Барбарис

— Ах... а? Что?

Варя всматривалась во тьму, пытаясь понять, где она.

Затем, вспомнив, потянулась к любимому. Но руки находили только взбитое одеяло, еще теплое.

Опять.

— Маша? — тихонько позвала Варя, зная, что его нет дома.

Полежала с открытыми глазами. Потом сладко потянулась и закрыла их, хоть спать не хотелось. Совсем.

— Сколько времени? — спросила Варя (почему-то вслух).

Чтобы это понять, надо было включить свет.

«Полпятого. Уже утро...»

Включенный свет означал конец сна. Он был чем-то вроде печати на приказе: «ты не заснешь». Варя подобралась и села на кровати, прислушиваясь к себе.

По всем правилам она должна была равновеситься, не находить себе места, ходить из угла в угол и т. д. Тем более, что она почти ничего не знала о своем муже.

Тут же вспомнился запретный ящичек на замке...

Но правила почему-то не действовали. Варе было не тревожно, а азартно и жутко, и жуть была не тоскливой, а детской, ночной, когда ждешь Бабая из темноты, хоть и знаешь, что Бабаев не бывает.

Варя даже знала, почему: телу было так хорошо после вчерашнего, что мозг просто не мог заставить себя тревожиться и подозревать. Маша так делал с ней Это, что Варино тело, а с ним и душа цвели в вечном раю. Весь ее брак был чередой сексуальных потрясений, одно ослепительней другого, а промежутки делились на долгие, мучительно-сладкие и стыдные прелюдии. Мир казался ей умытым и цветным, как в мультфильмах Миядзаки.

Это было так удивительно, что Варя до сих пор не успела всеразложить по полочкам. Уже три месяца она была в браке — в самом настоящем, всамделишнем браке, с платьем, кольцами и ЗАГСом. Каких-нибудь полгода назад Варя и подумать не могла о таких вещах, и страшно удивилась бы, узнав, что в восемнадцать выйдет замуж за сорокалетнего кавказца.

Все произошло быстро и неожиданно. Поступив в столичный университет, она, застенчивая отличница с косой, стала искать работу, как и все приезжие. Ее приняли в один из московских офисов, где Варя проводила за компьютером свои три дня в неделю.

С серьезным Максимом Асафовичем, директором фирмы, она познакомилась в первый же день.

— Ой, какая прелесть, какая красотка... А где косяки?

Он казался привлекательным и обольстительным, словно демон. Варя никогда не видела живых представителей Кавказа, но слышала о них все то, что полагается. Шеф вызывал у нее священный ужас, и Варя размышляла о нем день и ночь без конкретного определения. (Тем более что "влюбилась" выглядело в ее представлении совершенно по-другому.) Она пыталась выбросить обольстительного демона из головы, но это оказалось еще сложнее, чем "не думать о зеленой корове". С каждым днем Варя все больше запутывалась.

Демон, конечно же, не отказывал себе в удовольствии смущать ее до предела. Проходя мимо, он останавливался погладить ее по плечу или за руку, как свою собственность. От таких прикосновений по Варе пробегала дрожь, словно ей щекотали пятки. Максим Асафович шутил над ней, а Варя хихикала как идиотка и ненавидела себя за это.

Она уже серьезно думала об увольнении, когда дело приняло совсем неожиданный оборот.

Однажды он пригласил ее к себе. Холодок, ощущавшийся в Вариных внутренностях, распространялся по телу с чудовищной скоростью, и в кабинет она вошла на трепещущих ногах.

— Садись, Варя.

Как обычно, он улыбался. Варе стало еще страшнее.

— Не буду мучать тебя, сразу перейду к делу. У меня неожиданное предложение. Я хочу... эээ... в общем, выходы, Варя, за меня замуж.

Нервы находились на пределе, и Варя не выдержала.

— Почему ты смеешься? Я не шучу...

Вдруг пришло ей в голову, что она могла обидеть его. Варя замолкла, будто задохнулась.

— Я совершенно серьезно. Решил не скрываться, а быть с тобой откровенным. Я не пью, наркотики не принимаю. Вредных привычек нет, кроме курения. Большой кавказской семьи тоже нет — ни мамы, ни папы, ни родных. Один на белом свете, сирота горемычная. В хиджаб тебя кутать не буду. Деньги есть... Что скажешь, Варя?

— Ааа... эээ...

Это было настолько невозможно, что Варя даже приблизительно не представляла, что ей говорить.

— Я понимаю, все понимаю... Подумай. Только серьезно, ладно?

— Мне... посоветоваться... с мамой... — прошептала наконец Варя.

— Лучше без мамы, ладно? Пусть это будет твое решение. Что скажет мама — и так понятно. Мы с тобой и так это знаем.

Варя подняла глаза. Сине-голубой демон серьезно, не улыбаясь, смотрел на нее. Только черные его глаза маслились, как у всех восточных людей, и не было понятно, смеются они или нет.

— А... зачем? Почему?

Варя хотела спросить длиннее, но остальные слова проглотились.

Максуд Асафович вздохнул.

— Ну хорошо. Буду с тобой совсем откровенным. У меня никогда не было семьи, детей. Я уже малодой человек десятой молодости, Варя. Скоро надо будет думать о вечном. Не думай, что я просто хочу молодую девочку. Знаешь, сколько у меня было таких девочек? Одно дело девочки, и другое — семья. Ты красивая, Варя, и я вижу, что не совсем пративна тебе. Я не буду ни в чем тебя ограничивать. Мне надо только, чтобы ты была со мной и родила мне ребенка. А потом — учись где хочешь, работай где хочешь. Хоть в космос летай. Ты молодая, ничего от тебя не уйдет. Буду любить тебя и заботиться, как о родной дочери. Давно хотел такую дочку, как ты...

Пoслe этoгo рaзгoвoрa Вaря прoвeлa сaмую ужaсную нoчь в свoeй жизни. Пoлoвину ee времени oнa плaкaлa, фантазируя o том, кaк мама проклинает ee, пoлoвину прeoдолевала, глядя в тeмноту.

Oбошлось без маминых проклятий. После недели уговоров и слез мама вежливо улыбалась новому зятю, хоть и вздыхала, стояло только отвернуться. Ошеломленная Варя не понимала, как вести себя в этом сне наяву. Oна смотрела на привлекательного черноглазого дядечку, которого называли ее женихом, и думала, что ее околдовали и нужно произнести какое-то заклинание, чтобы все закончилось. Но Варя не хотела, чтобы все кончалось.

Когда она впервые поцеловалась с ним (это было в ЗАГСе, по команде завитой тети с брошкой) — вкус его губ, сладковатых со странным кислинкой, от которой холодило грудь, заставил Варю покраснеть до корней волос. Она вдруг поняла: то, чего все это время она боялась и ждала, будет с ней сегодня.

К ночи они остались одни — Варя и совершенно незнакомый ей человек, которому она теперь принадлежала. Варя чувствовала это именно так: она добровольно продалась в рабство. Это было так невозможно, что ей просто не хватало нервов бояться.

Максуд Асафович спросил ее, занималась ли она сексом раньше, и потом сказал:

— Ты будешь сильно стесняться, Варя. Я так думаю. Давай, чтобы тебе было легче, мы завяжем тебе глаза.

Она не успела понять, согласна она или нет, как ее лицо обхватила черная повязка. Варе показалось, что в этот момент закончилась ее привычная реальность и началась какая-то новая, невозможная, будто она вступила в царство снов.

Это было как волшебный сон - обволакивающий, окутывающий прикосновениями и лаской. Заботливые руки сняли с нее платье, затем лифчик, трусы... "Голая" - подумала Варя. Под черным бархатом казалось, что это не настоящее, и поэтому не стыдно и не страшно. Руки ласкали ее сверху донизу, и Варя чувствовала, что они что-то говорят ей без слов, и она вот-вот поймет их. Понемногу, постепенно они наполняли ее тело темной кислинкой, такую же, какая была в губах Максуда Асафовича. Варя острее чувствовала свою наготу - странный, обжигающий крик тела, открытого всем ветрам. Руки мяли ей грудь, бедра и всю ее, как восковую; Варя расслабилась и отдалась им, уплывая в искрящуюся темноту. Ей было невообразимо приятно, хоть это и не имело ничего общего с любовью, как она себе ее представляла. Это было как внезапное освобождение от чего-то, что давило и сковывало, а сейчас вдруг ушло, выпустив Варю на волю.

Она не заметила, когда заботливые руки проникли ей между ног. Ей хотелось виться вьюном,...

 

и она вилась, утопая в бархатной черноте своего сна. Прикосновения к клитору вдруг стали убийственно нежными и скользящими, и Варя закричала; а крикнув - вдруг поняла, что стонет уже давно. Влажное жало между ног юлило и щекотало, купая ее в искристых соцветиях. Варя чувствовала, что вот-вот кончит, и улыбалась от предвкушения...

Когда сладкая судорога наконец отпустила тело, с Вари сняли повязку. В глаза ударил свет, показавшийся ей ослепительным, хоть это был всего лишь ночник.

Над ней наклонилось сияющее лицо.

— А... — Варя глядела на мужчину, который показался ей настоящей башней, на свое голое тело — и мерзла.

— Ну что ты. Это была всего лишь разминка, чтобы ты немного расслабилась. У нас еще много работы. Вся ночь впереди...

Не одеваясь, Максуд Асафович налил вина в высокие бокалы, и голая Варя выпила с ним. Он ласково разговаривал с ней, целовал ей пальцы, и Варе казалось, что она на каком-то завораживающем обряде. Ей почти не было стыдно, было только очень, очень странно и необычно.

Максуд Асафович смочил палец вином и смазал Варины соски.

— Все не пей, хорошо? Еще пригодится.

Потом обнял ее и увлек в постель.

На этот раз обошлось без повязки, и Варя увидела яву все, что чувствовала в первый раз. Он целовал ее в рот, в интимный уголок и снова в рот, и Варя чувствовала на его губах соль своих соков. С каждой минутой было все томительнее и острее ласкаться; стыда не было и в помине — вместо него было головокружительное чувство приключения, то ли опасного, то ли нет.

Максуд Асафович снова довел ее до оргазма. Когда Варя выгнулась, он забрался на нее — и...

Ошеломленная Варя не понимала, где закончился оргазм и началось Это, — а Максуд Асафович ловко и умело буравил ее, вдавливаясь сильными, быстрыми движениями глубоко внутрь. Варя кричала, выпучив глаза, то ли от боли, то ли от наслаждения, то ли от того и другого сразу...

Заливая ее утробу лавиной горячей спермы (это было так странно, что Варя даже перестала кричать), он чмокнул ее в кончик носа и сказал:

— Поздравляю!

Изумленная Варя ощутила нечто вроде гордости. У нее зазвенело в ушах, в теле пронеслись томные волны, и она улыбалась мужу, будто тот похвалил ее.

Максуд Асафович смахнул по капле Вариной крови в ее и свой бокал. Капли закружились бордовыми сгустками.

— Ого! Это твоя девственность.

По коже пробежали мурашки. Варя глотнула, глянув на свой интимный уголок, измазанный в крови, потом на мужа...

Он понял ее снова — по-взрослому, без церемоний, хоть и без лишней грубости. Варе было совсем не больно; особого наслаждения тоже не было, но сама ситуация будоражила нервы, как жесткий триллер, и Варя скучала от переживаний. Вливая в нее новую горячую лавину, Максуд Асафович отдышался и лизнул ее в левый сосок:

— Кисленький. Как барбарышка. Знаешь, такая конфетка есть?

— Конечно, знаю, — улыбнулась Варя.

— А теперь десерт.

Чмокнув ее в нос (Варе очень нравилось, когда он так делал), муж достал какое-то масло и стал растирать разгоряченное тело. Потом начал ласкать ей клитор, одновременно массируя какие-то точки на теле. В Варе сразу взбухли волны сильного, терпкого возбуждения, которого она не чувствовала никогда раньше; стало страшно, и — остро захотелось кончить (оргазм вдруг защекотал рядом, совсем рядом). Муж продолжал ласкать ее, проникая пальцами в проделанный им ход — все глубже и глубже. Было больно, но возбуждение нарастало, и Варя терпела, сцепив зубы. Вдруг ласкающие пальцы нащупали какую-то точку...

Это невозможно описать никакими словами. Весь мир исчез — и муж, и постель, и сама Варя; осталась только эта точка и пальцы, бившие в нее цветным током. Ток проходил насквозь, выпрыгивая из Вари криками, и она молила — «ещеоо, ещеоооо!», молотя ногами по простыне. Из нее хлестали горячие фонтаны, забрызгав мужа и всю постель...

Уже на второй день она гораздо меньше боялась его, хоть тот и оставался для нее непостижимым, как инопланетянин. Она называла его на "вы", по отчеству, и не могла иначе, хоть Максуд Асафович и просил ее. Каждый день он делал с ней это, и Варя сама не замечала, как менялась ее походка, манеры, тембр голоса...

Прошло несколько недель. Варя понимала, что любит его страстно, как кошка, как безмозглая девчонка, умеющая только обожать и пускать слюни. Всё главное сосредоточилось в вечерах, когда муж приходил с работы, Варя забиралась к нему на колени и вываливала всё, что было на душе, как попу в исповедальне а он слушал, никогда не отвлекаясь и не перебивая, и потом ласкал ее ласкал и трaхaл до полусмерти до фиoлeтoвых молний в голове... Каждый вечер Варя кончала пуская фонтан (она никогда не думала, что так можно), и после того проваливалась в никуда. Ей снились какие-то необыкновенные цветные сны, полные стыдных и развратных приключений, о которых Варя никогда не помышляла, и было непонятно откуда они взялись в ее голове.

Несколько раз она замечала, что ночами мужа нет дома.

Варя уже давно не боялась и не стеснялась его. Он казался родным и близким, как воображаемый папа, о котором она много мечтала в детстве. И Варе все труднее было сознавать, что она, в сущности, ничего о нем не знает.

Он никогда ни к чему не принуждал ее, кроме вечернего секса, обязательного, как ритуал. (Варя, само собой, не возражала.) Он даже бросил курить, чтобы Варе лучше дышалось в его квартире. Была только одна вещь, которую он запретил Варе, хоть и в шутку.

— А что в этом ящике? — спросила она однажды, когда протирала пыль. Все ящики шкафа открывались, и только этот был на замке.

— Там разные документы. Ценные бумаги. Девушкам неинтересно, — улыбнулся тот.

— А чего закрыто?

— А то. Я наврал. Там сидит кусачий монстр. Если девушка сунет туда свой любопытный нос — он сразу кусает. Вот так, — он гамкнул в лицо Варе, чуть не цапнув ее, и та со смехом отпрыгнула.

Больше они не заговаривали об этом. Но Варя всегда, как просыпалась ночью и обнаруживала, что она одна, почему-то вспоминала об этом ящике...

***

Вот и сейчас.

Варя даже подошла к нему и подергала за ручку.

Заперто...

Город спал. Спали завешенные окна, спали стены, мебель — и даже люстра, включенная Варей, светила как-то тускло, будто сквозь сон.

Одна только Варя не спала.

Пустая квартира, давно уже привычная, вдруг снова стала чужой. Варе показалось, что за ней наблюдают, и она резко обернулась.

Никого.

«Мало ли, вдруг Мася вернулся» — думала Варя, оправдывая свой страх.

И тут она вспомнила про ключ.

На запасной связке ключей, лежавшей в секретере на тот случай, если кто-то случайно утащит с собой обе основные связки, был ключ, который Варя не смогла идентифицировать. Он ни к чему не подходил — ни к почтовому ящику, ни к машине, ни к подвалу.

«Ерунда какая», — говорила она себе, доставая связку из секретера. — «Не может быть, чтобы это был тот самый... Не может быть... Не может...» — повторяла она вслух, вставляя ключ в скважину.

Он подошел...

Затаив дыхание, Варя повернула его по часовой стрелке... Ключ скользнул гладко, как по маслу.

Тянувшись к себе ящик, Варя вскрикнула — он поддался!

«Ну что, довольна?» — кричала она про себя, пытаясь перекричать стук сердца. — «А теперь закрой и прекрати рыться в чужих тайнах, как воровка!...»

Естественно, она ничего не прекратила, а наоборот — открыла ящик до конца.

В нем лежала толстая книга, на вид — старинная, даже древняя.

Кроме нее, там ничего не было.

«Ну разумеется. Он просто хранит здесь самый ценный свой антиквариат, чтобы до него не добрались воры» — думала Варя, вытаскивая книгу. Та была тяжелой, как мешок картошки. Варе показалось, что когда она ее взяла — пальцы колнула искорка тока. «Статическое электричество...»

Желтые пергаментные ...

листы покрывала тонкая арабская вязь. «Наверно, Коран. Или Тысяча и одна ночь...» Как раз недавно Варя прочитала «Тысячу и одну ночь», воображая себя по очереди всеми царевнами, которых страстно сношали ифриты и джинны. Эта книжка раздразнила Варину фантазию настолько, что она кричала под мужем вдвое громче, а кончала вдвое сильнее.

«Неужели это та самая Тысяча и одна ночь?» — думала Варя, благоговейно перелистывая древние страницы. На одной из них была нарисована жуткая черная харя с круглыми белками глаз. «Наверно, джинн...»

Вдруг она подалась от ужаса: роза подмигнула ей.

«Не проснулась еще... мерещится...» — пронеслось в голове.

Варя хотела захлопнуть тяжелую книжку и плюхнуться в спасительную постель, — но джинн снова подмигнул ей, и Варя застыла, будто ее парализовало.

А тот вдруг высунул черную, как у орангутана, голову прямо из книжки, повел носом — и вырвался вверх в вихре искр, опалив Варе нос.

— Ха-ха-ха-ха-ха!... — смеялся он, расправляя плечи. — Наконец-то! Наконец-то! НАКОНЕЦ-ТО!!! ... — воскликнул он, выбрасываясь в окно.

В книге, разложенной у Вари на коленях, гапал пустой проем.

— АААААА! ААА! — услышала она вдруг свой собственный крик. — Аааа!..

Крик поднял ее, как метла: подбросил с дивана, вложил книгу Вариными руками обратно в ящик, повернул ключ, чуть не сломав его, потянул Варю за собой и швырнул в постель, в спасительные подушки, где не было никаких книг и никаких джиннов...

От ужаса Варя не заметила, как уснула. Сон ее был душным, темным, из него хотелось вырваться, как из удавки, и Варя вырвалась отчаянным усилием воли в явь.

— Что такое? — спросил знакомый голос. — Тебе приснился кошмар?

Варя нащупала спасительное тело и зарылась в него, как карапуз. «Только не открывай глаза» — шептал ей какой-то голос. — «Только не открывай... не открывай...»

Варе и самой не хотелось открывать, но все-таки она открыла, на всякий случай похолодев.

В комнате горел всё тот же тусклый свет. Рядом был муж. Кроме них, в комнате никого не было. Всё вроде бы было нормально, и можно было вздохнуть с облегчением...

«Зачем ты открыла глаза? Зачем?!... « — надрывался тот самый голос.

Варя хотела снова закрыть их, но не успела: высокое старинное зеркало, стоявшее в углу, вдруг поплыло, как в тумане.

Варя почувствовала, как ледяной спазм сдавливает ей грудь, горло и глаза. Из зеркального тумана сначала донесся тот самый хохот, а потом высунулась черная роза, и вслед за ней — весь огромный черный джинн, похожий на быка, вставшего на задние ноги...

— Ха-ха-ха-ха! — смеялся он. — Поведал тебе Максуд — не открывай ящик! Поведал! Поздно! Поздно!... — гремел и хохотал он, приближаясь к ним. Замерзшая Варя ощущала, что муж, которого она обнимала, испарится из ее объятий, как туман, и перейдет к джинну, обвиваясь вокруг него прозрачной спиралью. Только пронзительный взгляд, полный упрека, колол в конце концов Варю — и расточился в тумане, уплывая в голубую муть зеркала...

— ... А? Что? Машь! Мaaaaaшь! — кричала Варя, вертя головой.

В комнате никого не было. Горел всё тот же тусклый свет. На потолке осталась полоса синего копоти.

Зеркало стояло в углу. Варя вскочила и подбежала к нему, всматриваясь в отражение.

Ничего особенного там не было. Зеркало отражало, как ему и полагалось, часть комнаты и саму Варю — бледную, с круглыми горящими глазами.

Варя смотрела в него, задержав дыхание, минут пять или больше. И когда, выдохнув, хотела отвернуться — по зеркалу побежала та самая рябь...

— Глупая, глупая девушка! — услышала холодеющая Варя.

— Кто? Кто говорит? — крикнула она, повернувшись к зеркалу.

— Я говорю, — ответила ей рябь. — Я, волшебное зеркало Сулеймана. Синий ифрит Максуд ибн Асаф, убежавший в этот варварский мир от своего врага, джинна Омара ибн Рушда, захватил меня для связи со своим миром. Аллах, ну как же противно осквернять свой язык вашим варварским наречием!..

— Синий ифрит?... Где мой муж? Что теперь с ним будет? Его... его убьют? — дрожащим голосом спросила Варя.

— Хо-хо! Ты его больше никогда не увидишь. Хотя...

— Что? Что нужно сделать?

— Существует одна легенда. Но...

— Какая?

— Слушай меня, девушка, — после небольшой паузы заговорило зеркало. — Если ты прямо сейчас, вот прямо сейчас, бросишь все, отправишься в мой мир...

— Конечно! Я готова!

— Не спеши!... Когда ты окажешься там, ты будешь понимать наш язык, как свой. То, о чем спросит тебя первый же встречный, тебе нужно будет делать там все время. Тогда ты сможешь остаться в нашем мире. Запомнила?

— Да! Но как мне найти мужа?

— Не знаю. Ищи. Ты должна будешь узнать его. Он может принять какой-нибудь совсем другой облик, чтобы спрятаться от своего врага. Ищи, сколько хватит терпения. А теперь — или ты идешь, или навсегда остаешься в своем мире. Раз! Два!..

— Иду! Иду! А куда идти-то?

— Вот глупая девчонка! В меня! Два с половиной!..

Зажмурившись, Варя нырнула в зеркало.

Лоб ни обо что не стукнулся. Открыв глаза, Варя увидела вокруг свою же комнату — но только наоборот. Справа налево.

«Конечно. Я же в зазеркалье», подумала Варя.

— Куда дальше? — спросила она у зеркала.

Но оно молчало. Никакой ряби на нем не было — обыкновенное стекло.

На миг Варю колнула зябкая, как сквозняк, мысль. Ужасно захотелось попробовать сунуть обратно, в предзеркальный мир, хотя бы палец.

Преодолев себя, Варя отвернулась.

— Наверно, нужно выбраться из квартиры, — сказала она себе.

За дверью был не наоборотошный коридор, и за ним — не зазеркальная Москва, как она думала. В глаза Варе вдруг ударил яркий свет — такой яркий, что некоторое время ее глаза ничего не видели.

Когда она проморгалась — увидела перед собой выжженную степь, и по ней — дорогу, покрытую размокшей пылью. Как видно, недавно прошел дождь, и пыль слиплась в рыжее месиво.

На горизонте проступили очертания некоего населенного пункта.

Варя снова прищурилась, глубоко вздохнула, открыла глаза — и ступила босой ногой на дорогу, сверкающую на солнце. Дорога заскрипела, и сквозь пальцы проскользнули рыжие глиняные червячки.

Варю перебежала омерзительная судорога. Она осторожно ступила в грязь второй ногой — и, шурша, медленно пошла вперед, разводя руки, чтобы не поскользнуться. Ноги мгновенно обросли, будто обуться в глиняные сапоги выше щиколотки.

Варя нахмурилась, кривилась и шла, плюхая стопами по рыжеватому болотцу. Ужасно хотелось повернуть обратно, но она не останавливалась и шла вперед, удаляясь все дальше от двери, от зеркала Сулеймана и от своего мира.

Адская жара жгучего солнца. Вдали проступали минареты, купола и башни, как на старых гравюрах. Они плыли в жарком мареве, словно прозрачные, и Варя думала, не мираж ли это.

Навстречу Варе двигались отдаленные точки — путешественники верхом на лошадях или на верблюдах. Чем ближе они были — тем больше Варе колотило под ложечкой. «А ведь я в одной ночнушке», думала она...

Неудержимо хотелось пить. Пройдя полкилометра, Варя совершенно обессилила. Когда путешественники поравнялись с ней, она закричала им:

— Простите! Извините!..

Трое мужчин — двое на одном верблюде и один на другом — придерживали животных и посмотрели на Варю так, что ее пробрала зябкая оскомина, несмотря на жару.

— Извините! Не подскажете, что это там за город? Далеко до него? И... может быть, у вас есть немножко попить?..

Путешественники переглянулись и расхохотались. Варю вдвое сильнее пробрала оскомина.

— Одна ложка воды — незначительная цена за такую прекрасную даму, клянусь своим гаремом! — произнес один из них.

— Откуда ты взялся, что не знаешь великого города Авксома и как к нему добраться? — спросил другой.

— Пешком, раздетая... Видать, опоили опиумом да и бросили, — добавил третий.

— Почему вы... думаете, что я шлюха? — спросила Варя.

Путешественники, показалось, были чрезмерно удивлены.

...

 

— А кто ты? — спросил один из них таким тоном, будто спрашивал «ты действительно думаешь, что ты Наполеон?»

— Я... неважно, кто я. Я иду искать своего мужа, ифрита Максуда ибн Асафа! — с вызовом заявила Варя.

Путешественники снова переглянулись и расхохотались вдвое громче.

— Вот что делает с правоверными опий! Ай-яй-яй! — покачал головой один.

— Ничего, сейчас мигом протрезвеет, — сказал один и спешился. — Ничего так не отрезвляет шлюху, как хорошая ебля, клянусь подвалами эмира!

Варя пятилась, чавкая грязью, а здоровенный лысый мужик, обмотанный грязными цветными тряпками, склил желтые зубы и шел прямо на нее...

Поскользнувшись, Варя шлепнулась в глину, облепившую ночнуюшку теплым киселем.

— Ай, ай! В соусе молодая плоть еще вкусней, — ухмылялся тот. Двое других тоже спешились и приближались к Варе, вжавшейся в грязь.

— Я не шлюха! Вы ошиблись! Я... я... — пищала она.

— Ну как же не шлюха? Ай, ай, — укоризненно качал головой лысый, возвышаясь на Варей. — Простоволосая, с голыми ногами, сиськи торчком...

То, о чем спросит тебя первый же встречный, тебе нужно будет делать там все время, — вдруг вспомнилось ей.

Варя почувствовала, как ее сердце проваливается куда-то в печеньки. Встав, она дала шершавым рукам стащить с себя ночнуюшку, мазнувшую грязью по лицу и волосам...

Три пары рук трогали ее тело, распределяя по нему теплую глину. Было неприятно и странно, нервы колол мятный холод, а во рту ощущалась горькая соль... Два рта облизывали ее оба соска сразу, а задницу, бедра и лобок сжимали, сочно шлепали и трогали жадные руки. Казалось, они принадлежали многообразному джинну, который хотел поживо съесть ее...

Потом Варю повалили на обочине, где было посуше. На нее по очереди влезали потные, тяжелые тела и выдавливали между разведенных ног жаркий ритм. Каменные члены входили в Варю как в масло, напрягали ее до ребер и заливали внутренности горячими фонтанами — снова, снова и снова, пока разорванную утробу не свело кисло-соленым спазмом, и Варя, одуревшая от животной похоти, не выпустила в своих любовников мутный фонтан, извиваясь в грязи. Вокруг загоготали, и потом три пары рук шлепали и сжимали ее, мыльную от глины и спермы, как лошадь или собаку.

Варя потеряла счет, сколько раз ее выебли. Отвращение, распиравшее нервы сильнее похоти, засело скользким комом в горле, и чем дальше, тем сильнее ее тошнило — то ли от брезгливости, то ли от мучительных оргазмов, не отпускавших горящую утробу.

В конце концов ее подняли, поставили на ноги, которые разъезжались в стороны, как у теленка, влили в горло какого-то обжигающего напитка, насадили на верблюда, как мешок, и куда-то повезли.

— Не велит Аллах такую горячую кобылку на дороге бросать,— слышала Варя сквозь звон в ушах.

Она была голой и покрытой грязью, как котлета в соусе (ночнушка её так и осталась на обочине). Грязь стекала с волос на щеки и шею, и у Вари не было сил вытереться.

— Куда мы едем? — спросила она, едва раскрывая рот.

— Как куда? В прекрасный город Авксом, где ты сможешь приносить много пользы правоверным, клянусь твоим сладким лона!

— А... почему мы едем в другую сторону?

— Никогда не слыхал таких странных вопросов! Все правоверные знают, что город Авксом заколдован, и попасть в него можно только направляясь не к нему, а от него...

«Ну да. Я же в зазеркалье», — вспоминала Варя. — «Итак, теперь я шлюха. Каково это?» — спрашивала она себя, думая об этом со странной гордостью.

После оргазмов тело растекалось потоком, мозг обволокло жаркое марево, и Варя отдалась ему, отключаясь от дороги, любовников и своих мыслей...

2.

...Однажды вечером неотразимая Барбарис, перебирая драгоценности в разных ларцах, обнаружила потертую медную подвеску.

Задумчиво уставившись на нее, она вертела бурую, тронутую прозеленью медную плитку в тонких пальцах, покрытых узорами менди. Плитка пробудила целый рой воспоминаний, и он вторгся в голову прекрасной Барбарис, вытеснив мысли о текущих делах...

Это был первый ее знак, подтверждающий, что она может выбирать клиентов по своему усмотрению, а не отдаваться всем и каждому. Такие знаки выдавали самым прибыльным шлюхам в славном городе Авксоме, где Барбарис начинала свой долгий путь.

Опустив голову, она снова вспоминала то, что улетучилось на дальний край ее памяти — как ее привезли в Авксом, вымыли, выставили голышом на невольничьем рынке, и как она вздрогнула, когда покупатели дергали ей соски и щупали, как сочится ее лоно, чтобы проверить, достаточно ли она страстна...

Однажды, господин Маджуд приобрел зрелую проститутку по имени Барбарис. Он позвал ее к себе, чтобы проверить новую девушку в деле. Затем, утомившись, он вызвал двух мулатов, и они в течение двух часов безжалостно изнасиловали ошеломленную Барбарис со всех сторон, пока она не потеряла сознание от такого жестокого обращения. Ей выбрили голову наголо, как и всем начинающим проституткам Авксома, а на черепе появился грустный рисунок - "знак любви", объясняющий ее происхождение и делая ее очень заметной в мире страстных брюнеток.

Она была красивее других проституток и занималась сексом не только лениво, как они, но отчаянно и с полным самоотдачей. Вскоре она стала самой популярной шлюхой Авксома. Откупившись от своего сутенера, она стала поддержкой различных порочных особ из высшего общества, меняя каждый месяц полтора своих любовников и место жительства.

Барбарис ни на секунду не забывала о том, что привело ее в вонючий, пекучий и душный Авксом. Убедившись, что все разговоры о синем ифрите Максуде ибн Асафе вызывают лишь насмешку и недоумение (в демонов там верили немногим больше, чем в ее родном мире), Барбарис стала привлекать к себе путешествующих торговцев, воинов и искателей приключений.

Она объехала с ними все моря и океаны, посетила все города, расставляла ноги для мужских достоинств всех размеров и оттенков кожи... Однажды она пережила кораблекрушение, а обезумев от жажды и голода, она была спасена чернокожим рыбаком, который говорил на языке, напоминающем птичий щебет. В другой раз ее похитила птица Рухх, и Барбарис чуть не задохнулась от запаха в ее гнезде, плотно выложенном падалью. Гигантский птенец отщипнул два пальца от ее левой ноги, и с тех пор Барбарис никогда не снимала шелковых чулок...

Время от времени ее цель расплывалась, превращаясь в настойчивую идею, которой нужно было следовать просто потому, что так надо. Барбарис странствовала из города в город, из царства в царство, искала кого-то, хотя уже сама не помнила толком, кого и зачем она ищет. Мир, в котором она родилась и выросла, превратился в сокровищницу мутных фантазий. Барбарис старалась избегать воспоминаний, чтобы окончательно не запутаться и не перепутать карты текущих дел.

А дел у нее было немало. Поселившись после долгих странствий в городе Хирабе, она завоевала доверие лучших людей, включая султана, и постепенно стала самой влиятельной женщиной города. У нее был свой роскошный дом, наполненный всевозможными артефактами Востока и Запада. Барбарис находилась на вершине своей красоты, которую поддерживала всеми силами и знаниями хирабской косметологии. Она была властной, хитрой и циничной хозяйкой Хираба...

Потрясшись головой, она положила медную подвеску обратно в сундук. Затем встала и, накинув на холеное тело халат, сотканный из воздушного аджумского шелка, спустилась вниз. Воспоминания давили на нее, и Барбарис захотелось выйти на свежий воздух.

Выйдя во двор, она села у фонтана, звеневшего круглые сутки, как серебряная цитра. Потом вскочила и, оглянувшись, пошла к выходу.

Но тут же отпрыгнула.

— Кто здесь?

— Благородная госпожа, простите, простите! — бормотал мальчишеский голос. — Да отпадут мои глаза, да погаснет взор, осквернивший...

— Кто ты такой? Что делаешь здесь?

...

 

— Благородная госпожа, прошу вас не прогонять меня! Позвольте побыть здесь одну четверть... нет, одну четверть четверти ночи! Я... меня...

— Ты скрываешься? Тебя ищут?

— Ум милой дамы столь же велик, сколь и ее... Ах! Они приходят! Беда мне, беда!..

С улицы, за стеной раздались голоса стражников, оживленно обсуждающих что-то.

— Не плачь! Здесь тебя никто не найдет, пока я этого не захочу. Почему я должна прятать тебя? Возможно, ты что-то украл?

— Никто, никто и никогда из моего дома не осквернял себя воровством! — с тревогой ответил голос, рассердившись от обиды.

— Из какого дома?

— Из дома Аль-Джезран! Я — наследник рода, столь же древнего, сколь и славного, и...

— Подожди! — Барбарис подошла ближе, с интересом разглядывая темный силуэт. — Не ты ли тот самый юноша, о котором говорят, что его любвенная мамаша сошла с ума и держит его в пеленках, хоть у него уже и растут усы?

— Не знаю, о госпожа, что говорят рыночные сплетни и портовые байки, — надменно произнес мальчишка. — Но, если говорить обо мне, такое описание представляется, несмотря на оскорбительный тон, весьма близким к истине...

— Как ты попал сюда?

— Перелез через стену.

— Хм! И не попал в капканы от воров? Тебе везет, юный отпрыск Аль-Джезрана! Ты знаешь, с кем говоришь?

— Судя по всему, я могу предположить, что...

Не дожидаясь, пока он договорит, Барбарис потянулась к его уху и что-то шепнула ему, одарив ароматом благовоний. Мальчишка ахнул:

— Как! Вы — та самая госпожа Барбарис, которую...

— Которую твоя мать называла портовой шлюхой, узурпировавшей город, грязной чужестранкой, ухватившей за яйца султана и всех его визирей, и другими примечательными наименованиями? Должна признать, что, в общем, она права. Но пойдем наверх, в мою опочивальню, и там ты расскажешь мне свою историю. Как тебя зовут?

— Ребенок.

— Что?..

— Так меня называла мать, и вслед за ней — все няньки-мамки.

— Няньки-мамки?... Сколько же тебе лет?

— В моих покоях отсутствует календарь, но, проникнув однажды в мамин архив, я выяснил, что она родила меня восемнадцать зим назад...

Поднявшись с ним на второй этаж, Барбарис наконец смогла разглядеть его в тусклом свете масляной лампы.

— А ты красивый. Даже очень, — сказала она с ласковой ноткой, какой не ожидала сама от себя.

Черноглазый ребенок с пушистыми щеками, не знающими бритвы, кого-то смутно напоминал ей. Это было неудивительно: в жизни Барбарис были тысячи, десятки тысяч мужчин, и среди них наверняка нашлись бы две-три дюжины похожих на ребенка.

Ситуация все больше занимала ее. Усадив ребенка рядом с собой — прямо на кровать — она сказала:

— Продолжай. Я слушаю тебя.

Но тот мялся, опустив голову.

— Что случилось? Тебе жестко сидеть? В твоем доме более мягкие кровати? Или ты боишься, что тебя здесь найдут стражники? — насмешливо вопросила Барбарис.

— Нет... Просто...

— Что?

— Просто я еще никогда не был в женской опочивальне. Кроме маминой. Но это... это совсем другое дело...

— И никогда не видел так близко молодых женщин? Верно?

Ребенок молчал.

Барбарис подсела поближе.

— Посмотри на меня, — сказала она, приподняв пальцем его подбородок. — Ну же, ребенок!

Тот поднял глаза, блестевшие желтыми отблесками лампы. Барбарис улыбнулась ему:

— Ты милый, — сказала она и легонько коснулась губами его губ. Ребенок вздрогнул. — Не бойся меня. Ты убежал от маминой опеки?

— Да... Она и слышать не хотела, чтобы я учился верховой езде, учился владеть саблей и кинжалом... Она хотела, чтобы я всегда носил детское платье. С ней я никогда не стал бы мужчиной...

— Ты уже настоящий мужчина, — сказала Барбарис. — Почти настоящий мужчина...

— Почти?..

Не отвечая, Барбарис загадочно смотрела на него вполоборота. Потом чуть приоткрыла халат, обнажив плечи и верх груди:

— Жарко... Расскажи, что ты чувствовал, когда видел молодых женщин и девушек?

— Я никогда не видел их близко и не разговаривал с ними... Только однажды... Случайно, на улице... Маме я не рассказал, конечно, и никому никогда...

— Она поцеловала тебя?

— Нет. Мы... просто поговорили. И я... попросил у нее разрешения подержаться за ее руку. И она разрешила... А дома...

— Я знаю, что было дома, — шепнула ему Барбарис. Невинный Малыш вдруг взволновал ее пресыщенное лоно, и оно уже маслилось и ныло, требуя мужского внимания. Она приоткрыла халат еще ниже: — Знаю, но тоже никому не скажу.

— Можно...

— Что?

— Можно потрогать...

— Что именно?

Малыш молчал, застыдившись до немоты. Рассмеявшись, Барбарис взяла его руку и положила себе на грудь. Малыш задышал часто-часто, будто ему было больно.

— Ну что же ты? Хотел трогать — так трогай, — шептала Барбарис. Рука Малыша проползла по ее груди, робко щупая ее мягкость, как щупают спелые фрукты, боясь раздавить их. Доползла до ворота — и замерла.

Барбарис хихикнула и сбросила халат.

— Чтобы не мешал, — сказала она, наслаждаясь видом Малыша и своим бесстыдством, которое давно уже не приносило ей такого удовольствия. «Я возбуждена, как мартовская кошка», — думала она. — «Такого не было с тех пор, как я... как меня... Однако, не стоит торопиться». Прильнув к Малышу, она стала целовать его в губы — не так, как первый раз, а чувственно, всем своим умелым ртом, хоть и без лишней прыти — скорее нежно, чем страстно.

Шокированный ребенок заплакал, задыхаясь своими губами. Обнимая его и целуя щеки и шею, Барбарис сбросила его с кровати:

— Встань передо мной... Встань, ребенок, — прошептала она.

Ребенок поднялся, выпятив грудь, которая раздавала одежду. Нежно наслаждаясь каждым прикосновением, Барбарис сняла с него штаны и достала оттопырившийся член, который стоял как пушечное ядро, и начала играться с ним, постепенно усиливая ласки. Когда она протянула языком по уздечке и затем взяла в рот массивный конец, который едва поместился туда и обволокла его скользящей пленкой — ребенок, уже давно стонущий как щенок, внезапно схватил ее за волосы и начал судорожно трахать в рот, засовывая туда плюющийся член. Так арабский палач вбивал клин в горло воровкам и фальшивомонетчицам... От неожиданности Барбарис подавилась.

— Ого! Ну и смелость, — сказала она, прокашлявшись от спермы, залипшей ей горло.

— Благородная госпожа, простите меня, простите, не знаю, что на меня нашло...

— Зато я знаю, — обняла его Барбарис и стала раздевать, целуя то, что обнажали ее руки. Ребенок стонал от ее ласк.

Вскоре он, раздетый как и она, лежал с ней в постели и жадно щупал ее сверху вниз, набухая как губка всем, что видели его глаза и осязали его руки. Непрекращающийся молодой член снова вздыбился и колол Барбарис в бок. Изнемогая от похоти, она расставила ноги, прижала Ребенка к себе — и втянула его своим бездонным лоно со словами:

— А теперь двигай меня туда-сюда... как ты делал в рот... Дaaa! вот тaaaaк!... сильнее, сильнее, не бойся... Еще сильнее! Еще! еще, еще... Aaaaaaoooу!

Член, огромный, как слоновий бивень, пронизывал ее насквозь, наполняя тело новыми, непривычными потоками, и Барбарис с удивлением почувствовала, что сейчас закончится.

«Ай да Малыш» — думала она и кричала: — Ещё! Ещё! Сильнее, глубже... давай, давай, Малыш, давай, мальчишечка, давай ещё, ещё... ааааа! АААААА!!! ..

Малыш нарабатывался с ней, расплескиваясь в пылающей глубине. Они орали дуэтом, вдавливаясь лобками друг в друга так, что волосы из Малышова паха врастали в Барбарис...

— Ну и ну. Что ты со мной сделал, Малыш? — спрашивала она, когда отдышалась.

Малыш не мог говорить и она гладила и целовала его по всему телу, выплескивая нежностью , которую приходилось держать в себе , ибо она была не частично у нее любовников, любивших грубое, животное сношение...

— Целуй, — потребовала она, ткнувшись соском в ...

 

нос Малышу.

Тот взял руками ее грудь, большую, упругую, как манго, и осторожно лизнул.

— Кисленький, — сказал он хриплым, как после болезни, голосом. — Похож на барбарис. Знаешь такие сладости бывают?..

Барбарис вдруг дернулась.

— Что такое? — спросил Малыш. — Я сделал тебе больно?

Она не отвечала. В ней вертелось какое-то воспоминание , ужасно важное и болезненное , и никак не хотело поддаваться , ускользая куда-то в ночную муть. Черные , масляные глаза Малыша в упор смотрели на нее...

Вдруг Барбарис поняла , что ее воспоминание — это имя , какое-то имя из нескольких , как ей казалось , слов.

Малыш молчал , пристально глядя ей в глаза.

«Он понимает», — думала Барбарис, чувствуя, как мурашки бегут по ее телу. — «Понимает и ждет... « Заветное имя выглядывало откуда-то из давних воспоминаний , куда более давних , чем медная плитка с прозеленью, и Барбарис никак не могла подцепить его , с ужасом понимая , что оно вот-вот уползет обратно во тьму...

И внезапно вместо нескольких слов в ней, словно из ниоткуда, раздалось одно.

Подчиняясь импульсу, Барбарис произнесла на странном, давно забытом языке:

— Мась?..

И сразу же в ней сложилась и расцвела яркая, обжигающая картина; и сразу же красивое лицо Малыша, отблескивающее бликами лампы, стало сиять и лучиться, как солнце в дымке, превращаясь в другое лицо, забытое и родное,— такое родное, что из Барбарис самой собой хлынули слезы, целый поток давно удерживаемых в себе пекучих слез...

Комната, скрытая в полумраке, растворилась и канула в никуда...

***

— ... Что такое? — спросил знакомый голос. — Тебе приснился кошмар?

Варя, захлебываясь от слез и еще ничего не понимая, инстинктивно нащупала рядом теплое тело и ткнулась в него, как карапуз. Мягкая рука гладила ее по волосам и спине, и от ее прикосновений Варю сотрясали все более и более сильные спазмы плача.

Руки вдруг исчезли. Сквозь сжатые веки засветился желтый свет. «Не открывай глаза. Не открывай. Не открывай!...» — шептал какой-то голос, но Варя не послушалась и открыла.

Перед ней была комната, освещенная не тусклым, а вполне обычным электрическим светом. Над Варей склонилась озабоченная фигура.

— Что случилось? Тебе плохо?