Берег Робинзонов. Часть 2

Марина в последний раз оглянулась и стянула с себя купальник. Сочное, упругое, будто его надули изнутри, матово-наливное ее сокровище выплюхнулось наружу, на свободу, и соски сразу же лизнул прохладный бриз. Это было волнительно и чуть-чуть стыдно, хоть ее никто не видел.

Оглянувшись еще раз (мало ли?), Марина осторожно спустила с бедер плавки. Переступила через них и застыла, как привязанная, боясь отойти.

Вообще-то здесь не нудистский, а самый обыкновенный пляж (ну, или не пляж, а просто берег). Другое дело, что никого нет... но вдруг появятся? Или, пока она будет плавать, стащат ее тряпки?

Эта мысль заставила Марину похолодеть (ей и так было зябко от бриза, лизавшего голую попу), и она запаковала тряпки под гальку, и еще придавила сверху валуном, чтобы наверняка. Она ведь сильная, как мама, и вся в нее.

Мама у Марины была особенная: мало того, что красотка необыкновенная (в ее тридцать семь, когда она шла с Мариной, все принимали их за сестер и клеили на пару), дельфинолог с мировым именем, так еще и силачка — одной левой могла побороть папу, который до сих пор ходил, как проклятый, в спортзал. А Марина, как уже сказано, вся в нее. И грудь ее тоже была в нее (только вчера мерили, чья больше), и фигура, и голубые глаза, и любовь к морю.

Нырять она умела раньше, чем ходить. Лет с восьми они уплывали с мамой далеко-далеко, за аквамариновую полосу, отделявшую «ближнее море» от «дальнего» (так говорила Марина, когда была маленькая). Иногда папа плыл с ними, но чаще оставался на берегу и провожал их тоскливым взглядом. И чего переживать, думала Марина, если они с мамой плавают, как рыбы, или еще лучше? Иногда маму находили ее любимые дельфины, и Марине казалось, что они беседуют о чем-то. А иногда ей казалось, что она и сама слышит какие-то голоса или фразы, только ничего не может разобрать. Она никогда не говорила об этом маме и вообще никому — вдруг засмеют...

Всю жизнь Марина думала, что у моря от нее нет секретов. Но недавно ей стукнуло восемнадцать, она впервые напилась с девчатами (не до зеленых чертей, но все-таки), и они решили купаться голышом. Странно, но Марина никогда раньше так не делала: мама всегда следила, чтобы на ней были плавки и купальник. Марина и не задумывалась, что можно без инче.

Людей на пляже почти не было, но все равно Марина померла бы со стыда, если б в голове не пенился шампусик с пивом вперемешку. Она, конечно, сдернула тряпки вместе со всеми, явив свое сокровище (девчата завистливо щупали его, и это было капец как стыдно, даже уши заложило), и ветер обдувал голые бедра так, что Марине казалось, что она внутри дырявая... Но дело было не в этом. Точнее, не только в этом.

Девчата быстро наплюхались, наорались и вылезли на берег, красуясь перед черноносым абхазцем, продававшим пахлаву... а Марина все мокла и 

мокла, покрикивая девчатам «ща-ас». «Наверно, просто пьянь», думала она, прислушиваясь к голосам, которые звали ее откуда-то из бездны. До одури, до зуда в голых сосках хотелось туда, к ним, и Марина так и сделала бы, если б напилась сильнее; а так — она перепугалась и подлыла к берегу, чтобы убежать от Этого, если Оно вдруг вынырнет из пучины.

Ночью ей снилось что-то, от чего Марину и днем щекотали мурашки, хоть она даже приблизительно не могла вспомнить, что это было. Больше такие сны не приходили, но внутри Марины словно осталась тонкая саднящая игла. Она была как заноза в нервах, или эхо какого-то зова, или как послевкусие сна, которое должно пройти, но никак не пройдет...

Марина не знала и не понимала, что это. Она знала только причину. Точнее, их было две.

И сегодня, когда папа уехал по своим делам, а мама принимала иностранную делегацию, Марина выбралась сюда, на этот берег. Зачем — и сама не знала. Просто чувствовала, что игла, засевшая в ней, ведет ее к морю.

Нужно было соблюсти все условия эксперимента, и Марина выпила, морщась от отвращения, полбутылки мартини (больше в нее не влезло). Раздеться оказалось еще труднее: хоть вокруг не было людей, но и подруг, с которыми море по колено, тоже не было, и голая Марина осталась один на один с бризом, который делал ее еще голее. Она пьянела от него сильней, чем от мартини, и убеждала себя, что ведь никто, абсолютно никто не видит...

Наверно, она перебрала с дозой.

А может, ее мозг просто боялся того, зачем она сюда пришла, и хитрил.

Марина оглянулась в последний раз, вздохнула и вошла в воду.

•  •  •

«Вот я плыву уже десять минут, и ничего», говорила она себе, «тошнит только от этой дряни... » Море было относительно спокойным, плавала она быстро, и полоса берега уже пряталась от нее за волнами. Пора бы и назад... но Марина не спешила возвращаться.

Во-первых, было приятно плыть. Во-вторых, все равно делать нечего, и лучше поплавать, чем опять торчать в сети. В-третьих, надо же распробовать, как это, когда ты плывешь голая и свободная. В-четвертых...

В-четвертых, игла по-прежнему тянула ее дальше, и Марина придумывала новые и новые поводы не сворачивать к берегу.

Но наконец и они закончились. Нырну поглубже, решила Марина, найду большую медузу, полюбуюсь — и домой. Или даже если не найду — домой.

Она набрала воздуха и нырнула.

И тут же гул воды в ушах, привычный, как шум города, пророс новыми нотами и голосами. Они звали Марину туда, в самую глубокую и синюю глубину, куда нельзя человеку...

Ей стало страшно, но игла тащила ее дальше, и она плыла. Чем глубже она погружалась — тем настойчивей звенели голоса, окружив Марину невнятным хороводом, который то приближался, то отдалялся от нее. Они говорили как будто на всех языках сразу, или на каком-то странном, давно забытом языке, который Марина знала когда-то, но никак не могла вспомнить. Она не понимала их, но 

чувствовала, что еще глубже, и еще, и еще немного — и тогда она наверняка все поймет...

Марина ныряла, сколько себя помнила. Контроль над воздухом-глубиной давно был для нее рефлексом, о котором она не задумывалась, как велосипедист не задумывается, куда крутить руль. Но сейчас она понимала, что нырнула глубже, гораздо глубже, чем обычно, и при этом ей хватает воздуха, и вода не давит на уши — наоборот, Марина как будто научилась летать и парит в небе, которое делается все гуще и синéе.

Вокруг было уже так темно, что страх стал бессмысленным. Бойся-не бойся — здесь это уже все равно,  — так почему-то ощущалось Марине. И еще она чувствовала, что с ее телом что-то происходит. Вот-вот что-то сделается с ней — невозможное, необъяснимое... но только все никак не получалось, и Марина тужилась и гребла изо всех сил, потому что знала — так надо. Тогда с ней произойдет Это, и тогда она поймет, наконец, о чем поют голоса, и уже не надо будет тужиться...

Постепенно ее наполняло новое чувство, холодное и бездонное, как пучина, в которую она опускалась. Она не знала, что это за чувство, потому что никогда не ощущала его — и, наверно, никто из людей не ощущал. Наверно, такое можно ощутить только здесь, на этой глубине, если нырнуть сюда голой, как она. Марина делалась мятно-ледяной внутри, и это было слаще любого тепла... но только ей не хватало сил. И воздуха тоже не хватало, она вдруг поняла это — и еще поняла, что скоро умрет, если не выплывет.

Почему-то это совсем не пугало ее, и она даже не сразу повернула обратно, а когда повернула — сделала это почти что нехотя, с сожалением выпуская из себя блаженный холод. Воздух был на исходе, но Марина почему-то знала, что это ничего, ей хватит, и не торопилась прощаться с голосами, зовущими ее вглубь...

•  •  •

— И что это было?  — спросила она себя, когда вынырнула.

Все, что случилось на глубине, отходило в никуда, как сон. Какое-то время Марина дышала, проветривая заледеневшие легкие. Потом снова нырнула — просто чтобы проверить.

Голоса то ли звучали, то ли нет. Марина уже не понимала ни этого, ни того, где она, кто и зачем. Берега не было видно, и она поплыла по солнцу — на восток. «Неужто все по пьяни? » — думала она, хоть и знала, что нет. На глубине бывают галлюцинации... может, те, у кого они бывают, тоже «знают»?

Пожалуй, ей было хорошо, как никогда. Внутри холодил след стужи, пропитавшей Марину там, на глубине, и она чувствовала себя какой-то новой, другой Мариной. Она даже осмотрела свое тело, извиваясь змейкой в волнах, но ничего нового не обнаружила и поплыла дальше.

Вскоре показался берег. Марина долго не могла узнать его, и узнала только, когда подплыла поближе, метров на сто. Это был небольшой пляжик среди скал, в полукилометре от города. Марина выплывала сюда с мамой — та делалась здесь почему-то особенно грустной...

Солнце уже нависло над горизонтом. День 

пролетел, как один миг — Марина вдруг с удивлением поняла это,  — но почему-то она совсем не устала и не хотела есть.

Пару минут она колебалась, потом все-таки решила причалить к пляжу. Там никогда никого не было, и Марина не боялась, что ее попалят. Выбравшись на берег, она потянулась, как кошка, не чувствуя ни малейшей усталости. Отжала волосы, черные и длинные, как у мамы, стянула заново их в узел — и оглянулась...

«Ну вот»,  — была первая мысль,  — «вот меня и попалили голой. То есть мы друг друга попалили... »

Вторая мысль была — «Боже, какой красавец... »

Закатное солнце золотило высокую фигуру античного полубога, стоявшего на валуне. Лучи рельефно выхватывали каждую выпуклость мускулистого тела — и «кубики» живота, и бицепсы, и длинный лиловый член с яйцами. Прямо на глазах он набухал и поднимался кверху, как зенитка...

— Ой,  — запоздало крикнула Марина.  — Привет!  — и прикрыла грудь рукой. («Зачем? все равно писька голая... »)

Полубог молчал. Он был кудрявый и черноглазый. И он так смотрел на нее, что у Марины заныли соски.

— Я привыкла, что тут никого, вот и... ты тоже, да?  — вдвое тише спросила она.

Тот по-прежнему молчал. «Иностранец, что ли?... » От его взгляда в Маринином теле ожил и заструился холод, сладкий холод морских глубин, набухая в горле и в сосках. Полубог смотрел на нее с таким удивлением и восхищением, что Марина будто потеряла вес и стала прозрачной.

Где-то в глубине снова запели голоса... или это был один голос? Или, может, это был не голос, а его взгляд?... Марина не понимала. Она не понимала вообще ничего и просто стояла, голая, перед полубогом, нацелив в него дула отвердевших сосков...

Он был, как живой сгусток золота. Качнув вздыбленным членом, он направился к Марине.

В принципе, она ничем не рисковала: судя по его взгляду, незнакомец не был агрессивен, а она в любой момент могла сказать ему «нет». Или сбежать в море, на худой конец, где ее не поймает ни один полубог, даже самый похотливый. Или...

Она могла бы. Ей ничего не помешало бы так сделать.

Может быть, поэтому Марина с каждой секундой все острее чувствовала, что она так не сделает.

А может быть, все дело было в сияющей красоте незнакомца. Или в голосах, певших тем звонче, чем ближе он подходил. Или в лиловом члене, торчащем прямо в Марину...

Мне ничего не стоит отказаться, думала она. Но мне ничего не стоит и сделать Это...

Она застыла в ознобе. Еще не поздно, убеждала она себя, когда его руки коснулись ее тела. Я еще могу остановить...

Незнакомец щупал ее бедра и гениталии, как святыню; ловил бережными губами соски и посасывал их; дрожащим языком лизал ее губы, и потом проник в рот и вылизал его до самого горла; и Марина понимала, что она уже лежит на гальке, а он раздвигает ей ноги и давит, давит в беззащитную сердцевину, входя в нее с болью и холодом...

... и вот он уже в самой ее 

глубине. Он в Марине, он и есть она, Марина. Она теперь — это его член, и руки, доящие Маринину грудь, как вымя, и язык, лижущий внутри и снаружи. Она уже не Марина, она — сгусток сладкого льда, который вот-вот заледенеет окончательно, и тогда удастся то, что не удалось в пучине...

И Марина провалилась в сияющий ваккуум. Она стала морской волной, свободной и прозрачной, и в ней был Он. Корчась в спазмах сладкой смерти, умирала старая Марина, а в ней рождалась новая, сделанная из холода и наслаждения. Голоса хлынули в нее отовсюду, из всех щелей мира, а она вдруг поняла их и захлебнулась этим пониманием, и изошла криком, от которого треснуло море...

•  •  •

— Разве ты не слышала меня?  — спрашивал он, не раскрывая губ.  — Я говорил с тобой, и ты отвечала мне.

«Телепатия» — понимала она, не чувствуя ни страха, ни удивления.

— Что я отвечала тебе?

— Ты уже забыла? Я сказал, что ты прекрасней солнца, и спросил, хочешь ли ты совокупиться со мной. И ты ответила мне — «Да! Больше всего на свете!... »

Его голос звучал прямо в ней. Он не говорил, а пел, и она понимала это пение лучше всяких слов. Отовсюду пели сотни, тысячи, миллионы других голосов — в воздухе, в море и даже в земле.

— Что это за голоса? Сверху, снизу...

— Снизу — это наше племя.

— Ваше племя?..

— Наше. Не только мое, но и твое. Ты — дочь человека и одной из нас. А голоса сверху — это, наверно, человеческий эфир.

— Эфир?

— В последние сто лет вы стали пользоваться эфиром, используя его для общения, и мы узнали о вас гораздо больше. Ведь люди давно забыли истинную речь...

Два силуэта сидели у моря, глядя на стремительно тонущее солнце. Тот, который был теперь женщиной, положил голову на плечо своему мужчине, опутав его своими волосами.

— Познакомишь меня со своими?

— Конечно. Но вначале скажи: понравилось ли тебе? Хочешь ли ты еще?

— Понравилось. Хочу. Очень...

Она легла на гальку. Вскоре его ягодицы вибрировали над ней, а она извивалась бронзовой змеей, глядя в небо...

Потом они оба вошли в воду.

— Не бойся,  — беззвучно сказал он.  — За мной!

И они поплыли. Он сразу ушел вглубь; она, помедлив,  — за ним. Голоса усилились; и еще было почему-то понятно, что за дыхание переживать не стоит.

— Ну как, вспоминаешь?... Каждый из нас помнит все, даже если никогда ничего не видел...

Вода сразу сгустилась в чернильную тьму, но вместо человеческих глаз вдруг включились какие-то другие, небывалые, которые видели и просвечивали все вокруг, как рентген.

— Быстрее!  — услышала она. Жгучий холод натянул все тело, выпрямил его, сделал острым и обтекаемым, и живая стрела пронзила пучину, как молния...

... Когда прошло несколько недель с исчезновения их дочери, Бзиби ушла в море.

Евгений Львович сидел на скале с подзорной трубой. Прошел час, другой, третий, а он все сидел, поглядывая в трубу, и не шевелился, будто прирос к скале.

Вдруг он вскочил, приставив в очередной раз 

трубу к глазам. Где-то далеко, за тридесятой волной мелькали три точки: голова его жены и два дельфина.

Он уже все понял, но все равно смотрел на них, сгорбившись от горечи. Потом, когда точка уже была одна, сложил трубу и побрел к берегу.

— Она жива-здорова,  — говорила ему Бзиби,  — и, видимо, счастлива. И она не вернется.

Евгений Львович знал, что она не плачет только потому, что не умеет...

... Однажды в три часа ночи в их квартире раздался звонок.

Открыв дверь, ошеломленный Евгений Львович увидел в коридоре свою дочь, мокрую и совершенно голую.

— Маринка!  — выкрикнул он, когда прошел ступор, и кинулся на нее с объятиями, но тут же застыл: ее тело было ледяным, как морской валун.

— Налейте мне сразу полную ванну,  — командовала Марина, усевшись на полу.  — Мне нельзя без воды больше трех часов, ты же знаешь, ма...

И потом рассказывала:

— Его зовут Бзой. Он очень-очень классный, добрый и... Он согласился отпускать меня на денек-другой к вам, когда я захочу. Его родители, правда, не очень, но их никто не... Но это ведь только ночью, потому что не пойду же я голая по городу. Или, пап, звони маме и говори, в какое время ты вынесешь мне на берег одежду. Я все время слушаю ваш канал и буду в курсе... Простите меня, ладно?