Балет

Теперь Бархат был в полном недоумении. Теперь он ощущал себя безысходно потерянным. Ежик, ограниченный туманом, и слепой музыкант во мраке ночи - все это отображало его незнание и непонимание, стоит ли ему двигаться или оставаться на месте, и если двигаться, то с какой целью.

Еще вчера все было ясно и просто. Все следовало логической последовательности событий и фактов; эта последовательность имела только немного ответвлений и узлов. Утром светило солнце — на лоб одевались темные очки — строптивый трамвай легко догонялся — лекции продолжались долго и настойчиво, как сладкая конфета-растворительница — пахучая столовка окружала голодных студентов звуками шума пчел — в аллее плавно перелистывались страницы книги — друг ухмылялся неестественной улыбкой губами — жарко выпивали скверное водянистое пиво в грязной, но гостеприимной пивнушке на задворках вселенной — цветастые конверты с пластинками, прижатыми к проигрывателю, вызывали неопределенное уныние от сложности выбора музыки (ведь она была одинаково хороша) — вечерняя прохлада, имеющая сероватый оттенок, окутывала балкон своей тревожной атмосферой — и, наконец, долгожданный момент подступал к полуночи! Огромный морской бинокль лежал в его руках, приятно тяжелый.

Бархат ждал этого момента. Ждал каждый день и каждый час. Священная минута, обвитая сонной упругостью, принимала определенные формы, хотя и не совсем ясные; засыпая, он прижимал ее к себе в мыслях и погружался в тягучую усталость сна. Всю ночь он видел эту минуту в своих снах, она парила над ним в густом тумане ночи, легким перьевым прикосновением щекотала его. Он просыпался от радостного предчувствия неизбежной и радостной встречи с ней, с этой минутой, приход которой был таким же законом, как смена дня и ночи.

Поэтому глаза Бархата распахивались сами, без всякого усилия с его стороны, и тяжесть предстоящих дневных забот не имела никакой власти над уверенным восторгом неизбежного счастья. Поэтому Бархата не пугали ни комсомольское собрание или поход к стоматологу или что-то иное из разряда неприятной необходимости. Поэтому ни предстоящий экзамен, ни очередное объяснение в деканате из-за пропущенного семинара не накладывали тени на его лицо, всегда светящееся ровным кротким светом. Поэтому ни дождь, ни снег, ни даже торнадо за окном не могли разрушить его всегда приподнятого, как у спартанца или деревенского дурочка, настроения. Впрочем, у дурочка могут отобрать какую-нибудь убогую, но милую его сердцу игрушку, спартанца огорчить малодушие соратника. Подложить Бархату заметную и ощутимую для него свинью судьба затруднялась. Невзрачной незаметной для окружающих минутой, песчинкой сокрушительного потока времени, он был защищен, как скафандром, от всех невзгод.

Если бы его попросили сказать, чем ему видится его душа, он не задумываясь назвал бы своей душой восхитительно искрящуюся субстанцию, которая постоянно грела изнутри его солнечное сплетение. Ту самую субстанцию, которой оборачивалась вожделенное мгновение, его мгновение, в дремотном преддверии своего начала, после которого в мире уже не существовало ничего, кроме могучего оптического туннеля, соединявшего его воспаленные глаза и тех двоих, слившихся в совершенном балете любви.

— Ну что, Байрон Верленович, (пауза, попытка заглянуть в глаза) — сегодня опять?

Он обязан отвечать, но боже мой, как не хочется! Как надоело...

— Что снова?

— Снова будешь следить? (нужно быть змеей, чтобы выполнить такое движение головы).

— Тот, у кого есть глаза, должен угадать.

Что здесь скажешь?! Приходится шутить. Тупо. Иначе никак. На глупый вопрос — глупый ответ.

(Пару дымовых кольца прекрасно рассеивается на фоне небесной голубизны).

— Значит будешь... (тяжелый вздох, словно самая судьба).

Ариана — девушка серьезных мыслей, соответствующих ее телосложению. Она импозантна, убедительна, величественна. Особенно бедра. Они убеждают раз и навсегда — да! человек — король природы! С такими мощными бедрами, отталкивая (или просто подавляя) всех остальных созданий Божьих, человек не может не стоять на вершине... И при этом Ариана третья по степени родства с Бархатом, что само по себе мало значит. Если бы не одна вещь: Ариана безумно влюблена в Бархата. Такая неприятность.

Но даже факт ее любви не был бы так страшен, если бы она не испытывала жесткой внутренней необходимости всегда наблюдать за объектом своей страсти. Наблюдать так, чтобы он всегда чувствовал ее заботливый взгляд, а лучше всего — и горячее возбужденное дыхание где-нибудь около затылка. Она могла часами сидеть напротив, за спиной Бархата, рассматривая его прическу, запутанный ушной ход, складки на штанах, не произнося ни слова. Когда вас пристально разглядывают час за часом — это больно, но когда посреди четвертого часа наблюдений, из ничего и самое главное — посреди тишины возникает глупый-преглупый вопрос — от этого разозлиться может каждый. Но Бархату нельзя позволить себе такое удовольствие.

Весенние дни они проводили в сквере, неподалеку от института наук. Бархат перелистывал густой учебник по сопромату, старательно запоминая огромные формулы. Ариана сидела рядом, тихо куря болгарские сигареты... Иногда она не могла сдержаться.

— Лучше бы ты завел себе обычную девушку, ходил бы с ней в кино, готовился бы к экзаменам, дарил цветы или покупал мороженое.

— С тобой готовиться к экзаменам — самое забавное дело, никто не может превзойти тебя в превращении учебного процесса в праздник. — Непрочитанная страница переворачивается, потому что других возможностей для нее просто нет. — А мороженое...

Другой человек на его месте уже давно бы использовал учебник как кирпич и бросил его Ариане в голову. Но ее голова выглядела так прочно, что даже «Сопромат» не смог бы ей нанести серьезные повреждения, а цель "воспитания" была бы достигнута.

— Держи 15 копеек, мороженое продают за углом, ты знаешь.

Хужего оскорбления для Арианы не придумал бы пьяница дядя Леша, который жил с ней в одном подъезде и имел отвратительную привычку в состоянии легкого опьянения домогаться до Арианы своими неуклюжими комплиментами, после чего она на пару недель погружалась в черную грусть. Предложить ей мороженое в такой нахальной и неуважительной форме! Как и все сладкое, мороженое для нее было ядом. Никотин же, наоборот, считался не только безопасным, но и полезным для похудения. Очень интересно.

— Вы свинья, Александр, — в таких случаях обидевшаяся Ариана всегда переходила на «вы», даже когда общалась с родственниками.

— Почему так? — Внутренняя улыбка, которая придавала Бархату некую сходство с американским президентом, плавно пробежала по его лицу. — Мадам, я готов рискнуть и утверждаю, что ваше заявление не имеет под собой никаких оснований. К тому же, вы опасно ошибаетесь. И ваше заблуждение особенно опасно, потому что оно выглядит наивным и искренним, Мадам...

Все. Сопромат остался в стороне. Теперь его предназначением было служить подобию Евангелия, на котором пальцы Бархата сжались в порывистой молитве.

— Мадам, уже осень...

Сигарета падает на газон - значит, рядом появился незнакомец, который может быть смущен видом молодой благовоспитанной девушки-курильщицы. Повернув голову, Бархат действительно видит помятого мужчину, который устроился неподалеку на скамейке. Но мужчина кажется отрешенным и Арианы интерес к никотину его беспокоит так же, как объемы стали в стране. Похоже,... дело не только в нем. Цеппелин Арианы парит над скамейкой.

— Грязный подглядыватель!

Уходит. Прекрасные бедра даже не пошевелятся, остывая от праведного возмущения. Бархат погружен в омут недоумения относительно словарного запаса и эрудиции девушки, которая проявляла и то, и другое с частотой редкого явления. Немного подальше, на другой скамейке сидит худощавый мужчина в потертом плаще из болоньевой ткани. У мужчины густые брови, словно украденные с лица генсека. Зачем они были украдены, неизвестно никому, включая самого мужчину. Он не может найти для них применение. И они сами по себе прыгают по его лицу в игривом экстазе, иногда образуя сложные геометрические фигуры и начиная всё заново свой забавный круговорот. Лица, которые создает мужчина, настолько неправдоподобны и отвратительны, что любой другой содрогнулся бы и отвернулся. Но не Бархат. Он едва сдерживает смех.

Тепло и спокойно повсюду. Даже в маленьком, заполненном грязью и пахнущем пивнушке, свет июньского вечера создают уютную и спокойную атмосферу. Среди кучи окурков, рыбных костей и других остатков расположились яркие столы Бархата и его друга. Посетителей не так уж и много, но те, что находятся в углах, скромны и незаметны. Бархат с другом стоят за высоким столиком почти в центре помещения, на фоне закатного солнца. Когда Бархат смотрит на друга, ему приходится прищуриваться — но даже в таком случае он видит только размытый силуэт в ярком свете. Ему хочется отойти или перевести взгляд в тень, но ему лень двигаться, а друг все равно: он стоит спиной к свету, глубоко погруженный в мысли, смотрит на дно своего пивного кружка и бормочет что-то однообразное, не обращая внимания на окружающих.

— Твои представления о женщинах вызывают у меня улыбку. Если хочешь, чтобы хоть раз в жизни тебе удалось иметь хотя бы небольшой успех с одной из них, тебе нужно изменить свое отношение к женской природе. Давай ответим на простой и абстрактный вопрос: попалась ли тебе когда-либо женщина из другого социального класса, например, маляр или, если хочешь, приемщица стекла...

Игнорируя саркастическую усмешку собеседника, друг продолжает:

— Да... Сможешь ли ты иметь с ней такие же отношения, как, например, со студенткой музыкального училища или аспиранткой архитектурного института? Почему молчишь?

— Какая разница...

— Она огромная!

— Давай договоримся. Какая разница, кто она и кто я? Главное то, что связывает нас.

Приятель на мгновение замолкает, поражен четкостью выражений, но сразу же приходит в себя.

— Хорошо. Поставим вопрос по-другому: ты считаешь возможным равноправие женщины и мужчины? Молчишь? И правильно делаешь. Потому что ты никогда не задавал себе таких вопросов. Ты всегда восхищался женщиной, но никогда не задумывался о ее роли и значимости.

Стараясь не потерять последнюю искру разума, Бархат поднимает голову и защищается неуклюже:

— И что же: возможно это равноправие?

— Может быть... Конечно... Если ты хочешь попасть в ловушку, из которой уже не выбраться... Подай-ка мне бутербродик... Да. Можно ставить женщину на другую доску, может быть, и нужно. Но эта доска должна быть не рядом с твоей, а скорее перпендикулярно. Понимаешь?

Прошел второй час их глубокого разговора.

Духота была словно назойливый подросток — неприятный, но слабый, недоразвитый. Ее развитие существенно затруднял бармен Кеша, угрюмый мужчина, вызывающий уважение своей физической силой — носом, скулами и торсом. В его кулаках пивные кружки легко порхали, создавая воздушные вихри. На них держались пенные шапки как влитые. Строгое достоинство, с которым Кеша выполнял свою работу, вызывало у большинства клиентов трепет в коленях. Разговаривать с ним было редкостью; после того как каждый обменял свои 25 копеек на спокойное и статичное пиво, почти все уходили в молчании. Сомнения в первозданности напитка вслух высказывал только человек без моральных принципов и инстинкта самосохранения.

Бархат слушал приятеля вполуха, и его откровения были чем-то вроде солоноватой закуски к пиву. Сам Бархат пиво никогда не закусывал, да и пил его в небольших количествах, мелкими осторожными глотками, холодное или теплое — все равно, чем вызывал негодование товарищей, считавших, что Бархат просто путает пиво с коньяком.

— Вот за спиной у тебя ярчайший пример обаятельного, совершенно самодостаточного полового гангстеризма, — приятель легко кивал в сторону ничего не подозревающего Кеши. — Счастье его состоит в том, что у него нет никаких таких особых заморочек по отношению к женщинам...

— Каких таких никаких заморочек?

— Ну, если тебе так угодно — комплексов, что ли? Хотя это не совсем уместное слово в данном случае. Дело даже не в том, что человек взвешивает или не взвешивает свои поступки по отношению к женщинам. Отношения с ними его не то чтобы не волнуют, они как бы сами собой разумеющиеся, а, следовательно, не стоят затрат серого вещества. Он не задумывается о смысле секса. Не задумывается, заметь, также как и ты, но по-другому. Его бессмысленность иного рода.

В июньской пивной собственный голос казался Бархату неуместным, как шелест сентябрьского ветра.

— Да, говорю я, проблема сексуальности не является для Кеши предметом для размышлений, также как она не является проблемой для кроликов, сусликов и прочей живности... Ха, ха, говорю я в то же время. Зачем Кеше задумываться и тратить и без того резко ограниченный запас все того же серого вещества, если у него изначально верные установки, от природы верные?!

— И в чем заключаются эти принципы?

— В общем, ни в чем! Курица — не птица, женщина — не человек. Вот его единственный подход к представительницам прекрасного пола. Поэтому все у него просто. Они сами прилетают к нему, словно мухи на... , или бабочки к огню. Их простая женская природа неотвратимо притягивается его звериному магнетизму. Ему остается только выбрать любую понравившуюся самку, увести ее в свое логово и делать с ней все, что душе угодно. Можно даже скрутить ее в бараний рог или создать из нее черепаху. Это приносит обоим удовольствие, — друг радовался своей речи так же сильно, как пивом. — И заметь, что для этого ему не требуются дополнительные инструменты. Тем более бинокли.

Бархат осторожно опустил почти пустую кружку на толстую пластиковую поверхность столика. Звук столкновения был гораздо громче, чем ожидалось. Приятель, кажется, впервые за вечер поднял глаза и с недоумением посмотрел на Бархата.

— Так это же далеко не бархатное, — сказал Бархат, глядя в кружку так, будто ожидал увидеть в выпитой жидкости что-то приятно знакомое и соответствующее его прозвищу, но обнаружил только мертвого таракана. — Это лучше назвать «жигулевским», да еще и разбавленным.

Эта фраза имела следующий перевод: "Убью эту Ариану. И как она успела все выдать?".

У выхода он заметил странный ухмылку на лице Кешина, которая была адресована двум девушкам за окном пивного заведения. Девушки игриво щекотали воздух своими пальчиками. В их глазах проснулась страсть.

Вечер был скучен, как бутылка у балконной двери. В углу дивана сидел Бархат в позе "пассажира, потерявшего Титаник и теперь слушающего шум океана". По стенам ползли густые пятна от тополевых теней, которые сталкивались друг с другом, дрожали, кувыркались, подпрыгивали и скатывались вниз, на пол, где продолжали свою забавную игру. Это зрелище радовало ленивый взгляд единственного наблюдателя, который мог оценить простое световое представление.

Квартира оставалась пустой. В ней не было никакого признака присутствия, который исходил от Бархата. Этот признак не имел конкретной формы, веса, запаха, вкуса или цвета. За окном люди разговаривали, мчались автомобили, кружилась пыль, иногда появлялись бывшие и настоящие домашние животные. Под действием ветра тихо шевелились высохшие деревья. Все двигалось и создавало ощущение жизни. Но для Бархата это бессмысленное трепетание пыли и мелькающих фигур улицы было неинтересным, а значит, не имело никакого отношения к жизни.

Пустую квартиру также не мог наполнить сам Бархат, у которого было массивное телосложение с четкими очертаниями и впечатляющим ростом. Однако его физические характеристики были безразличны, так как все его органы почти полностью оставались бездействующими. Это напоминало мудрость индийских аскетов, хотя Бархат имел только смутное представление о хатха-йоге. Способность к отрешенности была одной из его врожденных черт. Раньше это свойство не играло для него особой роли, и сам Бархат вряд ли оценивал его по достоинству. Но теперь...

В последнее время Бархат редко слушал музыку в одиночестве. Его редко привлекали книги, наполненные чужими фантазиями, даже при естественном освещении. Если его пальцы и соприкасались с какими-либо страницами, то только с теми, которые радовали глаз стройностью стихотворных строк.

Неописуемое чувство наполняло душу Бархата, полностью заполняя его внутренний мир. Это чувство было настолько огромным и значимым, что не могло уступить ни пустым треволнениям за окном, ни проявлениям чужого гения. Оно подступало к горлу, состояло из переживаний, тревог и страхов, тесно связанных с ожиданием предстоящего вечернего спектакля. Оно плескалось внутри Бархата, словно в неуклюжем, но утонченном сосуде.

Если бы Ариана обладала большим воображением, она увидела бы не просто любимого и постылого Бархата на углу дивана, а именно сосуд со сверкающими голубыми жилками, который хранил в себе все эти ожидания. Но она видела только Бархата - любимого и постылого.

- Ты совсем рехнулся - не запираешь дверь.

Она стояла на пороге комнаты, румяная и слегка растрепанная уличным ветром. Ее рыжие волосы, заряженные солнечным электричеством, искрились, создавая ореол вокруг нее. В этот момент можно было бы назвать ее красавицей - хотя с натяжкой, потому что темный проем двери скрывал ее нелепые бедра.

- Я только что пришел и собирался уйти снова - лениво ответил Бархат, фальшиво показывая Потрясающее Копье. - За хлебом.

- Точно, ты сошел с ума. После шести часов хлеба нет ни в одном магазине. Только сухари.

Ариана сняла босоножки почти грациозно и вернулась к входной двери, заперла ее тщательно. Она заговорила почти как аристократка:

- Готова заключить пари, что кусочек сервелата разнообразит твое однообразное существование.

Для подтверждения своих слов она достала из сумки несколько завернутых пакетов.

— Колбаса — это хорошо, но мне нечего попить, — решила предупредить Бархат, в то время как Ариана аккуратно укрывала стол. Он даже не пытался изменить свою позу.

— Когда твои родители вернутся из отпуска? — ненавязчиво поинтересовалась Ариана, проигнорировав его слова.

— Через три недели, не раньше. Точно не знаю.

Бесполезные вопросы, гурманские приготовления и чрезмерное возбуждение — все указывало на то, что Ариана собирается принять решительные меры. Бархату следовало бы предпринять что-то, хотя бы предостеречь безумную девушку, но с одной стороны ему было просто смешно (как всегда), а с другой стороны - просто лень.

Из волшебных глубин Арианиной сумки появилась бутылка "Каберне", которую студенты очень ценили за ее эпикурейское качество.

— Что мы празднуем, моя любезная леди-рыбка?

— Ничего. Просто у меня хорошее настроение. И я пришла в гости к тебе.

— В последнее время я не испытываю чувства голода. Я даже не знаю почему.

— Я знаю.

— И почему же?

Ариана молчит, скромно опустив глаза, как будто она монахиня.

— Лучше открой бутылку, мне с ней возиться не хочется. В конце концов, я все-таки леди.

В некотором смысле она была права, и Бархату не оставалось ничего другого, кроме как начать искать всегда пропадающий штопор. Поиски были беспорядочными и забавными - стулья почему-то переворачивались, тарелки соскакивали со стола, но к счастью не разбивались. Но Ариана, казалось, этого не замечала.

Наконец-то вино было налито в бокалы и поднято к потолку.

— Я поднимаю бокал за тебя, — Ариана говорит с торжественностью, словно на пионерском посту у вечного огня, — точнее, за все самое лучшее в тебе, то, что ты так и не смог уничтожить.

— То есть за мои здоровые некурящие легкие?

Но Ариана уже выпила.

Некоторое время проходит в полной тишине. Ариана аккуратно обгладывает колбасу. Бархат следит за движением ее челюсти.

— А я хочу выпить за агентство скандальных новостей, которое благодаря тебе полностью достигло всех своих успехов, моя дорогая, солнце большого города.

Ариана даже не сумела подавить слегка оскорбленное чувство. Она выпила коктейль из оскорбления, сухого вина и презрения, даже не задавая вопросов. Ей остается только одно - перевести разговор на другую тему - ведь она пришла не для выяснения отношений.

— Поставь музыку. Ты помнишь такую веселую песню, которая играла у тебя прошлый раз, когда мы загорали вместе.

Ах, да! Как он мог забыть такое событие, полное деликатности и намеков на непристойность.

В прошлый понедельник, перед самым экзаменом по сопромату, Ариана предложила поехать на пляж. На пляж? Какой чертовский пляж?! Бархат даже ошалел - завтра у него либо Армагедон, либо Холокауст - третьего не дано, если он не сдаст экзамен, то "стипу" (стипендия) ему не видать. Он стоял перед ней в одних плавках - родственники все-таки, зачем стесняться и кого - Ариану?! Сам он во время сессии ленился ездить на пляж - далеко, жарко и он мог прочитать только пару лекций, которые тут же выветривались из его головы под шум прибоя и звук открываемых бутылок. Солнце светило прямыми лучами сквозь окна квартиры с утра до полудня; чтобы сочетать приятное с полезным, он обычно лежал на балконной кушетке, загорая и повторяя материал, иногда только прерываясь для похода к холодильнику за бутылкой кваса или душа.

Итак, как мне одной отправиться на пляж? Если ты хочешь позагорать, я могу предложить тебе только свою лежанку. И то, если не будешь мешать. Не беспокойся, я не буду мешать, можешь быть уверен. Ее голос звучит убедительно и резко, словно из меди, и в нем слышится не только готовность молчать, но и готовность к самоказни. У Бархата есть доброе сердце. Проходи, раздевайся и загорай. Ему даже не приходит в голову мысль о том, какая буря сейчас разыгрывается в душе бедной Арианы, которая страдает от сомнений и страстей. Они остаются наедине, что само по себе ничего не значит. Но нужно ли (можно ли?) раздеваться под предлогом принятия солнечных ванн? И что может произойти после этого? Ведь они родственники. Но всё же есть определенная опасность: он все-таки мужчина, а Ариана - привлекательная женщина с пышными формами (хотя они и неказистые). Кто знает, какие идеи могут возникнуть в его разжигаемых солнцем и химическими реакциями мужских мозгах. Опасность. Но сколько же в этой опасности приятного. Если он попытается что-то неладное, я дам ему пощечину. А если не попытается... то будет глупцом. Мне остается только надеяться на то, чтобы его разжигаемость оставалась в рамках нормы.

Бархат уже давно сидит на балконе, погруженный в конспекты, предварительно включив магнитофон с новейшими дискотечными хитами, энергия которых проносится мимо него и застревает навсегда у Арианы. Взволнованная и вызывающая, она беспорядочно бегает по комнате, выбрасывая одежду и складывая ее на стул — все готовится для того чтобы загорать «без верха». Она даже расстегнула застежку лифчика, но в этот решительный момент звучит голос троюродного брата без каких-либо сексуальных подтекстов: "Забери квасу из холодильника, промочи горло".

Несколько часов пролетают в полной тишине и безветрии, настоящая пустота под жарким солнцем. Два почти обнаженных тела лежат рядом, не соприкасаясь друг с другом, словно отделенные друг от друга мелодиями. Ироничный англосаксонский тенорок насмешливо запевает "Свет гаснет", как будто насмехаясь над самим процессом загорания на раскаленной бетонной поверхности между стеной и перилами балкона, но Бархат не слышит его, а Ариана не понимает. Она хотела бы спросить, что это означает, но ей запрещено открыть рот. Так что она уходит в полном молчании, словно героиня сказки Андерсена. Только лебеди к ней так и не прилетят.

Так проходит весь день. Солнце спешит скрыться за крышей противоположного здания. Распаренная и покрасневшая Ариана направляется в душевую комнату, "случайно" оставляя дверь приоткрытой. Неудачник Бархат, отвлеченный и невнимательный, появляется у ванной через несколько минут и на какое-то время пристально рассматривает обнаженную родственницу. Он такой же распаренный и покрасневший, держит объемный томик прижатым к груди. Ариана с зубами скрипит, не обращая внимания на бесстыдника. Но когда она поднимает глаза в эротичном положении, с локтями за головой, чтобы груди имели наилучший ракурс, Бархат уже исчез и дверь плотно закрыта. Сеанс окончен. Посетители благодарно разбредаются по своим домам.

Вновь в воздухе звучит сладкая музыка, и ироничный англосаксон предупреждает о том, что "свет гаснет". Ариана стоит у окна, которое постепенно сереет от наступающего сумерека. Бархат бросает взгляд на часы.

Когда в недрах бутылки остается всего несколько капель, а ночь приближается, голодная и жаждущая поглощения всего подряд, время для домой уже наступает. Либо можно начать скандал с громкими спорами и разбиванием посуды, либо заплакать, отказавшись слушать собеседника, который внезапно превратился в злобную жабу, извергающую ядовитую кислоту из своего жала. В такие моменты Ариана чувствует себя жертвой темной силы - нежной и уязвимой, неоправданно осужденной!

"А что если мы попробуем?" - она говорит случайно, наливая остатки вина в свой бокал. Ее голос звучит удивительно спокойно и только где-то в его глубине можно почувствовать тревогу. "Я рассчитала, что сегодня можно. Не сомневайся."

Она делает вид, что пьет вино, наблюдая за ним сквозь мутное стекло.

Бархат обращает взгляд на часы.

Просторы Родины так необъятны и непостижимы, что даже те, кто случайно или по благоволению судьбы родились здесь (а уж о тех, кто из-за своей невежественности или кошачьего любопытства ищет в этой необозримой просторности новых впечатлений, говорить нечего), не могут понять всего ее масштаба. Просторы Родины радушно принимают всех, кто входит и выходит из их пределов. Просторам Родины нет дела до происходящих внутри них событий и того, какая непрерывная активность наполнена либо излишним мыслительным напряжением, либо легкой безмятежностью; холодный ветер тоски продувает все щели родных просторов, вызывая чувство тревоги, которое невозможно объяснить, потому что причина его отсутствует, так же как отсутствует простое объяснение тому, откуда на хрупкой миниатюрной планете возникли эти необъятные и непостижимые пространства со своими страстями, то умирающими, то вновь вспыхивающими. Появиться на этих просторах можно только случайно, из-за незнания или огромной пустоты души, отнимающей все эмоциональные силы у тех, кто несет ответственность за продолжение бесконечного потока жизни и даже не подозревает о своей роли. Те, кто размышляют о происходящем, мало похожи на местных обитателей. Они самодовольны и их осмысленные поступки часто выглядят как практический целлофан. Их сложно полюбить, они ищут себе подобных и живут радостно в своем изолированном мирке, не замечая ничего вокруг, кроме самих себя и своих принципов. Девушка с легким оттенком Щорса может только догадываться, но не должна и не может знать всех нюансов проявления своей женской природы; в противном случае ее риск предстать перед друзьями как марсианский монстр. Бархат так и посмотрел на свою давнюю подругу, раскрывая в ней ранее невидимые ложные лапы, щупальца и клешни.

К счастью, Ариана была настолько возбуждена, что не заметила странного взгляда Бархата. Он тоже скоро осознал свою ошибку - в конце концов, у каждого может быть свой маленький секрет, зачем же смущать пришельцев?! Сделав вид, что вспомнил о чем-то, он спешно направился на кухню, открыл краны пошире и радовался тому, что Ариана не видит, как он умело подражает геометрическим фигурам, которые он изучил у странных человечков на аллее.

- Ариана, ты знаешь, как я отношусь к тебе... Я бы хотел... Но не сегодня... Мне нужно все обдумать... Может быть завтра...

Он получил только глубокое молчание в ответ. Девушка медленно и спокойно подошла к холодильнику, открыла его аккуратно и поставила пустой бокал на полочку. Она прошептала "До завтра" и ушла.

Бархат задумался о том, что стоило бы проводить ее до двери. Но потом решил, что в таком состоянии Арианы, которая обычно справляется с двумя пьяными хулиганами, она без труда смогла бы уложить под асфальт несколько десятков таких же грубиянов.

Балет начался. Потух свет от огромного люстра дня и шумная беспорядочная жизнь. В фиолетовой полутьме терялась подделка золотых украшений, не имеющих никакого значения для мыслей, фраз и отношений. Начинался великолепный спектакль. Бархат сидел в ложе, трепеща от предвкушения радости. На сцене только для него было представлено два великих актера, которые начали великую пантомиму жизни.

Все происходило медленно, в определенном ритме раз и навсегда. Свет гасился, занавесы раздвигались. Зритель никогда не задавался глупыми вопросами о том, зачем нужно раздвигать занавесы. Обычные люди наоборот всегда плотно закрывали шторы, чтобы предотвратить возможность посторонних взглядов в свою частную жизнь: они боялись, что их обычный, скучный и бездарный спектакль вызывал только зевоту и раздражение. Но балет, который смотрел Бархат, не имел ничего общего со скучной семейной жизнью. Для этого балета было очень важно, чтобы звезды на подиуме освещались ярким светом, чтобы вселенная могла легко принять и растворить капли любовной страсти танцоров на Млечном Пути, чтобы глаза, которые старательно следили за каждым движением актеров, не затмевала слеза напряжения, мешающая полному погружению в процесс наблюдения.

Итак, раздвигались шторы, и при неверном, но всегда откровенном свете ночника с вращающимися внутри него разноцветными рыбками, они начинали раздевать друг друга. Первое действие. Картина первая. Конечно, первый акт был скорее ритуалом, чем импровизацией, но Бархат мог поклясться, что полного повторения не было ни разу. Всегда происходило что-то новое, неожиданное, пусть пустяк — какое-то новое движение проникновения его руки в её трусики (не сзади, например, как всегда, а спереди), пусть незначительное плотоядно-похотливое движение её губ с вызывающе торчащим между ними кончиком языка, когда после решительного сдёргивания брюк происходило чудесное явление его царственного члена.

У Бархата не было под рукой программки, объяснявшей и комментирующей действие, программки, содержащей имена исполнителей. Но ему и не требовалось понимать смысл происходящего: как истинный эстет он получал удивительное удовольствие от возможности чувственного проникновения в самую сердцевину сказки, царящей на сцене. Ему не нужны были настоящие имена исполнителей: он давно — с первого спектакля знание их имён явилось к нему в яркой вспышке сексуального разряда: в приступе необычайного, больше уже никогда не случившегося с ним во время созерцания балета, оргазма он понял, что их имена не могут звучать иначе, как Лесная Колдунья и Орфей. Да, именно так. Имя — вторая сущность, и в их именах, отсвечивающих лучами легенды о неприкаянных гордецах и романтических изгоях, Бархат находил то, к чему тянулась его истерзанная серой беспросветностью дней натура. Конечно, Лесная Колдунья не могла быть Эвридикой, анемичной красавицей из царства мёртвых. В блаженные минуты апофеоза в ней клокотало что-то изумительно звериное, будто вольная рысья душа просвечивала сквозь её смуглую кожу языками неукротимого пламени. И только воплощению Орфея могли принадлежать эти никогда, даже в самые жаркие моменты, не закрывающиеся, всегда устремлённые в лицо любимой тёмные глаза; решительные, но в то же время мягкие, как воск, руки; крепкие, играющие матовыми бликами луны, бёдра.

Когда у них не оставалось ничего, кроме изящного белого браслета на лодыжке Чародейницы, начиналось второе действие - самое эстетически изысканное, самое изощренное. Иногда Бархат испытывал содрогание от взгляда Орфея или спотыкался об игривый взгляд шалуньи Чародейницы. Но все происходило так быстро, что испуг Бархата быстро исчезал. Продолжая наблюдать, он шептал себе, что это всего лишь его расшатанная нервная система. То же самое происходило и в следующий раз: он ловил их взгляды, словно доверчивые бабочки, летящие на свет его души, пугался и сразу успокаивал себя тем, что ему это просто показалось. К моментам страсти и испуга, которые обычно сопровождали второе действие, он вскоре привык настолько, что уже просто ждал их с извращенным нетерпением настоящего эстета.

Фантазия Орфея не имела пределов. Лесная Чародейница всегда следовала за ним, и только когда он утомлялся от возбуждения, она вырывалась вперед, придумывая что-то необычное, маловероятное для прямолинейного мужского сознания. Бархату особенно нравились такие моменты. Казалось, что Орфей исчезал, окруженный объятиями, поцелуями и ласками партнерши, словно личинка куколки в плотной броне. В такие моменты на сцене царила гибкая спина Чародейницы с изящной линией позвоночника посередине и округлые ягодицы, наполненные королевской грациозностью. В остальное время Орфей создавал из своей возлюбленной причудливые фигуры, почти невообразимые, но великолепные в своем совершенстве. Бархату особенно нравилось, когда Орфей придавал Чародейнице позу виолончели: одна рука на ее затылке, другая ласкает нежную округлость между ее раскрытыми ногами; его собственный рот заменял смычок, алчно проникающий в сосок одной из грудей. Впрочем, авторство этой композиции, похожей на произведение Родена в Эрмитаже, было весьма сомнительным.

В третьем действии актёры отбрасывали все разумные соображения. Не было места для фантазий. Слуги Её Величества полностью погружались в страсть, превращаясь в единое существо, которое поражало и завораживало Бархата. Его смущало то, что одна из составляющих этого существа имела явно мужские черты. Он был потрясен силой, присутствующей в каждом движении этого существа - необузданной и дьявольской, словно лавина Везувия. Бархат чувствовал притяжение к этому существу, осознавая свою подобность ему - чуткость, нежность, решительность, шаловливость, сила, мягкость, сообразительность и абсолютная естественность.

После окончания третьего действия ночник со светящимися рыбками погас и сцена окуталась густой темнотой.

Но Бархат ещё продолжал сидеть в своём кресле, уходя в мечтательные раздумья о тех закулисных моментах, которые только мелькнули во время представления.