Нам не дано предугадать

Прошли, пролетели годы, и Саня — кто б мог подумать! — стал настоящим начальником... в областном департаменте строительства он занимает не самое последнее место, и время от времени, бывая наездами дома, я вижу его по телевизору: то он, сыпля цифрами, даёт интервью, то рассказывает, тщательно подбирая слова, об успехах строительства в области, то информирует об объективных трудностях, и никакой он уже не Саня, а называют его исключительно по имени-отчеству... да и как иначе? — прошли, пролетели годы... Не виделись мы лет двадцать... или даже, пожалуй, все двадцать пять — четверть века не виделись и не встречались и вряд ли уже когда-нибудь увидимся: в родном селе, где мы выросли, у Сани никого не осталось — дом его родителей давно продан, самих родителей уже нет на свете, и приезжать ему в родное село и не к кому, и незачем... а мои пути-дороги уже который год пролегают мимо областного центра — я не бываю в городе N, и разве что случай — непредсказуемый господин случай — сведёт нас где-нибудь когда-нибудь еще раз...

Но я, собственно, не об этом — я о странной прихотливости нашей памяти... вот ведь что удивительно и что каждый раз, когда я об этом думаю, меня неизменно озадачивает: то, что когда-то волновало, что изматывало душу, создавало самые разные проблемы и вообще казалось судьбоносным, с годами странным образом блекнет, скукоживается, а то и вообще стирается в памяти — исчезает, выветривается из памяти напрочь, так что уже не помнишь ни имён, ни лиц, ни коллизий, ни переживаний, словно ничего этого не было, а какое-нибудь пустое, ничего не значащее слово, или цвет неба, или чей-то мимолетный взгляд, или запах сирени, или стук дождя на рассвете, или какой-то другой ничем не примечательный и потому такой же малосущественный вздор вдруг всплывёт в памяти невесть из каких глубин, встанет — спустя годы — перед мысленным взором настолько отчетливо и ясно, будто случилось это только что — вот-вот... и ведь что интересно: никогда не знаешь, что именно вспомнится через годы, что останется в памяти годы спустя, и получается... что? — получается, что, проживая жизнь, никогда не знаешь наверняка, что в этой жизни по прошествии лет окажется по-настоящему важным... и я, когда думаю об этом, каждый раз — снова и снова — думаю одно и то же: нам не дано предугадать...

Действительно, это так: никогда не угадаешь... Этой зимой я снова был дома — и опять случилось так, что на экране телевизора я снова увидел Саню: он вновь высказывал свои мысли, тщательно подбирая слова, а я, слушая, но не воспринимая, снова задумался о странной изменчивости нашей памяти... то есть моей памяти — моей собственной; помнит ли он меня, и если да, то о чем конкретно — это мне неизвестно — откуда мне знать...

Впервые мы стали близкими осенью, когда я учился в девятом классе, а он — в десятом, и сразу перешли к интимным отношениям: рядом с моим домом проходила свадьба — радостная и многолюдная. Мы не присутствовали там и не имели возможности посетить этот праздник, однако как-то получилось так, что мы заполучили бутылку вина со свадебного стола. Мы выпили ее с Саней наскоро и вмиг стали опьянеть — наш разум оказался покалеченным, и Саня внезапно легко, пошутливо приблизился ко мне, представляя себя женихом, а я по какой-то причине не оттолкнул его... более того, я не попытался освободиться от его объятий даже тогда, когда его рука плавно скользнула между моих ног. Наши брюки были напряжены — мы ощущали возбуждение и через минуту или даже быстрее мы страстно целовались, чувствуя растущее желание... все это произошло спонтанно, и дальше все было так же неожиданно: возбужденные, мы некоторое время без слов сильно обнимали друг друга, страстно трогались, грубо гладили задницы через брюки, ощущая возбуждающую упругость торчащих половых органов под нашими ладонями. В темноте мы с упоением трогались друг о друга стояками и горячо целовались... затем мы расстегнули друг другу штаны — наши члены, горячие от страстного возбуждения, стояли неподвижно, и нам очень-очень хотелось...

- Пойдём ко мне... - шептал Саня, сжимая в горячей руке мой твердый член, который стал липким.

- Зачем? - отозвался я, не до конца веря, что мы можем продолжить и что наши отношения могут быть настоящими.

- Я буду заниматься с тобой сексом, - тут же последовал ответ, и я не удивился, не испугался и не возмутился...

В бане, без включенного света, мы снова целовались. Одновременно мы прикасались друг к другу через расстегнутые штаны и занимались оральным сексом. Ничего странного или стыдного в этом не было... Может быть, потому что было темно? Наслаждение нарастало с каждой минутой - оно уже превосходило все пределы и Саня начал снимать мои брюки и поворачивать меня задом. Мои брюки слетели на пол и хотя я никогда этого раньше не делал, я понял его намерения. Но я внезапно возразил:

- Я буду первым... - горячо прошептал я, вырываясь из его объятий.

Саня не стал возражать. Он повернулся ко мне задом, сам снял брюки и раздвинул ягодицы ладонями... Я совершенно не помню, что произошло на следующий день: как мы встретились, о чем говорили, как себя чувствовали и самое главное - как мы чувствовали друг друга после анального секса или, как мы называли это, "в очко"... Было ли мне стыдно на следующий день? Что я думал на следующий день обо всем этом? Как я относился к себе и к Сане? Беспокоился ли я или радовался? Всего этого я уже не помню; да и что уж говорить - прошло так много лет... Второй раз это случилось через месяц или даже больше - через полтора. Это было днем, и я хорошо помню, что шел снег за окном. Это было сразу после школы - у Сани дома. Мой портфель стоял у двери, а наши одежды разбросаны по всей комнате. Мы оба были уже полностью обнаженными - оба возбуждены, и наши члены пылали ярким красным цветом, но я не давался. Я сопротивлялся и вырывался, словно не хотел всего этого. Мы шумно дрались на кровати, Саня уговаривая меня, шептал:

— Поехали! Поехали!

Я ему «не отказывал», а за окном в это время летело в воздухе белое пушистое снегопад... и еще помню, что было больно: Саня, приоткрыв рот — глядя мне в глаза, ритмично двигал бёдрами, погружая член в мою юношескую «пещерку», а я, уже «выстреливший» — уже его проникший, лежал под ним с поднятыми ногами и, кусая губы, ощущал, как от боли и напряжения на лбу у меня стекают капли пота... так это было у нас во второй раз. А после мы занимались сексом хотя и не очень часто, но достаточно регулярно, и делали это до самой армии... но теперь, спустя годы, когда я бываю дома — когда вижу Саню по телевизору, приходят на память не первый наш раз, и не второй, и не другие разы, когда мы молодые с удовольствием скользили членами в узких раскаленных дырах друг друга то у меня дома, то у него дома, каждый раз делая это «по полной программе», а на память приходит совсем другое...

Вспоминается мне — с такой ясностью, словно было это вчера — жаркий летний день... и даже не день, а утро — позднее июльское утро: мы сидим на скамейке — на лавке — в тени старого абрикосового дерева, на небе нет облачка, и хотя длинный, бесконечно длинный летний день только-только начинается, солнце уже палит вовсю, и даже в тени чувствуется, как воздух медленно наполняется жгучей... жарой...

— Пойдем! — повторяет Саня еще раз, и его голос звучит нетерпеливо.

— Зачем? — отвечаю я; по голосу Сани я ощущаю, что его терпение на пределе, а это значит, что скоро он начнет говорить открытым текстом...

— Ну, зачем... будто сам ты не знаешь! — Саня локтём толкает меня в бок.

— Я? Не знаю... откуда мне знать? — я пожимаю плечами, всем своим видом показывая, что «я — не я, и хата — не моя».

— Всё ты знаешь... пойдём! — последнее слово Саня проговаривает с напором, одновременно наваливаясь на меня плечом. — Ну, Влад...

— Ну, я...

— Головка от хуя! Пойдём... — Саня с силой давит своим плечом на моё, тем самым демонстрируя мне своё желание.

— Нет, скажи сначала зачем... — я со смехом отталкиваю Саню от себя, но он не уступает мне и какое-то время мы молча боремся плечами: кто кого...

— Чего ты ломаешься? Целка что ли? Пойдём по разику...

— По разику - что? — не сдаюсь я.

— Именно это! Вставай, пойдём!

Собственно говоря, так, или почти так, у нас происходит каждый раз - с этого всё начинается... и этот раз не исключение: уже полчаса мы сидим на скамейке, Саня уговаривает меня идти к нему, а я отказываюсь - делаю вид, что не хочу, и Саня, то и дело толкает меня локтём в бок с завидной настойчивостью повторяет своё «пойдём!», — ему хочется... ему очень хочется, а я...

— Сиди, — говорю я.

— Зачем ты меня заебываешь? Что сидеть?!

— Когда это было чтобы я тебя заебывал? — Округляя глаза, я делаю вид будто пытаюсь вспомнить когда же это было. — Хм... что-то мне не помнится...

— Что тебе не помнится? — отзывается Саня и в голосе его звучит лёгкое возмущение.

— Ну это... чтобы я тебя заёбывал.

— Вспомнишь! Пойдём...

Мы сидим на скамейке - на лавочке - в тени старого абрикосового дерева. Саня почти на год старше меня - ему полных семнадцать, но это никакой роли в наших отношениях не играет: в душе я считаю, что я умнее Сани... во всяком случае, я не такой откровенный, как он. Хотя трахаться с ним мне нравится не меньше, чем ему со мной. Тем не менее каждый раз, когда у нас дело идёт к этому, я отказываюсь - делаю вид будто не понимаю, чего он хочет или понимаю, но не хочу. И каждый раз получается так, что Саня должен меня уговаривать и уламывать... типа: он хочет, а лично мне это всё по барабану. Если же я все-таки соглашаюсь (что происходит всегда), то делаю это лишь потому, что просто-напросто ему - Сане - я уступаю. Вот такая у меня тактика и стратегия; опять же:

— Ну, Владик... ну что, пойдем? — Саня легким движением локтя толкает меня в бок, пытаясь заигрывать.

— Что значит "пойдем"? — не сдаюсь я. — Пойти, пойти... но зачем?

Помимо того, что таким образом маскирую свое настроение, хочу услышать от Сани причину его приглашения — что именно мы будем делать у него дома... И Саня не может удержаться и говорит это сочно и наслаждается каждым словом:

— Я хочу заняться с тобой... вот так, полностью... пойдем! — шепчет он мне на ухо, приближаясь к моему лицу и даря свое горячее дыхание.

Вот! Не знаю почему, но мне нравится это слышать... "заняться... полностью..." - произносит Саня, приглушая голос каждый раз. Эти его прямолинейные слова вызывают во мне желание и возбуждение... Но конечно же я не показываю это Сане.

— Ты уверен? — спрашиваю я Саню с напускной уверенностью в глазах.

— Уверен, — улыбается Саня. — Я на тебя думал с утра...

— Так в чем проблема? Мог бы просто подрочить, представляя меня, и все дела... А ты страдаешь с утра... В чем проблема? — хохочу я.

Я достаточно часто представляю Саню, занимаясь мастурбацией... точнее переживаю наши интимные моменты - как он меня, и как я его... Иногда даже думаю о других парнях: об Игоре, однокласснике, или о Максе, который приезжает к деду каждое лето из Ленинграда... Но с другими парнями никогда не было секса, а с Саней мы занимаемся этим уже почти год. И хоть не так часто, но каждый раз - на полную программу. Представлять Саню очень легко... Хотя занимаясь мастурбацией иногда я думаю не о парнях, а о знакомых девушках - это всегда разное. Давно хочется знать, думает ли Саня "обо мне", но мы не обсуждаем такие вопросы... И насмешливо глядя ему в глаза, добавляю:

— Или что, ты не можешь справиться сам? — спрашиваю я.

— Зачем мне это делать? — отвечает Саня. — Я предпочитаю заниматься этим в твоей... в другом месте. Пойдем!

— Ладно, если ты хочешь, то можешь это сделать, если я разрешу, — небрежно улыбаюсь я, прикрывая свою настоящую реакцию. — А если я не разрешу?

— Я уверен, что разрешишь, — без колебаний отвечает Саня. — Ты меня, а я тебя... пойдем!

Ну просто логика железная! "Ты меня, а я тебя" - говорит Саня и я чувствую приятное онемение внизу живота... Мы сидим на скамейке в тени старого дерева. На небе нет облачка и кажется, что воздух дрожит от знойного жара...

— Ну... пойдем? — Саня легонько толкает меня локтем и смотрит на меня вопросительно.

— Тебе так необходимо? — шепотом смеюсь я.

Стойкость, с которой Саня зовет меня к себе, вызывает у меня противоречивые эмоции: его явное желание одновременно возбуждает и удивляет меня...

"Как он может такое делать?" - думаю я.

Я понимаю, что он возбужден и хочет, потому что и я тоже возбужден и хочу. И я хочу не меньше его, но признаться в своем желании настолько открыто и откровенно?

— Посмотри... — вместо ответа Саня разводит колени в стороны, и я, прищурив глаза, замечаю выпирающий шорты бугристый контур вдоль его правой ноги. — Видишь... стоит! — говорит он с гордостью, двигая напряженным членом под штанами. — Попробуй потрогать...

— Ладно, сейчас...

— Ты что, черт возьми... полностью с ума сошел? — Я мгновенно освобождаю свою руку от крепких пальцев Сани, едва коснувшись его твердого и напряженного члена.

— А что? — Саня смеется. — Никого нет... кто нас может заметить?

Мы сидим на скамейке, которая расположена снаружи забора, или как говорят здесь, "за двором", и хотя улица полностью пуста, все же...

— Ты полностью обалдел... — шепчу я, не скрывая разочарования.

— А что... что я такого сделал? — Саня радует мои искренний испуг, который заставил меня резко освободить свою руку.

— Ничего! Просто незначительная ерунда...

— Не ври! Из-за мелочей...

— Для тебя это всего лишь мелочи...

Саня не отвечает и некоторое время любопытно разглядывает свой штаны,... которые под давлением его напряженного члена приподнимаются... Безответно прищурив глаза, я также вглядываюсь в его штаны... и, глядя на движущийся бугор, я отчетливо представляю напряженно твердый, горячий, сочный член Сани...

"Ох, как мы сейчас получим удовольствие!" - радостно думаю я.

И, думая так - предвкушая скорое наслаждение, я снова незаметно напрягаю мышцы промежности, чувствую, как сладчайший зуд проникает через меня...

— Ну что... пойдем? — Саня отводит взгляд от штанов и смотрит на меня вопросительно.

Я молчу; он хочет этого, и он не скрывает этого; а я... я тоже хочу этого, не меньше его, и у меня тоже стоит, но я в плавках и поэтому мой стояк не виден...

"И это хорошо..." - думаю я. - "Хорошо, что он не виден"

Почему-то я не могу так откровенно, как Саня. Когда он начинает уговаривать меня прямыми словами, каждый раз создается впечатление, что мы оба гомосексуалы... И все же...

"Мы - не гомосексуалы!" - думаю я. "Мы просто так..."

"Влад..." - нетерпеливо произносит Саня.

"Что?"

"Поднимайся..."

"Ты всё ещё хочешь? Ещё не передумал?" - спрашиваю я с искривленным усмешкой голосом; правильно: нечего брать меня за руку и тянуть ее к своему возбуждению... Злобно добавляю, глядя Сане в глаза: "Я же сказал тебе - подумай..."

"Что ты мне посоветовал?" - смотрит на меня Саня вопросительно, немного не понимая.

"А то... Солнце, свежий воздух, самоудовлетворение укрепляют организм! Представь себе меня - и давай! Можешь помыть руку... Какая разница? Если правая устала - работай левой..."

"Ты будешь представлять меня... Понял?" - парирует Саня. "А я тебя удовлетворю без всякого представления... Пойдем!"

"Я вообще никого не представляю - не занимаюсь этим," - лживо отвечаю я, не моргнув глазами. Мне хочется, чтобы Саня думал и верил, что я не занимаюсь самоудовлетворением... Ну, по крайней мере, не занимаюсь им! Как будто в пятнадцать-шестнадцать лет такое возможно... Впрочем, Саня тоже никогда открыто не признавался мне в своих делах, и о его самоудовлетворении я могу только догадываться по собственному опыту. "Но мой совет ты можешь легко использовать," - говорю я.

"Мы созданы, чтобы сделать сказку реальностью..." - смеется Саня. Кажется, ему совершенно безразлично, занимаюсь ли я самоудовлетворением или нет. Его интересует только анальный секс со мной, и он об этом не скрывает. "Ну что, Влад... Чего ты ждешь? Пойдем!"

— Вот это да, не отстаешь настойчивый! — говорю я. Мой возбужденный член нежно болит, и я сам уже очень-очень хочу... хочу не меньше Сани, но... наш гордый «Варяг» не сдаётся врагу, и я делаю вид до последнего, что совсем не желаю этого и что если... если сейчас я соглашусь пойти к нему, то только потому, что он, то есть Саня, так настойчив.

— Не отстану, — соглашается Саня, прижимая ладонью свой напряженный член сквозь штаны. — Пойдем!

Ох, он так настойчив: «пойдем», «пойдем»... конечно же пойдем! Куда же я денусь... Я тоже хочу прижать ладонью свой возбужденный член, но я этого не делаю - терплю. Саня убирает свою руку в сторону и начинает двигаться членом... «Как он может быть таким глупым - верит, что я не хочу», - думаю я, глядя как его шорты под напором члена упруго выпирают: сжимая мышцы сфинктера, Саня непроизвольно судорожно двигает - толчками поднимает свой напряженный твердый орган.

— Давай вечером, — говорю я, тем самым показывая, что я почти сдаюсь - я согласен в принципе, и в то же время говоря «давай вечером», я делаю последний шаг, замаскировывая своё страстное желание... какой умный ход!

— Зачем ждать до вечера? Давай сейчас... — сунув руку в карман - прижимая возбужденный член к ноге, чтобы он не выступал колом из шорт, Саня решительно встает. — Чего нам ждать до вечера? И вообще... зачем нам откладывать на вечер то, что мы легко можем делать утром? — тихо смеется он. — Пойдем...

— Тебе так хочется заниматься анальным сексом? — спрашиваю я, прищурившись на Саню.

— А ты что — не хочешь этого? — Саня, улыбается. Он стоит передо мной, глубоко засунув руки в карманы шорт, и в глазах его, устремлённых на меня, плавится напористое желание... «а ты что — не хочешь этого?» — спрашивает он; вопрос, что называется, в лоб, и — если бы Саня был чуть терпеливее, он бы, задав этот вопрос, иезуитски дожидался бы ответа, но Сане не терпится — и он, шевеля руками в карманах шорт, тут же добавляет: — Влад, ну, всё... что ты, бля, как целка? Пойдём, бля! По разику...

— «Бля», «бля»... достал, бля! — Слово «бля» я произношу, явно передразнивая Саню, но он на это не обращает никакого внимания, и я... как бы машинально засовывая руку в карман шорт, я молча — покорно! — поднимаюсь. Член мой сладостно ноет, и я незаметно — с томительным наслаждением — наконец-то сжимаю, стискиваю его ладонью...

— Ба! Я к Сане пошел, — кричу я, предупреждая бабку, что я ухожу.

— Иди, — доносится из глубины двора, из-за деревьев, бабкин голос; слышно, как она гремит кастрюлями — моет посуду.

— Давно бы так... — смеётся Саня, и лицо его выражает чувство нескрываемого предвкушения. — Ох, бля... загоню тебе сейчас — по самые помидоры! — возбуждённо шепчет он.

— Ага, отсосёшь сначала... — тихо смеюсь я, с наслаждением сжимая ладонью свой ноющий от напряжения член.

Мы идём по улице, держа руки в карманах... оба — в одних шортах, оба — загорелые, и солнце безжалостно печёт наши голые плечи, — макушка лета, залитая солнечным светом улица по-деревенски пустынна — никого нигде не видно, и только слышно, как где-то безостановочно, словно заведённая, кудахчет курица...

Живет Саня домов через десять от моего. Пока мы идем к нему, он рассказывает, что его сосед, дед Митроха, вчера вечером быстро поймал на пруду большую порцию рыбы.

— Говорит, клюет на закате зверски...

— Ну и что? В чем проблема? Давай сегодня вечером тоже сходим — посидим с удочками, — предлагаю я.

— Давай, — соглашается Саня.

Мы идем неспешно по знойной улице. Оба загорелые и одеты только в шорты... Мы говорим о рыбалке: о том, что у деда Митрохи есть свои места для ловли рыбы за полчаса. Я незаметно стискиваю свою руку и член сладко напрягается от предвкушения удовольствия. Это последнее лето перед окончанием школы... В августе Саня собирается поступать в автодорожный техникум, а я еще год буду учиться. Я еще не задумывался о том, куда пойду после школы; у меня нет особого призвания, поэтому мне все равно куда пойти учиться... Мы идем по солнечной улице и говорим о рыбалке, но каждый из нас думает о том, что произойдет сейчас. Предвкушение удовольствия столь же ярко, как и жара июля...

Саня открывает дверь дома, а я едва успеваю войти в прохладный коридор, как он без терпения кладет ладонь на мою задницу: его пальцы сжимают и стискивают мои ягодицы.

— Ох, боже... Твоя попочка меня сводит с ума... — шепчет он через шорты, жадно лапая мою заднюю часть.

И не задерживаясь ни на секунду, он резко притягивает меня к себе и со своим возбужденным членом прижимается к моему. Саня страстно впивается в мои губы, будто мы делаем это каждый день. Он засасывает их в свой рот и начинает активно сосать... В то же самое время мои руки оказываются на его упругих ягодицах. Я сильно прижимаюсь к нему, наслаждаясь ощущением его задницы в своих ладонях. Через шорты я стискиваю и мну сочную мякоть пальцами.

Член мой в плавках зудит, и от сладкого этого зуда гудит, ноет промежность, — мы стоит в полутёмном коридоре, вжимаясь друг в друга, Саня жадно, жарко сосет меня в губы, язык его упруго бьётся у меня во рту, и мы оба — он и я — сопим, как первобытные паровозы... наконец, не без усилия выворачивая голову вбок, я в буквальном смысле вырываю свои губы из его рта... сердце у меня бьётся, колотится, отчего грудь ходит ходуном, — глядя на Саню, я с трудом перевожу дыхание...

— Охуел, бля... — выдыхаю я непослушными, вмиг опухшими губами, глядя Сане в глаза... в такие минуты мне кажется, что я люблю его — люблю! люблю всего! — и мне наплевать, кто и что про это думает, и как это называется, и кто мы такие, и вообще... пусть думают, что хотят, — флаг им в руки! В такие минуты есть только мы — я и Саня, и про нас — про эти наши минуты — никто ничего не знает, и это — главное... глядя Сане в глаза, я невольно облизываю пылающие губы, — не отвечая — не выпуская меня из рук, он толкает меня к дивану, но дверь не замкнута, и я, упираясь ладонями ему в грудь, с силой отталкиваю его от себя. — Дверь... дверь, бля, закрой! — возбуждённо шепчу я, машинально поправляя через шорты сладко ноющий, несгибаемо твёрдый член.

Саня, снова ничего не говоря — ничего не отвечая, выпускает меня из объятий и, повернувшись к двери, дважды проворачивает ключ в замочной скважине: щёлк, щёлк... Возбуждён Саня не меньше моего, и возбуждение это неприкрыто сквозит во всём его облике: в торопливых движениях, в частом дыхании, в напористо устремлённом взгляде потемневших — шальных — глаз, — торопливо замкнув дверь, Саня вновь поворачивается ко мне, при этом он так же, как и я, машинально облизывает губы... дверь на замке, и мы... какая разница, как это называется! Беззаботное, залитое солнцем лето, и Саня — мой друг, и мы — вдвоём... и — что ещё нужно для счастья в шестнадцать лет?

В коридоре, в углу, стоит обшарпанная, почерневшая от времени тумбочка, и еще стоит вдоль стены застеленный старым покрывалом диван, — больше в коридоре из мебели ничего нет. Над диваном расположено окно, но сейчас лето, и окно завешено плотной тканью — поэтому в коридоре прохладно и полумрак; иногда мы трахаемся в доме — в Саниной комнате, а иногда, в дом не заходя, занимаемся этим прямо здесь, в коридоре на диване, и где заниматься этим, для меня никакой разницы нет... как, впрочем, и для Сани; секунду-другую Саня смотрит на меня молча, словно видит меня впервые, и я невольно ловлю себя на мысли, что если вдруг... если вдруг по какой-либо причине я и захочу сейчас прервать эти игрища, то сделать мне это так просто вряд ли удастся, — глядя мне в глаза, Саня машинально сжимает, через шорты тискает, ладонью мнёт свой колом вздыбленный член...

Собственно, что будет дальше, я знаю: сейчас Саня повалит, опрокинет меня на диван, нетерпеливо навалится сверху, подомнет под себя, и я... о, всё не так просто! — Саня, жарко сопя, навалится на меня сверху, и я тут же начну делать вид, что я вырываюсь — что я или передумал, или не решил ещё, хочу ли я этого на самом деле, и потому, уже лёжа под Саней я начну усиленно сопротивляться, — какое-то время, сопя и пыхтя, мы будем бороться руками и ногами, и от этой борьбы оба мы будем еще больше, еще сильнее возбуждаться... потом, словно бы выдохнувшись, я сделаю вид, что я сдаюсь — что я уступаю ему... и — уступая, я покорно раздвину, расставлю под ним ноги: он тут же, пользуясь моей «слабостью», жадно обхватит мои губы своими, до боли всосется в них, а я скользну ладонями по его спине, по пояснице, и ладони мои вмиг наполнятся упруго-мягкими Саниными ягодицами, — минуту-другую, лёжа под Саней с раздвинутыми, полусогнутыми в коленях ногами, я буду тискать через шорты его возбуждающе сочную задницу... потом, словно бы сами собой, руки мои скользнут под резинку шорт, и я почувствую под ладонями бархатистую кожу двух симметрично сжимающихся полушарий, — какое-то время, пока Саня, вдавливаясь твёрдо бугрящимся пахом в такой же твёрдый пах мой, будет сосать меня в губы, я с наслаждением буду мять, тискать, гладить его судорожно сжимающиеся булочки, и мы оба при этом будем сопеть, испытывая всё возрастающее удовольствие... потом, закрутив головой, я вырву губы свои из губ Саниных и — подминая его под себя, с наслаждением вдавлюсь напряженно твёрдым членом в твёрдый пах его: оказавшись подо мной, Саня точно так же разведёт, раздвинет в стороны ноги, и, пока сосать в губы буду его я, он, лежа подо мной, будет ласкать, тискать, мять ладонями задницу мою, запустив нетерпеливые руки под резинку моих шорт... а потом мы, ни слова не говоря, стянем с себя шорты — и, ни на секунду не задумываясь, ни секунды не мешкая, Саня тут же сдёрнет с себя трусы, а я, на него глядя, стащу с себя плавки, и — с торчащими, хищно залупившимися членами мы окажется совершенно голыми: Саня снова навалится на меня, с силой вдавится горячим твёрдым членом в мой живот, и мои горячие нетерпеливые ладони заскользят по его возбуждающе голому телу... это ли ни кайф — в шестнадцать лет? Упиваясь обжигающей наготой друг друга, шалея от наготы собственной, какое-то время мы будем молча, с сопением тискать один одного, будем снова и снова сосать друг друга в губы и, поочередно друг друга подминая — друг на друга ложась, будем скользить, елозить друг по другу своими напряженно вздыбленными, горячими, клейко залупающимися членами... а потом Саня — именно Саня! — снова проявит инициативу: мы ляжем «валетом», и губы наши, чуть припухшие от обоюдного сосания, горячо заскользят по горячей плоти, — какое-то время мы будем жадно, с наслаждением сосать друг у друга обжигающе горячие члены, ритмично двигая головами — скользяще насаживаясь на члены друг друга влажно обжимающими, обжигающими ртами... потом я лягу на спину, а Саня «валетом» станет надо мной и снова будет сосать мой член, уже согнувшись — стоя надо мной раком, а я в это время, обхватив ладонями его раскрытые, распахнутые ягодицы, буду ритмично двигать головой между его расставленными ногами, одновременно видя, как конвульсивно — призывно! — сжимается его туго стиснутое, черными волосами обрамлённое очко... или — наоборот — ляжет на спину он, а раком, раздвинув колени, стану над ним я — и тогда моим уже давно не девственным, но всё ещё крепко-накрепко сжатым, стиснутым очком любоваться будет он... и когда у нас у обоих заболят челюсти, и мы, вдоволь насосавшись, оба устанем от этого занятия, Саня — именно Саня! — вновь проявит инициативу: глядя на меня ошалевшими, от кайфа потемневшими глазами, он жарко выдохнет: «Давай в жопу... в жопу давай!», и я, такими же ошалевшими от наслаждения глазами глядя на него и уже не прикидываясь и не валяя дурака, тут же с готовностью отзовусь: «Я тебя первый...»

Всё это будет сейчас — через минуту, через пять минут, через десять, а пока... глядя мне в глаза, Саня машинально сжимает, ладонью тискает, через шорты мнёт свой колом вздыбленный член...

— Ну, что... с вазелином, бля, или как? — возбуждённо шепчет он, и в глазах его с новой силой вспыхивает блеск нетерпения. Сане семнадцать,...  и член у него тоже сантиметров семнадцать, если не больше... впрочем, у меня не меньше, хотя по возрасту я почти на год младше его.

— А в рот, бля... в ротик — не хочешь? — тут же парирую я, говоря ему в тон, и эта нарочитая — взаимная — грубость тоже является частью нашей «культурной программы»...

— А ты что — в ротик хочешь? Хочешь в ротик взять, да? Хочешь? — Саня, глядя на меня, облизывает губы.

Черт его знает, зачем мы так говорим... прямолинейность эта возбуждает меня, когда Саня, созревший для очередного раза, в очередной раз начинает меня уговаривать — начинает делать всякие намёки, а я, соответственно, делаю вид, что намёков его не понимаю, и тогда, видя мою «бестолковость», он говорит мне открытым текстом: «Я тебя выебу!» или «Ты у меня отсосёшь!» — и слова эти, однозначные в своей изначальной сути, звучат весомо, зримо и грубо... он говорит: «Я тебя выебу!», говорит: «Ты у меня отсосёшь!» — и такая буквальность, такое откровенное, ничем не прикрытое желание каждый раз меня неизменно ещё больше подстёгивает, — да, когда Саня, созревший для очередного раза, в очередной раз меня уламывает, это понятно... а зачем мы всё это говорим друг другу сейчас, когда дверь уже закрыта и мы вдвоем?... Может быть, — думаю я теперь, по прошествии лет вспоминая наши не такие уж и необычные отношения, — мы, с упоением юности трахающие друг друга, таким вербальным образом подсознательно защищались на пороге грядущей жизни от возможности собственной гомосексуальности? И тогда эта подчеркнутая — постоянно подчеркиваемая — грубость должна была со всей очевидной неоспоримостью свидетельствовать, что мы, с упоением трахая друг друга, всё равно остаёмся мужчинами... «со всей очевидной неоспоримостью» — какая, блин, это глупость! Какая чушь! Как будто воины Спарты или воины Древней Греции были не мужчины... но кто тогда знал обо всём этом? И потом... мало ведь кто может в шестнадцать-семнадцать лет осознанно, «со всей очевидной неоспоримостью», сказать — и сказать даже не окружающим, а хотя бы себе самому — что он... кто? Изгой? Извращенец? Преступник? В эпоху поздней Империи для называния отношений, подобных нашим, в обиходе и было-то всего два-три слова — не больше, и звучали они, слова эти, не самым лучшим образом... В десятом классе, листая в школьной библиотеке энциклопедический словарь — готовя какое-то сообщение к уроку истории, я совершенно случайно наткнулся на слово «мужеложство» — и до сих пор помню, как беззвучно, одними губами, я шептал это новое для меня слово, словно пробуя его на вкус, и странно было при этом видеть, что в такой толстой и солидной книге — в энциклопедии, доступной для всех! — есть слово, обозначающее то, чем тайно занимаемся мы... во время очередного траха я поделился своим знанием с Саней: «Знаешь, как называется то, что мы делаем?» «Как?» — отозвался он, смазывая вазелином головку своего вздыбленного члена. «Мужеложство», — просветил я Саню. Он, уже оттраханный мною, закончив подготовку — вытирая с пальца вазелин, посмотрел на меня, предвкушающее улыбаясь: «Это называется: поднимай ноги, и я вгоню свою шишку тебе по самые помидоры... вот как это называется!» — никакого впечатления слово «мужеложство» на него не произвело... Теперь, по прошествии лет, я думаю: нужно прожить какой-то кусок жизни, чтобы суметь разобраться и в самом себе, и в окружающем нас мире... а что знали о себе и о мире в шестнадцать-семнадцать лет мы, жившие в стране, где «секса не было»?

Саня, глядя на меня, машинально сжимает, мнёт, через шорты свой колом вздыбленный член — и у меня от нетерпения, от предвкушения наслаждения между ног всё полыхает...

— Ну, так что... отсосать — хочешь? — шепчет Саня, в полумраке коридора делая шаг ко мне; сейчас... сейчас он бросится — повалит меня, опрокинет на диван, навалится сверху, с силой вдавливаясь своим напряженно твёрдым членом в член мой, и член мой от предвкушения этого сладко ноет... и даже не ноет — гудит!

— Это ты у меня... ты сейчас будешь сосать... понял? — я отступаю, пятясь назад.

— А в жопу — дашь? — шепчет Саня, и голос его, глуховатый от возбуждения, жарко вибрирует.

— А ты что — в жопу любишь?

— А ты что — не любишь? — Саня делает ещё один шаг, сокращающий между нами и без того малое расстояние, и...

Он не успевает ничего сделать: ни броситься на меня, ни повалить меня на диван, ни, ломая моё сопротивление, навалиться на меня сверху, — совершенно неожиданно и потому оглушительно громко, ввергая нас обоих в невольное онемение, раздаётся дробный стук в дверь...

Вот, собственно, и всё... Прошли, пролетели годы, и Саня стал областным начальником — в областном департаменте строительства он занимает не самое последнее место, но я сейчас совсем не об этом — я о странной прихотливости нашей памяти: мы трахались до этого и трахались после этого, а мне — до мельчайших подробностей! — вспоминается день, когда никакого траха у нас не случилось... и почему именно этот день теперь, спустя годы, вспоминается мне, когда я думаю о Сане, я не знаю... Какой-то особой — испепеляющей и страстной — любви у нас не было: мы никогда не шептали друг другу всякие ласковые слова, никогда не давали друг другу клятвы, никогда ничего друг от друга не требовали, и вообще — никогда никаким образом не выясняли ни наши отношения, ни наше отношение к нашим отношениям, — ничего этого у нас не было... а было — что? Была юность на закате Империи, и юное томление пусть не часто, но достаточно регулярно разрешалось у нас, помимо одинокой мастурбации, ещё и таким — вполне естественным, если не брать во внимание всякую словесную шелуху — образом... да, дурманящей, сводящей с ума любви у нас с Саней не было, а была у нас самая обычная дружба — была взаимная симпатия, и еще был секс, доставлявший нам обоим минуты обоюдного удовольствия: мы трахались до самого призыва в армию (призывались мы, несмотря на разницу в возрасте, вместе: я в свой первый призыв не попал, а Саня до ухода в армию успел окончить строительный техникум), и потом, уже после армии, мы трахались еще несколько раз... словом, была самая обычная юность, и был в этой юности самый обычный однополый секс, но теперь, когда я думаю о юности и о Сане, вспоминаются мне почему-то не наши успешные — упоительные! — трахи, а сразу же, перво-наперво, встаёт перед мысленным моим взором именно этот случай — этот июльский день... и каждый раз, вспоминая этот день, я неизменно думаю о том, что, проживая день за днём, мы никогда не может знать заранее, что именно впечатается в нашу память из проживаемой нами жизни, — нам не дано предугадать, о чём будем помнить мы, оглядываясь назад, через десять лет, через двадцать... да-да, именно так! — я думаю о юности и о Сане, и сразу же вспоминается мне знойный июльский день, и даже не день, а позднее-позднее утро, в которое так ничего и не случилось: мы идём по улице, предусмотрительно держа руки в карманах, оба — в одних шортах, оба — загорелые, и солнце безжалостно печёт наши голые плечи, — последнее школьное лето, улица залита обжигающим солнцем — нигде никого не видно, и только слышно, как где-то безостановочно, словно заведённая, кудахчет курица...