Мириам из Мигдал-Эль. Часть 1

Деревушка у моря

Родилась я в Далманнуфе, в рыбацкой деревушке, что на берегу моря галилейского, но так как про её существование мало кто знал, то я представлялась всем как Мириам из Мигдал-Эль.

Море наше не такое, как то, что на Западе и вода в нем не соленая. Оно ласковое, и пахнет рыбой. Сколько помню, всё моё детство было связано с морем и с рыбой. Рыбой пахло всё: водоросли, которые море выбрасывало на берег, сети, что сушились здесь же на берегу, убогое наше жилище, простая еда — хлеб и рыба.

Море любило меня, а я любила море, любила сидеть на берегу и смотреть как волны одна за одной накатывают на песчаный берег и тут же откатывают назад, оставляя на берегу зеленые водоросли и густую коричневую пену. Очередная волна подмывает песок под моими ступнями и снова убегает. Так можно сидеть часами и чувствовать, как оно ласкает мои ноги.

Мне повезло, потому, что у меня были чудесные родители и много братьев и сестер. Отец с утра уходил в море на своей лодке, бросал в глубину сети и ждал. И оно иногда награждало его за терпение, порой огорчало, не давая улова. Нет, море не было ни жадным, ни добрым. Просто рыба не всегда ходила там, где её поджидал мой отец. Рыбу нужно знать и понимать, и отец под конец своей жизни понял, что понять её повадки пустое дело.

Соседи-рыбари часто собирались на берегу, распутывали свои сети и рассуждали о повадках рыбы.

— Рыба любит где глубже,  — говорил старик Заведей! Когда я со своими сыновьями выхожу далеко в море, в мои сети часто попадает крупная рыба, так, что я и семью могу кормить неделю, и отвозить в Тибериаду, продавать на рынке. Правда, римляне дают за неё не шекели а динарии и когда я иду в праздник Песах в Иерусалим, то должен обращаться к менялам, что сидят у нашего Храма. Раввины говорят, что Господь не любит изображения человека на монетах, а римляне чеканят на них профиль своего императора.

— Стар ты стал Заведей, совсем из ума выжил. Сколько тебя помню, ты и на прокорм семьи своей рыбы не имел, не-то что на продажу. А я тебе скажу, что любит рыба места, где мелко, и камешки на дне. Она свою чешую о камни чистит и нежится на солнце.

Когда подрос мой старший брат, он тоже стали рыбарем, помогая вначале распутывать и развешивать на просушку сети, а потом и ходить с отцом в море.

•  •  •

Прощай детство

Одежды, настоящей у нас не было, все рядились в обычные тряпки с дыркой на голове. Эта тряпка свисала по бокам и едва прикрывала мой стыд. О, нет, я долго не понимала, что такое стыд. Если нужно было справит нужду, я просто присаживалась в том месте, где захотелось, приподнимала болтающуюся одежду сзади. И все так делали, мальчики и девочки.

Я поймала себя на мысли, что 

мне интересно наблюдать, как это делает Иоанн, сын нашего соседа. Писал он как-то странно, не присаживается, а поднимает одежду спереди и оттуда льется струйка, но, когда я тоже попыталась сделать то же самое, то у меня это не получилось — я лишь описала себе ноги.

Тогда я стала постоянно ходить за ним, надеясь посмотреть на это поближе и узнать, в чем секрет, но, он, заметив, что я наблюдаю за ним, сильно рассердился и прогнал меня. Он считал меня мелюзгой.

Летними ночами мы, кто постарше, забирались по жердям на крышу навеса для лодок и сетей, и смотрели в небо. Это было так божественно красиво, наблюдать за множеством звезд — белых, желтых, красноватых.

И вот, спустя несколько дней после того случая, мы лежали с Иоанном на крыше, он тыкал пальцем в небо и говорил мне, как называется то или другое созвездие. Невольно я прижалась к нему боком и спросила:

— Иоанн, почему ты накричал на меня, когда я хотела посмотреть, как ты писаешь? Я просто тоже то же хочу научиться писать стоя, как ты!

— Глупая девчонка,  — искренне расхохотался он,  — у тебя никогда так не получится!

— Почему это не получится?  — обиделась я.

— Потому, что письки у нас разные!

— Как разные!

— А вот так. Посмотри, если хочешь, какой у меня.

С этими словами он задрал вверх край своего балахона. Было достаточно темно, но при свете луны я впервые увидела ЭТО, еле различимое ЧУДО.

— Вот это и есть писюн, через который мы, парни, писаем,  — добавил он,  — в нем есть дырочка, и я могу направлять струю куда хочу. Захочу — вниз, захочу — вверх или в сторону.

Мне было страшно интересно слушать его, а ещё интереснее смотреть на этот его писюн. Мне даже захотелось потрогать, но едва я коснулась его пальцами, Иоанн ударил меня по руке и опустил балахон.

— Ты что, ненормальная? Куда ты суешь свою руку без спросу? Это не нехорошо.

— Почему нехорошо, ты же берешься за него, когда писаешь?

— Я, другое дело! Мой писюн, и моё дело трогать его или нет.

Он замолчал и, как мне показалось в полутьме, немного покраснел.

После того случая Иоанн стал избегать меня и перестал при мне писать.

Осень и зима в том году были холодными и мы уже не спали на крыше, но в конце весны снова облюбовали свой привычный ночлег, любовались ночным небом, звездами и луной. Правда, мне показалось, что Иоанн боялся прижиматься ко мне, когда показывал новые созвездия.

— Почему ты не прижимаешься ко мне?  — спросила я у него напрямик? Ты боишься, что я почувствую «его» через полотно?

— Кого это «его»?  — спросил Иоанн,  — писюн, что ли?

— Ну да, «его»!

— И совсем я этого не боюсь,  — как-то нервно произнес он, и голос его задрожал,  — можешь даже потрогать!

— Что, правда? Ты разрешаешь,  — тоже почему-то разволновавшись переспросила я.

— Ну, если не хочешь, то и не надо, подумаешь,  — как-то испуганно и тихо ответил он.

— 

Нет-нет, хочу, очень хочу,  — страшно испугавшись, что Иоанн передумает, затараторила я и быстро залезла рукой под покрывало.

Честно признаюсь, я всю осень и зиму мечтала об этом, и когда представляла это, то голова моя затуманивалась, а внизу живота всё моё нутро сворачивалось в клубок и пульсировало. Но, что я ощутила сейчас, слегка испугало меня. Я нащупала какой-то упругий ствол, вроде кукурузного початка, намного крупнее того, что я видела прошлым летом.

— Что случилось,  — глядя на взволнованное лицо Иоанна, прошептала я,  — в прошлый раз он у тебя был меньше.

— Дурочка ты,  — нервно засмеялся Иоанн, так всегда бывает, когда его трогает женщина.

— Разве я женщина,  — удивилась я его словам,  — я же ещё девушка.