

— Не знаю. Аааа... В пятом классе был уже второй размер...

— Ты моя коровка. Буренка Верка с большииим выменем. Тебя надо доить доильным аппаратом. Вот так, вот тааак...

— Аааа!..

Вера тыкалась в меня носом и благодарно сжимала хуй по всей длине, смакуя его в себе.

... Это нельзя описать. Мы даже не еблись, а просто срослись хуем-пиздой до полного сплава клеток, слиплись телами — и тискались, умирая от возбуждения. Смертельно хотелось проткнуть ее, проебать насквозь и до ушей, но я не двигался, а просто накапливал в себе это возбуждение, расцветающее во мне огромным огненным цветком, и подыхал от животной близости с юной женщиной.

— Тебе сколько лет?  — шептал я, жаля языком ее в губы и в нос.

— А зачем вам? Уже восемнадцать...

— Уже старушка, значит?... Что ты хотела мне сказать? Ты просто хотела вот так, да? Вот так...  — я стал слегка подъебывать ее снизу. Вера охнула и заерзала попкой, пытаясь поймать ритм.

Елда сразу обтеклась женским медом, да так сладко, что я вдруг захрипел — и сжался, и сплющил Веру об себя, и лопнул, вжаривая в нее молнию за молнией:

— Ххххгггыыы!!!..

Я мял ее сверху донизу, и жрал ее губы, и подыхал от насыщения, и подбрасывал вверх Веру, талантливую девочку Веру, и ебал ее, и оплодотворял, хоть и не имел на это никакого права.

— Ооооуууххх... Вставанто!  — сказал я, когда из меня вытекло все до капли, и я был пуст, как бутылка из-под сиропа.  — Вставанто и ляганто на лавку.

— Что?

— Аааатставить разговорчики!  — Я снова был с ней груб, потому что заебал ее, как зверь.  — Вот сюда. Вот так.  

Ноги врозь, вот так... за бортик... А теперь держись.

Уложив Веру на лавку и раскорячив ей ноги, я присел на корточки, обслюнявил себе пальцы и сунул их в разъебанную пизду.

— Что вы...

— Тихо! Сейчас поймешь.  — Я проник двумя пальцами внутрь, в клейкую горячую трубу, и стал массировать верхнюю стенку, нащупывая точку.

— Аааа...  — Вера вытянулась, как кошка, и прикрыла глаза.

— Ага, ага, сладенько? Где? Здесь? Здесь? Говори! Не вздумай стесняться! А? Здесь?

— Ооооууу!!!  — вдруг взвыла Вера.  — Ой-ëй-ëй! еще, еще вот тут... чуть-чуть... вот... Аааа! Ой-ëй-ëй-ëй-ëй, мамочкиии!..

Она пищала и металась, яростно работая бедрами, а я с силой массировал ее внутри и знал, что она подыхает, и что я ебу ее прямо в оголенный нерв. Другой рукой я сгреб ее вымя и месил его, как квашню, сдавливая соски. Тугое розовое тело гнулось передо мной, ходило ходуном — и вдруг скорчилось в дугу:

— Ххх... Ххххыыыааа... ХХХЭЭЭАААИИИЫЫЫ!!

Из пизды вылетали брызгучие струи, разлетаясь до потолка. Вера кричала, как на родах; тело ее окаменело в спазме, выплевывая струю за струей, и гнулось мостиком...

Наконец последняя судорога отпустила ее, и Вера обмякла на скамейке.

Я знал, что она потрясена, но мне было не до жалости.

— А теперь на коленки. Давай, давай,  — толкал я Веру, спихивая ее на пол. Вера вначале не реагировала, потом молча сползла вниз, как простыня, и встала раком. Ее шатало, и она хваталась за доски. Я ухватил ее за бедра, жадно воткнулся в нее — и отпустил тормоза.

Вокруг шуршал дождь. Колени мне колол шершавый бетон, в кожу впилась какая-то колючка... Я ни о чем не думал, а просто ебал ее, мял ей бедра и смеялся, и радовался каждой клеткой, что она моя, что мне так сладко, и что я сейчас изольюсь и кончу, и выпущу из себя огненного волчка — прямо в Веру, в ее потроха, в ее чавкающую розовую пизду...

Когда все закончилось, я помог ей подняться, усадил ее на скамейку, и мы сидели рядом, голые, изнуренные, как ездовые собаки, и слушали дождь.

Он шуршал мягче, в тон нашей усталости.

— Дождище притих,  — говорю.  — А ты пустила дождик посильней, чем был ливень!

— Что это было?

— Струйный оргазм, детка. Ты была как гейзер. Не слышала никогда?

— Я не... Мааамочки! Ха!  — Вера устало рассмеялась.  — Я только читала в сети. Но даже в порно не видела...

— Ты порнушку любишь?

— Ага. Только никто не знает. Даже Степка. Он думает, я вся такая прям благородная...

— А что, неправильно думает?

— Ха...

Мы сидели голыми на сырой скамье, держались за руки и болтали. Нам было хорошо, как в раю.

Я вдруг понял, что наше общение — голышом за ручку — и есть тот высший контакт, о котором я плел Вере, чтобы развести ее на секс. Нас ничего не разделяло — я чувствовал все, что чувствует Вера. В точности, как излагал ей...

На меня вдруг накатило, и я стиснул ей плечи:

— Ты! Чувырла...

— Почему чувырла?  — тихо смеялась 

Вера.  — А пошлите купаться!

— Не пошлите, а пойдемте, сто раз говорил. Послать можно на три буквы...

— Какой вы кошмарный!!! Пошл... Пойдемте! Пойдемте! Иииыыы!  — Вера вскочила, тряхнув грудями до потолка, и натянула мне руку, стаскивая с лавки. Она подпрыгивала от нетерпения.

Я вскочил за ней. Усталости не было и в помине.

— Погоди. Надо же мундир натянуть...

— Пойд... пошлите! Нафиг вам мундир? Пошлите так! Ииииыыы!!!

Она вытянула меня из беседки, и я, вдруг ошалев от бесстыдства, помчался с ней голышом по траве и по дождю.

Море было здесь же, в сотне метров.

— Ты психованная. Нас увидят,  — бухтел я.

— Ииииыыы!  — Вера визжала и танцевала на бегу, взбрыкивая ножками.

— Чувырла!  — Я вдруг изловчился, поймал ее за талию и притянул к себе.

Вера оглянулась, и я впился в ее губы, горящие от дождя и от впечатлений. Дождь вдруг припустил как из ведра и обжигал нас, голых бесстыжих любовников, плюнувших на приличия. Я искусал Вере губы и повалил ее на траву.

— Ыыы! Ыыы!  — гудела Вера, а я высасывал ей груди — обе сразу (они были такие большие, что стягивались к губам без труда) — затем раскорячил ей ножки и въебался в нее нахуй, хохоча и шлепая ее по сиськам.

Вера подвывала и хохотала со мной. Наш контакт продолжался, и я чувствовал все, что чувствовала ее пизда, обтягивающая гостя, обмазывающая его благодарным соком, чувствовал мятную щекотку в ее теле и желание влипнуть в меня, как в смолу...

— Хорошо тебе, чувырла?  — спрашивал я, ебя ее.  — Не больно?

— Оооуу... Ииииыыы!..

Я ебал ее с такой силой, что она ехала по мокрой траве, и я ехал на ней, как на санках. Семя уже перло из моих яиц, и я готов был выкончаться в нее, но вовремя выскочил:

— «Ииииыы»! А кто купаться хотел? Потом дотрахаемся! Ну! Лентяйка, чувырло мокрое!...  — Я тащил Веру за руку, и она ехала лежа, как мешок с сеном, и визжала по дороге, и брыкала ножками дождь:

— Ииииыыы!!! Вы садюга! Аааа!..

— Пойдем,  — я сгреб ее на руки и понес, закусив губу. Она была легкой, и я быстро привык к весу.

Я вынес ее на берег и понес к волнам, по щиколотку утопая в песке; я корчил ей рожи и обжигался ее пьяной улыбкой — и ничего не говорил ей про бочкообразную фигуру, давно маячившую за дождем.

•  •  •

Если хорошенько вымокнуть в дожде, а потом прыгнуть в море — оно кажется теплой баней.

Волны уже поутихли, и я швырнул в них визжащую Веру без колебаний. Та взревела, прыгнула на меня кошкой — и вскоре я не понимал, где чьи руки, ноги, кто кого тискает и кто на ком висит.

В этой возне было, кроме телячьего восторга, еще и дикое желание сожрать друг друга, и очень быстро возня перешла в чмоканья и засосы, и я поймал Веру, нацепил ее, тяжелую с воды, к себе на плечи, и с пятого раза попал хуем в ее дырочку. Вера 

заелозила попкой, и я вышел с ней, как дядька Черномор с русалкой, и понес ее к беседке.

Она пищала и дрыгалась, оползая вниз, и вскоре наделась мне на хуй до основания. Мы шли с ней чинно, как на параде, но потом не выдержали и стали ржать, как психи. Казалось, что у нас один смех на двоих, что он рвется из печенок в обе глотки — и это был полный атас, как говорила Вера...

— Мы как эти... сиамские близнецы,  — захлебываясь,... орала она.

— Мы тянитолкай. Ты знаешь, кто такой тянитолкай?  — говорил я, подходя к беседке, и не выдержал — плюхнулся на лавку и стал ебать Веру, вросшую пиздой в меня.  — Вот тебе, вот тебе!

— За что?  — стонала Вера.

— За то, что ты такая. Ааааыыыгррр!...

Яйца лопнули ослепительным фонтаном, и я вывернулся наизнанку — прямо в Веру, в ее розовое тело, потемневшее в сумерках. Теплый язычок лизал мне глаза, нос и уши, и хотелось реветь от блаженства, и я всхлипывал, как пацан...

— ... Теперь займемся женщинами. Вставай, чувырла. Дай-ка мне свое добро...  — Вера легла на лавку, я пристроился к ней и зачавкал, вылизывая изнутри пизду, как только что вылизывал горячий рот. Вера хныкала, гнулась, смеялась — и очень быстро выкончалась, ухая от спазмов.

Отдышавшись, она спросила:

— А струйки не будет?

— Куда тебе еще? Пуп не лопнет?

Но она смотрела на меня, и я сунул два пальца ей в пизду — и вогнал Веру в корчи, и снова заставил ее орать, как на родах, и выщекотал из нее новый фонтан женского сока, подкинувший ее кверху...

Она долго не могла говорить. Потом сказала:

— Это было... почти страшно. Я как умерла. Или в обмороке.

Я хотел ответить что-то эдакое, но вместо того ткнулся в нее мордой и стал целовать везде и всюду.

Я чувствовал себя мальчишкой, как двадцать лет назад, и одновременно — любящим папашей и насильником. Я чмокал и облизывал Веру, притихшую после всего, шептал ей какие-то ласкательные, гладил мокрое тело и выл от кома в горле, острого, как нож.

•  •  •

Наутро ко мне пришел Нерон:

— Есть разговорчик.

Я ждал его, но не думал, что он будет таким нахальным.

— Что за разговорчик?

Он вальяжно вошел, подражая братве, облокотился о дверной косяк и сказал:

— Я к вам как мужчина к мужчине. Есть предложение. Короче, я нихуя не говорю предкам про вас и Верку. Это стоит тридцать штук. Идет?

— Тридцать штук чего?  — спрашиваю.

— Нуу... рэ, конечно же, блядь. А то у вас зелень есть! Мне лучше в национальной валюте. Я, блядь, патриот, гы-гы!...

— Патриот?  — говорю.  — А ну иди сюда, патриот. Договоримся.

Стоит, падло, в дверях, не идет.

— Иди-иди,  — говорю.  — Как мужчина к мужчине.

Быстро прыгаю к нему, кидаю на руку, ломаю ему жирную спину, затыкаю пасть и говорю:

— У меня тоже есть предложение,  — говорю.  — Ты сейчас ползешь домой, сидишь там тише воды ниже травы, никому ни полслова не вякаешь, а я не говорю предкам про вас 

с Верой. Не с Веркой, прошу заметить, а с Верой. Про твои скульптурные опыты, ты меня понял или нет, Фидий? И не только. Хоть раз матюкнешься при мне — тут же иду к предкам и все рассказываю, как есть. Доступно? Пошел!

Было б ему лет двадцать — было бы не так противно. Когда хлопнула дверь, я выматерил его, как сапожник, и пошел к Вере.

Она все-таки заболела. Ее ломало и от температуры, и от постинора, который я приказал ей выпить. Она лежала в кровати, растрепанная и красная, и жалобно смотрела на меня.

Я был впервые у них и чувствовал себя, как Вронский в доме у Анны. Нам не давали быть наедине, и только к вечеру все выметнулись смотреть «Ментов».

Вера сказала мне:

— Степка все видел. Он выболтает мамке с папкой, если я не дам ему... Короче, вы поняли.

— И что?  — спрашиваю.  — Дашь?

— Да пошлите вы!... Извините, пожалуйста, пожалуйста!  — схватила она мою руку.  — Я сама все расскажу. Завтра. А вам надо уехать. Понимаете? Прямо завтра. А лучше сегодня.

— Не понимаю,  — сказал я, хоть все понимал.

— Все вы понимаете. Папка вас убьет. И тогда уже ничего не будет, никакого будущего, ничего. Сейчас пойдете в кассу, возьмете билет, хоть на СВ, хоть на что.

— Не убьет,  — говорю.  — Я сам ему скажу.

— Еще хуже будет. Он ревнивый. Ну я же знаю, как лучше, ну чего же вы!...

— А ты?  — спрашиваю.  — Как же так?

— А я ничего,  — говорит Вера.  — Я скажу, что мы потеряли голову, а потом я вас прогнала. Будто мы поссорились. Они еще жалеть вас будут. Они ведь знают, что я не подарок. Вчера — это было так, вы ж понимаете. Вы меня развели на секс, а мне дико хотелось беситься — вот я и побесилась. Я ночью все обдумала, не думайте. Я даже стихи написала, только вам сейчас не покажу. А покажу, если...

— Что «если»?

— Я все обдумала. Если я пойму, что все было правильно — я вам напишу. Или позвоню, если решусь. Вы оставите мне свой тел, ладно? Только я вам свой не дам. Я ваш не потеряю, не бойтесь. Так будет правильно. Даже если бы не Степка, понимаете?..

Я понимал.

Сразу же от нее я пошел в кассу и купил билет. Попрощаться не зашел. Прислал ей только ящик фруктов и сладостей на последние деньги. Ну как же без рыцарских жестов! Пусть жрет и толстеет, блядь, ебаный в рот, пиздохуярище, думал я, глядя на пыльные поля за окном вагона...

•  •  •

Прошло около года. Я жил, работал, жрал, выпивал, дрочил на Верины фотки, оставшиеся у меня, и думал, какая она сейчас. В соцсетях ее не было: замаскировалась, зараза, от меня. Я был уверен, что это так. И ждал.

Самое забавное, что я ждал. Ожидание ускорило время, и осень с зимой и весной пролетели, как день. И когда на мобилке высветился неизвестный номер, я уже знал, что 

это она.

Я ждал ее всякий раз, когда звонили новые номера, но на этот раз я знал, точно знал, что это она.

— Привет,  — сказал знакомый голос в трубке.  — Это Вера. Из N-ска.

— Привет,  — сказал я.

— Как дела?  — спросил голос.

— Нормально.

Мы помолчали.

— У тебя... скажи мне только честно, ладно? У тебя есть девушка?

— Нет.

— Нет? И ты ни с кем... не это?

— Нет.  — У меня еще никогда так не леденело в груди. Я даже не заметил, что она перешла на ты.

— Тогда срочно приезжай. Как можешь быстро. Сможешь?

— Не знаю. Да.

— А у меня тебе сюрприз.

— Какой?

— Увидишь. Стихи тебе прочту. Те самые. И новые тоже. Приезжай.

— Вера!..

— Приезжай прямо к нам. Сразу иди к нам, не бойся. Все, прощаюсь, а то бабки кончатся. Пока!

Это идиотское чувство, когда говоришь по телефону, но не можешь сказать ничего главного... Идиот, бухтел я себе,  — подцепила тебя на гачок, и ты жил, как зомби. А теперь поманила пальчиком, и ты бросил все, и трясешься сейчас в задрыпаный N-ск, места себе не находишь от нетерпения,  — думал я, глядя на пестрые рекламы за окном. Блядь, неужели через три часа я увижу ее? ЕЕ? Вера, Вера, моя Вера...

Когда я подбежал, весь в мыле, к ее дому, и стал колотиться в дверь — никто не открывал. Неужели-таки развела, зараза?...

Я схватил телефон, чтобы звонить ей — и увидел непрочитанную смску. Снова неизвестный номер...

Холодея почему-то, я открыл и прочитал:

— Это мама Веры. Мы уже выехали в роддом. Вера очень хочет, чтобы вы были с ней. Луначарского 9в, 1й этаж, палата No. 6 Вызывайте такси 666—13—13...

«Роддом?! »

Минуту или больше я стоял, как столб. Затем заметался — и набрал, не попадая на кнопки, номер такси.

Вызвав машину, я сел на землю и долго впихивал зачем-то телефон в рукав.

— Постинор не подействовал.  — сказал я вслух.  — Продают в аптеках всякую херню, блядь.

И расстегнул воротник.

Прохожие с интересом смотрели на меня.